Дэвид почувствовал, как перед ним обрушился целый мир. В качестве последствий своего отчаянного поступка он предвидел все что угодно, только не то, что какой-то англичанин зайдет в лавку этого еврея, узнает подсвечники и заявит об этом в полицию. Но даже при таком раскладе нужно что-то делать, думал он. Его личная история, его Индия не могут кончиться вот так вот просто, из-за одной безумной ночи за карточным столом.
— Алистер! Но ведь можно же что-то сделать?! Разве он не должен быть готовым пойти на компромисс, дать мне время разобраться с ситуацией, найти необходимые деньги, чтобы покончить с этим кошмаром?
— Поверьте мне, сэр, я уже все это перепробовал. Если бы у меня были пятьсот тысяч фунтов, пусть бы даже они являлись всем, что я накопил за тридцать лет в Индии, и всем, причитающимся мне с уходом на пенсию, клянусь, я бы предложил их вам взаймы в эту же секунду. Для меня нет ничего более удручающего, чем видеть, как один из самых блестящих на моем веку губернаторов оказывается выбитым из седла простым негоциантом-евреем из лавки древностей.
— Но все же, какой срок он мне дает? В конце-то концов, он же должен дать мне какой-то срок?
— Двадцать четыре часа, сэр.
— Двадцать четыре часа?
— Да. Он хочет либо пятьсот тысяч, либо подсвечники к завтрашнему вечеру.
— А вы, Алистер, какой срок даете мне вы?
— Сожалею, сэр, поверьте мне, я глубоко сожалею, но ничего лучшего я предложить вам не могу. Если Ваше Превосходительство к завтрашнему утру не сможет отыскать пятьсот тысяч фунтов, до конца дня я буду вынужден прийти во дворец, забрать подсвечники и вручить их мистеру Рашиду. У меня просто нет другого варианта, иначе будут представлены бумаги, обвиняющие в краже саму полицию. И тогда вместо одного скандала случатся сразу два.
— А ваш доклад в Дели — когда вы его собираетесь отправить?
— Через два-три дня, сразу после.
Оба замолчали под тяжестью обрушившегося на них стыда. Все, что Англия символизировала собою в Индии и на что она всегда претендовала — доблесть, честность, служение долгу, — все рассыпалось здесь, в этой комнате, под ногами двух человек, ясно осознающих причастность каждого из них к этой драме, последствия которой безжалостно разведут их в разные стороны. Самый блистательный из губернаторов Ассама, самый многообещающий представитель кадрового состава Индийской гражданской администрации был побежден за карточным столом и оказался стоящим на коленях перед торговцем антиквариатом. Размеры этой катастрофы не поддавались никакому описанию.
Дэвид позволил себе просто рухнуть в кресло, находясь в полной прострации от случившегося. С большим трудом он изыскал оставшиеся силы, еле сдерживая себя, чтобы достойно завершить разговор.
— Алистер, благодарю вас за вашу тактичность и за все, что вы попытались сделать, дабы спасти мою шкуру. Через двадцать четыре часа я дам вам ответ и, если не случится чуда, предоставлю вам карт-бланш для того, чтобы вы поступали в соответствии с вашим представлением о долге. А сейчас, если вы не против, я бы хотел остаться один.
— Это невозможно, Дэвид! Ты проиграл пятьсот тысяч в доме раджи?
— Да, Энн. К сожалению, это правда.
— Кому ты проиграл?
— Это неважно. Какая разница? Проиграл и все.
— Кому ты их проиграл, Дэвид? — Энн кричала уже так громко, что Дэвид испугался, что их услышат слуги.
— Кому ты их проиграл, Дэвид? Скажи мне, я имею право знать имена тех, кто разрушил мою жизнь!
— Энн, это неважно. Твою жизнь разрушил я. И я единственный во всем виноват.
— Скажи мне, Дэвид, тебе придется это сделать. Я просто пойду и начну всех спрашивать.
— Не стоит, любовь моя. К сожалению, в ту проклятую ночь я проиграл всем — двум англичанам и трем индусам из Гоалпара. Всем. Это была ночь, когда мне никак не шла карта. Настоящий кошмар. Я начал отбиваться, хотел верить, что удача улыбнется и все изменится, что так продолжаться не может, что нельзя так проигрывать, партию за партией, что мне наконец-то повезет, и я хотя бы сокращу проигрыш и тогда уже смогу обсуждать условия выплаты. Но нет: кошмар повторялся с каждой новой игрой, как будто бы все это было заранее предопределено. И, когда я дошел до пятисот тысяч, раджа запретил нам играть дальше.
— Ах, он запретил? А он сколько у тебя выиграл?
— В тот вечер он не играл.
— Как это? Их Высочество не играл, наблюдал за твоим несчастьем и ограничился лишь тем, что сказал «баста!», когда понял, что всё, хватит?
— Нет, Энн. Он не играл, потому что не хотел. Такое бывало с каждым из нас.
— Ах ты, мой несчастный идиот! Такой блистательный в стольких вещах и такой наивный за карточным столом! Разве ты не понимаешь, что он играл все это время, даже, когда бывал в отъезде? Для него было неважно, проиграл он или выиграл пятьсот тысяч за ночь: его главной игрой были вы, ваша удача или ваше несчастье. И он организовал это тебе. Вот в какую игру играл он.
Дэвид смотрел на нее, остолбенев от ужаса. Ему никогда не приходило в голову что-либо подобное. Он никогда не думал, что из них двоих не он, а она обладает более глубоким и ясным умом.
