– Нет, Жуан, это совсем разные вещи. Крепостных в Португалии давно уже нет. К работникам могут, например, плохо относиться, но у них всегда есть право уйти, даже если они тем самым, довольно часто, обрекают себя на голодное существование. Но здесь они в пяти тысячах миль морем от своего дома. Они ведь не отсюда, Жуан, ты понимаешь разницу?! Для того чтобы они смогли уехать, им нужно не попасть в ловушку и не поставить отпечаток пальца под новым контрактом. А они его на самом деле не хотят, и при этом не понимают, что означает то, что, в случае их несогласия, мы, дескать, должны доставить их на родину, в Анголу, откуда мы их сюда привезли. Все ведь можно представить вполне законным: этот сукин сын куратор, который должен был бы следить за соблюдением прав работников плантаций, на самом деле уже давно заодно с плантаторами. Он может представить мне тысячу продленных контрактов и цифры, которые будут говорит о том, что какие-нибудь четыре – слышишь, Жуан? – всего-навсего четыре работника, как и в прошлом году, захотели вернуться на родину. И что это означает? На мой взгляд, это означает ничто иное, как просто-напросто рабский труд, замаскированный всякими якобы юридическими документами. Может, ты уже не помнишь, Жуан, но меня позвали на эту работу потому, что я против рабского труда, потому, что я об этом говорил и писал. А еще потому, что ты и другие всегда говорили мне, что я должен воплотить свои идеи на практике, раз уж именно благодаря им меня на это дело пригласили. И я здесь не для того, чтобы идти на компромисс, чтобы обмануть англичанина или обмануть свою совесть. Черт возьми, для этого я бы преспокойно оставался в Лиссабоне. Поверь, это гораздо более комфортно и приятно!
Жуан Фуржаж молчал, удивленный страстным выступлением друга. Это был Луиш-Бернарду, которого раньше, в Лиссабоне, он не знал. И дело не в том, как горячо он отстаивал свои идеи и точку зрения. Это он уже видел не раз на дружеских встречах, салонных сборах или во время политических споров, которые часто становились сутью их четверговых посиделок в отеле «Центральный». Однако теперь это было что-то другое, более личное и радикальное. Сан-Томе́ изменил прежнего, так хорошо знакомого ему Луиша-Бернарду. Жуан снова украдкой взглянул на него, когда тот, замолчав, смотрел на темную воду пролива, по которому медленно двигался их пароход. Из открытого для общества человека его друг превратился в одиночку, его терпимость и любовь к досужим спорам сменилась нехарактерной для него нетерпимостью; если раньше он вел себя легко и даже нерационально в отношении многих вещей в жизни, то теперь он был одержим чуть ли не мессианской идеей, будто бы весь мир следит за тем, как он решает здесь свою мрачную задачу, находясь в этой точке посреди океана, которую не назовешь ни землей, ни цивилизацией. Неужели он настолько охвачен важностью своей миссии и придает ей такое большое значение? Может, он сожалеет о том, что бесполезно растрачивает здесь свое время вместо того, чтобы пребывать сейчас где-нибудь в другом месте и просто жить?! Или же он попросту опрокинут из-за своего одиночества, из-за бесконечной череды этих тихих ночей, когда ты говоришь сам с собой и слышишь лишь собственный голос, потерявшись в пространстве и престав соотносить пропорции окружающих тебя вещей?
– Луиш, давай спокойно. Все мы знаем, что теоретически закон един везде. Но это ведь только фикция. Никакая империя так не строилась и не существовала. Кто уполномочил Кортеса, когда тот высадился в Америке, взять в плен Монтесуму? Кто позволил Дону Карлушу поработить и отправить в ссылку Гунгуньяну, который был правителем в Мозамбике, причем по праву гораздо более древнему, чем сам король? Всякая этика со временем меняется: то, что сегодня нормально, завтра будет выглядеть ужасным, сегодняшнее преступление завтра станет банальностью. Ты не можешь прибыть сюда и убедить всех португальцев, которые уже поколениями живут здесь, пропустив через свою жизнь то, от чего ты страдаешь всего несколько месяцев, в том, что возводившееся ими до сих пор здание, всё, чем они живут, на чем построили свою карьеру, является ошибкой. И это только потому, что ты, видите ли, привез из Лиссабона распоряжения, инструкции или какие-то тайные соглашения с Англией, которым они теперь, со дня на день, должны начать подчиняться. Может, конечно, ты и прав, Луиш, однако все это требует времени. Времени и разъяснений.
– Нет, Жуан, – Луиш-Бернарду оторвал взгляд от воды и заговорил так, будто бы он был один, как и тогда, когда разговаривал с ним на расстоянии так, словно друг мог его слышать, – ты не знаешь этих людей. Они никогда не изменятся, не поднимутся на новую ступень в развитии и не поверят, что то скрытое рабство, которое практикуется у них на вырубках, это не то, что предоставило им провидение, мол, пользуйтесь и наслаждайтесь. Они ждут только, чтобы Дэвид сделал свой доклад и отправился восвояси, чтобы я, следом за ним устал и тоже убрался прочь – чтобы потом прибыл другой, такой же, как они, и чтобы жизнь снова стала такой же нормальной, как прежде. И что, Жуан, мы как нация хотим того же самого? Для чего мы тогда называем все это «португальскими провинциями», а не, например, «португальскими пунктами торговли» рабами в Африке?
