Какое-то время они простояли без движения, столько, сколько позволило им их собственное ощущение неловкости ситуации. Он почувствовал, как начинает выравниваться ее дыхание и ощутил, что омрачившая его рассудок страсть сменяется необъяснимой и всепоглощающей нежностью к ней. Однако на этом все: испытывать судьбу больше нельзя. Луиш-Бернарду отстранился от нее, медленно, насколько мог, мягко отведя в сторону ее руки, которые все еще настаивали на том, чтобы приблизить его к себе, быстро застегнулся, одновременно прислушиваясь к происходящему в доме, опустил вниз ее платье и дал ей самой застегнуть его. Он нежно поцеловал ее в губы и в щеки и прежде, чем ретироваться на диван, подобно воришке после совершенного ограбления, сказал ей по-португальски:
– Amo-te.
Она все еще стояла у стены, дыхание ее было слегка учащенным, а лицо покрывал румянец, контрастирующий с влажным блеском ее глаз. Энн молча смотрела на него, ее взгляд было сложно определить одним словом: то ли он выражал неверие в произошедшее, то ли удовлетворение, то ли страсть. Там наверху уже слышались шаги Дэвида, который, судя по всему, заканчивал переодеваться в спальне. Из соседнего помещения, где была кухня, раздавались голоса и грохот кастрюль. Из сада доносились свист и щебетание «Сан-Никла́», обозначавшей таким образом свое присутствие. Все звуки дома будто бы снова вернулись, хотя на самом деле никуда и не исчезали. Спустившись к ужину, Дэвид увидел, как Энн зажигает в столовой свечи, а Луиш-Бернарду в соседней комнате читает «Таймс» месячной давности.
Ужин стал для Луиш-Бернарду настоящей мукой. Он пил гораздо больше, чем закусывал. Несколько раз он замечал за собой, что не слушает, что говорит Дэвид. «Так о чем же он говорил? Ах, да, он рассказывал о своих самостоятельных поездках на вырубки». Он объяснял, что решил ездить один, даже тогда, когда из-за больших расстояний ему приходилось оставаться там ночевать: он убедился, что большая часть администраторов плантаций не приглашают на ужин своих жен, предпочитая им управляющего или таких заезжих гостей, как он. Поэтому было бы нерационально, с его точки зрения, обрекать Энн на неминуемый дискомфорт таких путешествий и, с другой стороны, приобщать ее к столь своеобразному этикету за ужином. Луиш-Бернарду, которому все это, конечно же, было хорошо знакомо, все-таки поинтересовался тем, как принимали английского консула на вырубках.
– О, мой дорогой, очень хорошо! Я, правда, подозреваю, – сказал он с улыбкой, – что вы все-таки приложили к этому руку. Что такое вы им сказали, я не знаю, но истины ради я должен сказать, что до сих пор меня принимали хорошо. Тем не менее я, конечно, почувствовал: мне рады до определенного момента, пока мои вопросы и самовольные перемещения их не слишком беспокоят. В противном случае меня отодвинут в сторону или просто не заметят.
И Дэвид начал рассказывать о том, что ему удалось увидеть; он сравнивал способы сбора урожая на Сан-Томе́ и в Индии, перейдя потом к колониальной архитектуре и к менталитету самих колонизаторов. Он был похож на социолога, по-настоящему заинтересованного в том, что он узнавал и открывал для себя, и было любопытно наблюдать, что, как заметила Энн, из троих присутствующих за столом он оказался самым приспособленным к условиям проживания на острове и наименее подверженным меланхолии и отчаянию. Ее всегда восхищало это качество мужа: он мог очень легко адаптироваться к любым ситуациям, как будто, покидая родную Шотландию, он уже тогда решил для себя быть борцом и сопротивляться обстоятельствам, где бы он ни находился, какая бы задача перед ним ни стояла, в каком бы статусе он ни пребывал. И совершенно все равно, был ли он ставленником короля и почетным гостем раджи Гоалпара или одиноким ссыльным представителем Англии на мрачных островах вблизи западного побережья Африки. Энн с любопытством посмотрела на мужа, сидевшего на противоположной от нее стороне стола. Сколько же было в нем этой нерушимой силы и сопротивляемости обстоятельствам и сколько всего этого прибавилось благодаря тому, что он осознавал, что она рядом и никогда его не бросит, как она когда-то обещала? И что бы осталось от этой силы и хладнокровия, если бы он спустился к ужину всего на пять минут раньше и увидел бы ее занимающейся любовью с Луишем-Бернарду?