— Знаешь, что ты сейчас сделаешь, Дэвид? Знаешь, что является единственным, что ты еще можешь сделать? — Энн поднялась и принялась ходить по их просторной спальне. — Ты потребуешь, чтобы раджа Гоалпара, почтеннейший Нарайан Сингх, Их Высочайшее Бесстрашное Высочество, подданный английской Короны и твой товарищ по охоте, по играм и не знаю, по чему там еще — чтобы к завтрашнему утру он компенсировал тебе твой карточный долг, который ты себе заполучил в подпольном казино, устроенном им собственноручно во дворце его почтеннейших предков. Именно это ты и сделаешь!
Возбужденная тирада Энн неожиданно сменилась долгим молчанием. Она ждала, что он ответит, а Дэвид взял длительную паузу, чтобы быть окончательно уверенным в том, что уже не вернется назад к тому единственному ответу, который должен был ей дать. Глубоко вздохнув, он ответил настолько тихо, что она не сразу поверила в то, что услышала.
— Нет, Энн. Это как раз то, чего я не сделаю никогда. Это из того же разряда, что приказать убить этого еврея — сукиного сына, который меня шантажирует, или уволить начальника полиции Алистера и попытаться замять начатое им расследование. Ничего такого я делать не буду.
— А почему, я могу узнать?
— Потому что это вопрос чести.
— Чести? — Энн сделала резкий жест рукой, будто бы бросив в пол какую-то тряпку. — Сейчас твоя честь равняется нулю. Или, точнее, пятистам тысячам фунтов. Достань их или найди способ сделать так, чтобы тебе их простили — и тогда твоя честь к тебе вернется.
Дэвид почувствовал, как унижение тонким лезвием медленно проникает в его грудь: сначала его унизил ничтожный еврейский торгаш, потом бывший в его подчинении шеф полиции, а теперь и его собственная жена. Теперь во всем этом ему оставалось только установить предел, обозначить границы.
— Энн, я не сделаю ни того, ни другого. Я не стану просить, чтобы мне простили долг, потому что карточный долг — долг чести. Не буду просить раджу Гоалпара, формально являющегося подданным и союзником английской Короны, чтобы он мне подарил или дал взаймы пятьсот тысяч, которые я никогда, ни при каких условиях не смогу вернуть — и все это ради того, чтобы спасти мою карьеру и репутацию. Если я так поступлю, это будет новым предательством в отношении моих обязанностей и долга. К тому же, тот, кто приедет сюда на мое место, будет представлять правительство, находящееся в вечном долгу перед раджой и его потомками. Я предпочитаю собственный позор, нежели такое предательство.
— И что ты будешь делать?
— Ничего. Мне нечего делать, чтобы избежать катастрофы, сегодня и вплоть до завтрашнего утра. К сожалению, чудес не бывает. Завтра я сообщу своим кредиторам о том, что не в состоянии выплатить долг, а в Дели передам прошение об отставке, изложив соответствующие причины.
— А потом?
Дэвид молча посмотрел на Энн. По его лицу текли две крупные слезы, но он не отвел взгляда. Он снова увидел, как она красива и необычна, почувствовав пробежавшую по всему телу дрожь от одной только мысли, что эта женщина принадлежит ему. Она — его жена.
— А то, что потом, любовь моя, теперь уже зависит только от тебя. Если ты останешься со мной, то всю свою дальнейшую жизнь я посвящу тому, что буду пытаться заслужить твоё прощение за то, что сделал с тобой: все зло, что отныне ты мне причинишь, по легкомыслию или из мести, я смогу принять как цену, которую обязан заплатить за бесчестье, которое принес тебе и твоей семье. Я говорю это с глубокой тяжестью в душе и не пытаюсь получить твое скорое прощение. Вчера и сегодня я много думал о нас и понял, что хочу только одного — бороться за то единственное, что у меня осталось. За тебя. Если ты останешься со мной, я начну заново нашу жизнь, как-то по-другому, где-то в другом месте, делая не важно что. Если ты уйдешь, я пойму и приму это, не буду чинить тебе никаких препятствий и попробую один прожить то, что уготовано мне судьбой. Сейчас мне больше нечего тебе сказать. Нечего тебе предложить или пообещать. Я только хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя, с каждым днем все больше, и что я крайне несчастен от того зла, которое я тебе причинил.
Энн вышла из спальни, прошла по залам, слабо освещенным уже наполовину оплывшими свечами, и не смогла удержаться от ироничной улыбки, заметив, что в красном зале в подсвечниках, ставших причиной трагедии, горят свечи. Она прошла через веранду и вышла в сад, где полная луна, осветив отдельные участки земли, оставила другие во мраке, окутав тайнами, которые еще только предстоит разгадать. Энн услышала знакомый ей по последним годам жизни шум священной реки, которая протекала чуть вдалеке, в глубине сада, вдыхая висевший над ней в воздухе влажный аромат ночных роз. Она подумала, насколько мирными были эти проведенные здесь годы, о том, что давно успела подружиться с каждым из растущих здесь деревьев, с привычными ей запахами сада; ей вдруг снова взгрустнулось от того, что у них нет ребенка, сына: можно было бы сейчас подойти к нему, поправить одеяло и поведать ему разом все свои секреты и печали, пользуясь тем, что он спит и ничего не слышит. Она подумала и о своем бесплодном герое, которого так любит, недостатками и слабостями которого так восхищается, подумала о том, насколько бы ее жизнь была пуста, если бы все это — их неродившегося сына, этот лунный свет в ночном саду, ночной запах роз — нельзя было разделить с ним и только с ним.