Они оба замолчали. Монотонный шум двигателя, работавшего на угле, разрывал тихую ночь с небом, усыпанным звездами. Вдоль борта и впереди свет выхватывал блестящие контуры следовавших за ними летучих рыб. Впереди, в направлении земли, легкий просвет на горизонте возвещал начало нового дня. Впереди, там, где скоро, через два-три часа, должен появиться Сан-Томе́, тонкая полоска света на воде отмечала собой точное место, где в городе, куда они направлялись, умирала ночь, сдавая свои позиции встающему солнцу, на рассвете нового дня на экваторе. Внезапный озноб заставил Жуана поплотнее запахнуться накинутым на плечи плащом. Он снова искоса посмотрел на друга. Тот грустный взгляд, который он увидел, та его беспомощность, почти физическая, морщины, которые откуда ни возьмись появились на его лице с первыми лучами утреннего солнца, – все это снова заставило его содрогнуться, теперь уже не только от холода, но и от какого-то плохого предчувствия. Он ощутил незнакомую для него раньше нежность к другу, желание защищать и оберегать его. И вытащить его отсюда – чем раньше, тем лучше.
Дэвид и Энн приехали на ужин домой к Луишу-Бернарду. С самого приезда Жуана на Сан-Томе́ такие ужины либо здесь, либо в резиденции английского консула стали настолько обычным делом, что уже не требовали особой предварительной договоренности. Поначалу, для соблюдения некой церемониальности, они проводились не столь часто, в соответствии с правилам этикета, к которым все привыкли. Однако довольно скоро, по всеобщему согласию, ужины стали почти ежедневными. Поскольку английская пара сразу же прониклась симпатией к Жуану, вся их компания, принадлежавшая к уникальной для этих мест подгруппе человеческих особей, молча сошлась на полном отказе от условностей, которые необоснованно мешали им наслаждаться обществом друг друга. Для «аборигенов» короткое пребывание Жуана на этом забытом всеми острове позволяло собираться теперь за столом не втроем, а вчетвером, что являлось колоссальной разницей.
По обыкновению, Луиш-Бернарду распорядился накрыть стол в буфетной комнате, а не в столовой, по-прежнему казавшейся ему слишком большой, неприятной и чересчур формальной с ее громоздкими шкафами в индо-португальском стиле, который он особенно не любил. Кроме того, в буфетной можно было открывать поочередно оба окна с двойными ставнями, которые выходили на террасу, позволяя атмосфере ночного сада проникать прямо в комнату. Ночь была и впрямь какой-то особенно красивой. В небе светила полная луна, легкий теплый ветерок доносил до них запахи океана и цветов. Луиш-Бернарду так и не научился различать их, в то время как Энн знала о них всё. Под предлогом того, что работы по обслуживанию стола стало больше, он велел Себаштьяну (крайне дипломатично, чтобы не задеть его достоинство) пригласить к себе в помощницы Доротею. Это было также небольшой провокацией, адресованной Жуану, который в восторге следил за бесшумными и плавными движениями Доротеи, с ее белозубой улыбкой и сверкающими черными глазами. Даже в этом своем качестве, молча помогая обслуживать сидящих за столом, она была женщиной, которой здесь так не хватало, и сущая правда то, что каждый из мужчин был к ней неравнодушен. Луиш-Бернарду в полной мере наслаждался воздействием, которое Доротея производила на окружающих. Когда она подходила к нему, чтобы сменить блюдо, ему хотелось невзначай провести рукой по ее бедру, чтобы этим жестом показать всем, что именно он обладает этой гладкой пантерой с такой соблазнительной, покрытой капельками пота эбонитовой кожей и белыми, словно слоновая кость, зубами. В один из моментов он был на грани того, чтобы совершить этот необдуманный поступок, когда вдруг заметил, что сидевшая справа от него Энн наблюдает за происходящим с тем инстинктивным вниманием, которое в таких случаях отличает только женщин. Занеся было руку, он остановился, покраснев будто мальчишка, которого застали за совершением непристойного поступка.
Синья́ сделала свой выдающийся рыбный суп, равного которому на острове попросту не было. За ним следовало мясо кабана, зажаренное с карликовыми бананами, что придавало ему изысканный тонкий вкус, достойный французского шеф-повара, и далее трапезу завершал кокосовый пудинг и сорбет из манго. Обсуждая ужин, Дэвид заметил, что до сих пор не может понять, почему Синья́ добавила так много пири-пири в суп, и вообще, почему, как правило, чем жарче климат в стране, тем больше в ней любят острую пищу.
– В конце концов: вы, португальцы, привезли перец из Индии в Европу, и, вполне естественно, что там, особенно в холодных странах на севере, едят острую пищу для того, чтобы повысить количество калорий в организме. Однако же нигде больше, кроме как в тропиках – в Африке, в Индии, в Бразилии, на Антильских островах, – пища не является такой острой. Так для чего заставлять потеть того, кто и так