— Себаштьян…
— Да, сеньор губернатор!?
— Прежде всего: я не хочу, чтобы ты называл меня «сеньор губернатор»; когда ты так говоришь, мне кажется, что ты обращаешься не к человеку, а к памятнику.
— Да, хозяин.
— Нет, Себаштьян, снова нет. Давай-ка подумаем. — Вот! Обращайся ко мне «доктор», хорошо?
— Да, доктор.
— Теперь, Себаштьян. Мне хочется немного пообщаться. Поэтому пододвигай-ка стул и садись: я не могу сидеть и разговаривать со стоящим человеком.
— Мне сесть, хозяин?
— Доктор. Да, садись, садись!
С большим для себя трудом Себаштьян пододвинул стул и присел на него с краю, оставаясь на почтительном расстоянии от стола, оглядевшись по сторонам, будто желая убедиться, что его никто не видит. Было заметно, что ему приходится совершать определенное усилие над собой, чтобы понять и приспособиться к особенностям нового господина.
— Скажи мне, пожалуйста, свое полное имя.
— Себаштьян Луиш де Машкареньяш-и-Менезеш.
Луиш-Бернарду тихонько присвистнул, подавив в себе желание расхохотаться: его старший лакей в этих тропиках, затерянных в океане где-то к западу от африканского берега, негр, с кожей, опаленной божьей милостью и солнцем, носил фамилию, представлявшую два довольно знатных португальских рода. Представители династий Машкареньяш и Менезеш никогда не останавливались в Африке, где вообще мало кто из цивилизованных людей находился подолгу, но вот в Гоа и в Португальской Индии[30] имперская знать служила, уже начиная с XVI века.
Носители этих фамилий плавали вместе с Васко да Гамой, воевали вместе с Афонсо де-Албукерке и доном Франсишко де-Алмейдой[31], были воинами и иезуитами, губернаторами и вице-королями, судьями и строителями. От каждого из поколений уезжали туда по одному из рода Машкареньяш, и по одному из Менезеш. Некоторые из них оставались надолго, на десять и более лет, другие — чтобы уже никогда не вернуться и быть похороненными на кладбищах Панаджи[32], Диу или Лутолима[33], где сегодня можно видеть их имена выгравированными по-английски надписями на надгробных плитах:
«То the memory of our beloved….»[34] Вполне может быть, что Себаштьян является внуком или пра-пра-пра-правнуком какого-нибудь Машкареньяша или Менезеша, потерпевшего кораблекрушение у берегов Африки или у экваториальных островов в открытом океане по дороге в Индию. Кроме этого, он мог просто унаследовать фамилию от предка-раба, получившего ее от своего владельца, как это иногда происходило в старые времена в Африке. Или же, наконец, возможно, он был выходцем из самого «нижнего слоя», потомком первого поколения островитян, появившихся здесь в XVI веке, детей первых, приехавших из метрополии колонизаторов и прибывших с континента негров — так сказать, местной «аристократии», метисов, которые, фактически, и являлись первыми господами-управленцами на островах. Именно так они всеми и воспринимались, несмотря на то, что после своего открытия земли находились в собственности капитанов-наместников, которым короли Португалии попросту отдавали далекие и негостеприимные экваториальные владения в обмен лишь на то, чтобы эта целина была ими занята, обжита и освоена.
Луиш-Бернарду, еще несколько минут назад, когда часы пробили половину второго пополудни, смотревший на Себаштьяна с симпатией, теперь добавил к ней и значительную долю уважения:
— Ну что ж, фамилия эта из вполне славных…
— Да, хозяин.
— Доктор.
— Простите, доктор. Она досталась мне в наследство от моих предков, прибывших сюда с Кабо-Верде. Но мне также объяснили, что по отцовской линии род происходит из Гоа.
— Да, несомненно. А скажи мне, ты женат?
— Нет. Был, но сейчас я вдовец. Уже пятнадцать лет.
— А дети есть?
— Двое, доктор. Один работает на плантациях Боа Энтрада, заведует складом. Работа неплохая, и ответственная. Другой, точнее другая, дочь вышла замуж и живет на Принсипи, я ее уже пару лет не видел.
— И снова ты не женился?
— Нет. Жена обходится дорого. Да мне здесь и так хорошо, не нужна мне жена.
— А секретарь Агоштинью, он женат?
Себаштьян сделал небольшую паузу и исподлобья посмотрел на него. Луиш-Бернарду понял, что информация, которая последует, окажется несколько завуалированной.
— Да, да, женат… на местной женщине.
«Ага, — на черной», — догадался Луиш-Бернарду.
— Но отец ее был португальцем… — поторопился уточнить Себаштьян. — «Мулатка», — заключил Луиш-Бернарду.
— И это здесь имеет значение, среди португальцев?
— Среди белых, доктор? Да, имеет, конечно! Белый есть белый, а черный — это черный. Но мулат здесь ни сам руки не целует, ни подает руку для поцелуя. Поэтому такому лучше всего сидеть дома, вы меня понимаете, доктор?
Луиш-Бернарду закончил с яичницей и выпил кофе. Он слегка потянулся в кресле, после чего, с некоторым трудом поднялся. Его охватывала абсолютная апатия, хотелось все пустить на самотёк, оказаться под чьим-то командованием, а не командовать самому.
— Скажи мне, Себаштьян, во сколько здесь ужинают?
— Когда хозяину будет угодно. Но обычно ужинают после дождя, примерно к половине восьмого.
— После дождя? А что, дождь идет по расписанию?
