[18].
Луиш-Бернарду покинул Лиссабон ранним мартовским утром, накануне погрузив на судно свой багаж. Он включал чемодан, полный медикаментов, заготовленных его товарищем по четверговым посиделкам доктором Филипе Мартиньшем, два чемодана книг, из расчета одна книга в неделю на сто пятьдесят недель, граммофон и несколько любимых пластинок — Бетховен, Моцарт, Верди, Пуччини. Был также сундук с одеждой для тропиков, посудный сервиз и его личный набор ножей в серебряном футляре, две дюжины ящиков вина и дюжина коньяка, восемь коробок сигар, купленных в лиссабонском районе Шиаду, в лавке Havaneza, писчая бумага, ручки и чернила на три года вперед, любимые прогулочные трости, а также — домашний письменный стол со стулом, которым суждено было стать слабым напоминанием обо всем том, что ему пришлось оставить.
Принятое им решение уехать не было неожиданным и импульсивным. Луиш-Бернарду принимал его понемногу, незаметно, как бы, внутри себя с самого начала, с того дня в Вила-Висоза, когда судьба уже начала выскальзывать из его рук, становясь ему неподвластной. Позже он почувствовал, что попал в западню, куда все, будто сговорившись, толкали его: и слова короля, которому вторил граф де-Арнозу, и доводы Жуана, заставившего его стыдиться возможного отказа, и, в конце концов, предложение о продаже компании, такое невероятное, упавшее с небес и настолько ко времени. Он ощущал, что его взяли в кольцо, что на него постоянно напирают, что круг обстоятельств сузился до такой степени, что вырваться из него, по крайней мере достойно, уже невозможно. Был брошен вызов Луишу-Бернарду, его жажде приключений и открытий, его чувству долга и служения благородному делу, сходства его образа мыслей и склада характера, и, что самое главное, как сказал Жуан — его внутренней потребности в широком, неожиданном альтруистическом жесте, которым он мог бы оправдать свою доселе комфортную и праздную жизнь. Вот так его обложили, со всех сторон.
Что касается Матилды, то она, в конце концов, тоже стала много думать об этом решении, или о «не-решении», что выставляло всю ситуацию в наименее благородном свете. Перед своей собственной совестью Луиш-Бернарду со всей трезвостью осознавал, что Сан-Томе для него — это возможность сбежать от Матилды, внешне сохранив достоинство. Да, он делал это потому, что хотел бежать, и у него не было другого пристойного способа это сделать. Как и всех дамских соблазнителей, его привлекала игра на сближение, тот непреодолимый соблазн недоступного, момент соприкосновения с опасностью, внутренняя дрожь, которую дают ощущение ожидаемого скандала и страсть. Его притягивал триумф победителя, к чьим ногам ложатся трофеи в виде разбросанной по полу одежды и лежащей рядом женщины — обнаженной, замужней, чужой, отдающейся в его объятия и стонущей — в удовольствии и в ужасе от собственной, ранее неведомой ей сексуальности. После того, как он покинул той ночью комнату Матилды, а следующим утром и сам отель, с ним, как и раньше, оставалась лишь гордость удовлетворенного охотника и сильное желание отгородиться от всего произошедшего. Так ночной налетчик покидает ограбленный им дом прежде, чем его разоблачат и обвинят в содеянном.
Следующей ночью он снова вернулся в отель «Браганса», чтобы опять встретиться с Матилдой. Они использовали все те же меры предосторожности и ту же хитроумную схему. С той же, что и накануне, страстью они обнимали друг друга. Матилда отдалась ему с еще большим порывом и свободой, скинув с себя часть своего первоначального страха, а он любил ее и оставался в ней в течение нескольких часов подряд, с таким умением и так неспешно, будто смакуя каждое мгновение этой ночи. Однако Луиш-Бернарду уже предчувствовал, что это, наверное, их последняя ночь. Лаская и целуя ее, раздевая ее и обладая ею, он прощался с ней не явно, но вполне осознанно. Он не обманывал себя на этот счет. Так же, как и ее, еще накануне, предоставив ей право выбора, дав ясно понять, что все это может остаться коротким альковным приключением, без будущего и каких-либо последствий. Поэтому он и оставался у нее до последнего, до тех пор, пока за окном не стали слышны крикливые голоса уличных торговцев, продававших свежее молоко, зелень, овощи или утренние газеты, пока не послышался шум первых трамваев, везущих рано вставших сограждан к месту начала их очередного рабочего дня.
Они долго разговаривали. Она рассказывала ему о детях, о жизни в Вила Франка, о муже, которого уважает и ценит как друга. Он слушал молча, лежа рядом с ней, поглаживая ее обнаженное тело правой рукой, как будто создавая из него скульптуру, как будто желая удержать его навсегда в своих чувствах, в своей памяти. «Там, на Сан-Томе я наверняка буду много раз вспоминать эту ночь», — подумал он про себя, желая, чтобы ночь эта продолжалась бы еще и утром, и весь день, и чтобы эта его страсть наконец закончилась и иссякла.