Сидя между ними, Луиш-Бернарду, в свою очередь, пытался внимательно, насколько это было возможно, следить за тем, что говорил Дэвид, используя это еще и как повод, чтобы не смотреть в сторону Энн. Его тело все еще хранило ощущение от ее влажной плоти, руки еще помнили ее объемную грудь, губы чувствовали вкус ее губ. Он отчетливо слышал, как она стонет ему в ухо, и эти воспоминания о том, что произошло всего полчаса назад, вновь наполняли его желанием в то самое время, когда он смотрел на ее мужа и своего друга, чьей женой он только что владел в его же собственном доме. Луиш-Бернарду не чувствовал, чтобы его отношение к Дэвиду каким-то образом изменилось: тот оставался таким же интеллигентным, искренним, высоко ценящим его компанию и дружбу, которыми он не пренебрег бы ни при каких обстоятельствах. И все-таки, между ними что-то изменилось, нечто, что, к его стыду, исходило не от Дэвида, а от него. Это было скрытое и жестокое соперничество, нависшая тенью непристойная и противозаконная ревность, будто бы Дэвид, а не он сам оспаривал свое право на чужую женщину. Он представил себе, как уже сегодня ночью в своей одинокой спальне он будет вспоминать то, что произошло, а в это же самое время здесь, на верхнем этаже, Дэвид будет заниматься любовью по своему собственному праву и по обыкновению. С ужасом он подумал, что эта мысль была не такой уж маловероятной, а даже наоборот: Энн обожала секс, в чем он сам успел убедиться, и, вне сомнения, она его открыла для себя не с Луишем-Бернарду. Женщина, отдававшаяся мужчине так, как она, делала это не только из страсти. Так могла ли она заняться любовью с двумя разными мужчинами в течение одного вечера и быть с мужем, ощущая в себе следы недавней близости с ним? Он украдкой взглянул на Энн, пытаясь разглядеть ответ в ее глазах, но она лишь ответила ему ничего не значившей улыбкой. Он почувствовал себя потерянным; голова кружилась от выпитого, грудь щемило, а горло сковал страх. Ему захотелось убежать, вдохнуть свежего воздуха или, наконец, чтобы его вырвало и вывернуло наизнанку. Энн, похоже догадывалась о его страданиях.
– А что, если нам выйти на воздух, похоже, там уже посвежело?
Кофе они пили уже в саду. Энн налила рюмку порто для Дэвида и бренди для Луиша-Бернарду. Послушав их разговор еще минут пять, она поднялась:
– Прошу меня извинить, но я вас оставлю. Вам есть что обсудить, а я умираю как хочу спать. Пойду лягу.
Она попрощалась с Дэвидом, тихонько поцеловав его в щеку, и пожала руку Луишу-Бернарду, задержав ее в своей лишь на долю секунды дольше обычного. Он молча, одним взглядом поблагодарил ее. Ему показалось, что она посылает ему более чем ясный сигнал: «Я догадалась, о чем ты беспокоишься, но не переживай: по крайней мере, сегодня я была только твоей». Этого было достаточно, чтобы к нему вернулись силы, которые еще несколько мгновений назад он, казалось, утратил навсегда. А силы теперь, когда он остается один на один с Дэвидом, ему еще наверняка понадобятся:
– Дэвид, я тоже устал и хотел бы пораньше лечь спать. Может, вы сразу перейдете к делу, которое хотели со мной обговорить?
– Очень хорошо, Луиш, мы и вправду все устали. Раньше мы об этом уже говорили, и вы знаете, что я вижу в вас друга, а не врага, того, кто в силу жизненных обстоятельств, приведших нас обоих сюда, занимает положение и позицию, которые со временем могут стать противоположными моим. Я надеюсь, это мы уже давно уяснили и обговорили, и непонимания между нами не будет, не так ли?
– Да, об этом мы уже говорили. – Луиш-Бернарду слегка расслабился: пока ничто не предвещало того, чего он опасался.
– Так вот, Луиш, то, что я хотел сказать вам, вещь довольно простая. И я говорю это вам как друг: если я приду к выводу и соберусь написать отчет в Лондон, главным выводом которого будет заключение, что «да, на Сан-Томе́ существует рабский труд», то, как я понимаю, для вас здесь и для тех, кто там, в Португалии это будет означать, что вы провалили доверенную вам миссию. Это так?
– Так. Именно таким образом это будет воспринято.
– Хорошо. Я также понимаю, что вы не собираетесь выстраивать карьеру колониального чиновника и служить именно в этом качестве своей стране. У вас была и есть своя собственная независимая жизнь там, в Лиссабоне, и по каким-то личным соображениям, которые я уважаю, вы решили согласиться на эту миссию. Может, из патриотического порыва, может, отчасти, из честолюбия. Но ведь в этом мире, к которому я принадлежу, служа другой стране, вы – персонаж совершенно нетипичный. И я считаю, что вы не заслуживаете перспективы провалить свою миссию и подвергнуть себя нападкам легкомысленных критиков, которые знать ничего не знают о переживаемых здесь вами трудностях.
– И что же дальше?
– А дальше я хотел сказать вам следующее: если такой момент наступит, я заключу с вами пакт. Я обещаю вам не отправлять доклад в Лондон прежде, чем не извещу вас и не дам вам времени для того, чтобы вы заранее успели подать прошение об отставке, – не по причине моих выводов, а по причине ваших собственных заключений.
– В обмен на что?
– В обмен на что? – Дэвид выглядел искренне удивленным. – Ни на что, Луиш! В обмен на поддержку, на компанию, которую вы нам составляли все то время, в обмен на уважение к вам и на мои дружеские к вам чувства.
Луиш-Бернарду смотрел на носы своих сапог. В установившейся тишине он услышал шум с верхнего этажа, из спальни Энн и Дэвида. Ничего подобного он не ожидал. Он не знал, что ему ответить. Он чувствовал только, что вечер слишком затянулся и что, как ни странно, ему очень хотелось побыть одному. Он погасил сигару, вдавив ее сапогом в землю, глубоко вздохнул и поднялся.
– Благодарю вас, Дэвид. Я знаю, что вы искренни. Не знаю, заслужил ли я это ваше предложение, но я его принимаю. Я очень тоскую по дому. По другому климату, другой обстановке, по другой жизни. Хотелось бы мне догадываться, когда, как и каким будет мой обратный путь. Кто знает, может быть, как раз это ваше предложение и станет для меня в конечном счете тем самым решением!