— Если это не сухой сезон, «гравана», то всегда после захода солнца. А в семь, в половине восьмого все уже заканчивается.
— Хорошо. Значит, ужин будет в половине восьмого. Здесь.
— Здесь нет, хозяин.
— Не хозяин, а доктор. А почему не здесь?
— Из-за комаров. Простите, доктор.
Поборов в себе подступившую лень, Луиш-Бернарду приказал Висенте передать, чтобы сеньор Агоштинью де-Жезуш ждал его через час, когда он спустится на нижний этаж, чтобы познакомиться с секретариатом правительства. Оставшееся время он решил посвятить распаковке и разбору вещей, в чем ему помогали Себаштьян и Доротея. Пока она вешала костюмы на вешалки и наклонялась, расставляя в шкафу его обувь, Луиш-Бернарду не мог удержаться от того, чтобы иногда не бросить на нее искушенный взгляд. Ее движения были такими же плавными, как у цветочного стебелька, упавшего в воду, жесты легкие и танцующие, обнажающие части темно-коричневого тела со слегка блестящей на солнце кожей. Вырезы на ее собиравшемся в складки платье из хлопковой ткани в желтый цветочек позволяли иногда увидеть верх бедра, упругого и чуть влажного от пота, или верх груди, слегка поднимавшейся в такт едва учащенному дыханию. Когда ее взгляд вдруг встретился с его, и он ясно увидел всю ту неприрученную невинность, что жила в ее черных глазах, Луиш-Бернарду почувствовал легкий удар в грудь и тут же отвел взгляд в сторону, словно на мгновение сам стал охотником, за которым тоже охотятся. Он вспомнил один из своих последних разговоров с Жуаном в Лиссабоне, когда жаловался другу на вынужденное воздержание, грозившее на Сан-Томе ему, привыкшему всегда находить успокоение в женских объятиях. Тогда Жуан ответил, наполовину серьезно, наполовину в шутку: «Да не выдумывай! К концу месяца, я обещаю, негритянки начнут казаться тебе мулатками, через пару месяцев — уже хорошо загорелыми белыми, а через три, когда совсем припрет, они станут для тебя голубоглазыми блондинками!» И вот, прошло каких-то три часа на острове, а он уже смотрит жадным взглядом на свою горничную, которую природа одарила телом греческой богини, окрашенным в черный цвет!
Луиш-Бернарду вышел из комнаты, в ярости от самого себя, а внутренний голос его буквально кричал: «Черт тебя подери, Луиш, ты здесь губернатор или просто так, проездом?!»
Агоштинью де-Жезуш-Жуниор служил при трех губернаторах Сан-Томе и Принсипи и форта Сан-Жуан Батишта де-Ажуда, где бы этот последний ни находился. Первый из губернаторов был полковником, получившим назначение благодаря «лохматой руке» в политических сферах. Он все время пытался замаскировать свою шокирующую глупость различного рода формалистскими предписаниями и мероприятиями — столь же смешными, сколь и он сам. Именно из общения с ним Агоштинью вынес эту свою приторную, в восточном стиле иерархическую церемониальность, которая, словно венерическое заболевание преследовала все португальские административные структуры, достигнув даже этой тропической глуши. Второй губернатор был настоящим беднягой, вдовцом и алкоголиком, не знавшим, где ему сподручнее расстаться с жизнью, но который, в противоположность первому, по крайней мере, обладал достаточно здравым умом для того, чтобы никогда не относиться к себе слишком серьезно и понимать свою абсолютную некомпетентность во вверенных ему делах. Все делали с ним всё, что хотели, равно как и сам Агоштинью, который научился вести губернаторские дела, по сути, находясь в тени, но умело дергая за нужные веревочки и управляя интригами этого небольших масштабов дворца. Надо сказать, что вкус к этому занятию остался с ним навсегда, став его неотъемлемым качеством. Однако прибыл еще и третий, который оказался законченным негодяем. К счастью, он не доработал до окончания мандата и отправился умирать в Лиссабон, сгорев от своих собственных криков, угроз, порки и сотрясавших воздух проклятий. После всего этого, включая четырнадцать лет госслужбы в колонии, два приступа малярии, когда он находился на грани смерти, женитьбу на мулатке, ставшей с годами толстой и некрасивой женщиной, и поздних детей цвета сахарной карамели, Агоштинью де-Жезуш-Жуниор не желал уже больше ничего. Разве только, чтобы новый губернатор был человеком нормальным и понимающим, чтобы срок этот был спокойным, мирным, без особых хлопот и историй, и чтобы сам он тихо дождался, пока истекут оставшиеся до пенсии годы. А дальше, собрав какие-никакие накопления, он, вероятно, решился бы вернуться на родину, купить там себе пару грядок где-нибудь в Минью и крепкий каменный домик с камином, что не дал бы замерзнуть зимой. Его толстуха занималась бы картошкой в огороде, а он играл бы в домино со своими земляками в деревенской таверне, уступая время от времени настойчивым просьбам рассказать что-нибудь еще про свои приключения в Африке. О да, спать без комаров и не просыпаться, обливаясь ручьями пота, снова почувствовать холод, сухой ветер и все полноценные четыре времени года! Забыть эту проклятую Богом африканскую землю и годы, потерянные в мечтах, созерцая океан и собирая последние гроши на возвращение. Он знал много жизненных историй тех, кто не захотел возвращаться, кто забрался куда-то в глушь в Анголе или Мозамбике, основал там деревню посред