Но это ему не удалось: он смог лишь опустошить свою страсть, метко поразив ее своей логикой и рассудком: у всего этого, по определению, нет будущего. Ну, сколько еще раз они смогут тут встречаться? На какой из них они будут разоблачены, и разгорится скандал? И потом, если, конечно, предположить, что все будет именно так неправдоподобно «хорошо», и муж ее выгонит, то минимум, что потребуется в этом случае от Луиша-Бернарду — это забрать ее и детей к себе: разве этого он хотел, разве хотел он такого будущего, такой жизни с женщиной, отвергнутой семьей и обществом? Быть супружеской парой, которую никто у себя не принимает, к кому никто не ходит, видеть у себя дома ненависть в глазах детей, рожденных от другого мужчины, слушать сплетни на улице, от соседей, от друзей по клубу — если, конечно, они деликатно не предложат ему покинуть его? С другой стороны, он не смог бы просто оставить ее и бросить, воззвав к ее здравому смыслу и рассудку, как уже однажды — к безрассудству, уберечь от скандала и последствий после того, как своей страстью убедил ее отвергнуть все условности. Это все равно, что использовать ее, как вещь и потом выбросить. Матилда такого не заслуживает, а Жуан после этого уже никогда не простит и не перестанет ненавидеть его. Сам же он, даже осознавая, что ничего лучше и разумнее сделать не мог, ощущал бы такой осадок грязи внутри себя, что никакие воспоминания о двух ночах страстной любви эти грязные раны уже не отмыли бы.
Единственное, что ему оставалось — бежать. Но бежать с достоинством, точнее даже, с некой аурой романтики, жертвенности и героизма. Сан-Томе был для этого предлогом, упавшим с небес: в один миг все оборачивалось в его пользу, в пользу его репутации и тех воспоминаний, которые он всегда будет бережно хранить: Родина, проклятая судьба, неподвластная его воле, и он, жестоко вырванный из объятий любимой, стоящий теперь на страже интересов государства и короля, чтобы уже никто в мире не посмел сказать, что Португалия практикует рабство. А если вдруг все эти сплетни и имеют под собой какие-либо основания, тогда он станет тем самым человеком, который раз и навсегда покончит с этим недостойным явлением.
Луиш-Бернарду чувствовал себя солдатом, отправлявшимся на войну, проживавшим свои последние ночи любви. Жуан был абсолютно прав, когда как-то заметил, что тот был мастером писать письма по таким случаям. Он и отвез Матилде это прощальное письмо от Луиша-Бернарду:
«Матилда!
То, о чем я вам говорил, произошло, и совсем скоро я уеду очень далеко от вас и от всего того, что так люблю. Сейчас я уже могу открыть вам, о чем идет речь, поскольку завтра об этом будет написано в газетах: Его Величество Король назначил меня губернатором Сан-Томе и Принсипи и возложил на меня миссию по искоренению остатков рабства, которые там еще могут сохраняться. Задача состоит в том, чтобы во что бы то ни стало убедить Англию, ее общественное мнение и весь мир в том, что Португалия является цивилизованной нацией, где такой практики нет и не может быть. Содержание миссии, ее срочность и многосторонняя значимость для страны, то, в какой форме король апеллировал к моему чувству долга, а также моя верность идеям, о которых я давно публично заявляю, не оставляют мне ни малейшей возможности для отказа, который я считал бы еще и бесчестным.
Во имя этого я принял решение и согласился покончить раз и навсегда со всем, что до сих пор составляло мою жизнь. Я бросаю свой дом, родственников и друзей, бросаю уют и комфорт, свои общественные и культурные привычки, без которых даже не представляю себе, чем заполнятся мои будни. Я оставляю работу, мое дело, спешно продаю свое предприятие — и все это для того, чтобы уехать и надолго застрять на каком-то острове посреди океана, на краю света. Как известно, даже приговоренные судом к отправке туда предпочитают смерть, а негры, как утверждают англичане, смиряются с этим только, когда им угрожают силой. Однако я не ропщу и не жалуюсь. Иногда в жизни наступают моменты, когда сама судьба распоряжается нашей волей, и тогда причины более высокие, чем личные, должны взять верх над всем остальным. Возможность служить стране на пределе своих знаний и способностей, в час, когда она во мне нуждается, оправдать доверие того, кто посчитал меня достойным этой миссии, — вот, вне сомнения, один из тех самых случаев, когда уже нет места ни для иного выбора, ни для личной свободы. Ропщу я лишь из-за того отчаяния, которое охватывает меня, когда я понимаю, что, наконец-то, обретя вас, я вынужден вас потерять. Из-за того, что я должен уезжать, принадлежа вам, как, уверен, никто из мужчин до или после меня. Из-за того, что увидел в вас бездну любви и чувств, о существовании которых раньше догадывался, но которые никогда так не открывались моему взору. Теперь со мной останутся лишь воспоминания о тех двух ночах, столь коротких и наполненных, сколь длинными и пустыми будут для меня предстоящие дни без вас. Не обижайтесь на меня за эти слова, но, возможно, было бы лучше, если б я вас не встретил, не потерял себя в вашем взгляде, жестах, в голосе, уме, в вашем теле. Тогда вместе с моим багажом мне не пришлось бы увозить отсюда тяжесть в сердце и в мыслях, которые не перестанут преследовать меня долгими днями и ночами там, на экваторе. Было бы лучше не случиться тому, что все-таки произошло и что заставит меня до конца дней моих думать, какой была бы моя жизнь рядом с вами.