Луиш-Бернарду ничего не ответил. Наверное, надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, что-нибудь, что оправдало бы Матилду и как-то скрыло бы чрезвычайную важность для него этого письма. Но он так ничего и не сказал. Едва сдержав себя и подождав, пока Жуан уедет, Луиш-Бернарду с явным удовольствием начал раскрывать письмо, не спеша, оставаясь внимательным к каждой детали — к качеству бумаги, к тому, как она его сложила, к его запаху.
«Луиш-Бернарду,
я отвечаю на ваше второе письмо, не на первое. Отвечаю на тот ваш поцелуй на лестнице, а не на игру словами, которыми вы пытались вскружить голову бедной глупышке, живущей вдали от расставленных ловушек, в которых вы, похоже, знаете толк. Я отвечаю не вашему умению соблазнять, а той вашей растерянности, которая показалась мне неподдельной в вашем взгляде. И, наконец, я отвечаю не злу, которое вы можете мне причинить, а добру, которое, как я полагаю, мне удалось в вас разглядеть. Такого человека мне нечего бояться, потому что он не сделает мне плохо. Разве не так, Луиш-Бернарду? Вы ведь не сделаете мне плохо? И мы сможем продолжить разговор, прерванный в ту лунную ночь на летней террасе?
Конечно, я знаю, что задаю слишком много вопросов. Однако, если ваш ответ на них — „да“, то тогда я подам вам знак, через Жуана, чтобы мы могли снова встретиться. Однако до тех пор прошу вас ничего не предпринимать. Когда же вы соберетесь прийти, то со злом, прошу вас, лучше не приходите. Я стану вас уважать за этот отказ еще сильнее. И буду хранить о вас только самые нежные воспоминания».
Знак был подан накануне. Когда он столкнулся с Жуаном на выходе из «Бразилейры», в районе Шиаду, и тот сказал ему, будто это было самой обычной в мире вещью:
— У меня для тебя записка от Матилды. Передам завтра, за ужином в «Центральном». Ты сам-то идешь?
— Столько всего сразу, — подумал Луиш-Бернарду. — Столько всего в один-единственный день: и король, и принцесса.
II
В то утро в Вила-Висоза Дон Карлуш проснулся чуть раньше семи, разбуженный своим камердинером. Быстро приведя себя в порядок в туалетной комнате, он вернулся в свои покои, соседствовавшие с покоями королевы, и оделся, как всегда, прибегнув к помощи слуги, чтобы натянуть узкие, невысокие сапоги на шнуровке. Данная операция требовала почти гимнастических усилий, к которым его сто десять килограммов веса не очень располагали. Вслед за этим, перед ним предстал Тейшейра, местный аптекарь, для того чтобы, как обычно, побрить Его Величество стальной бритвой Sheffield. Ритуал этот исполнялся им со сдержанной проворностью мастера и доставлял королю явное удовольствие.
Одетый, причесанный, освежившийся одеколоном Дон Карлуш пересек своей тяжелой, широкой поступью переднюю, соединяющую королевские покои с часовней и столовой, и затем спустился этажом ниже к дворцовым залам. Он направился прямиком к «зеленому залу», названному так из-за зеленого дамасского шелка, которым были драпированы его стены. Там короля уже ждали компаньоны по охоте, гревшиеся у мраморного камина. Завтрак был накрыт, слуги стояли, выстроившись чуть сзади, чтобы по первому сигналу начать прислуживать за столом. Дон Карлуш, явно в хорошем настроении, сделал широкий жест рукой и воскликнул:
— Доброе утро, господа! Приступим, а то куропатки ждать не будут!
Кроме короля, за завтраком сидели еще двенадцать человек: маркиз-барон де-Алвиту, виконт де-Ассека-Паеш, граф Сабугоза, Мануэл де-Каштру Гимараеньш, граф Химе́нес-и-Молина, дон Фернанду де-Серпа, Хьюго ОʼНил Чартере де-Азеведу, полковник Жузе Лобо-де-Вашконселуш, офицер по особым поручениям и майор Пинту Башту, фельд-адъютант. Кроме них здесь также присутствовали граф де-Арнозу, личный секретарь короля, и граф Мафрский, врач королевской семьи. Последние не планировали сопровождать короля на охоте и предпочли занять свое утро другими делами. Среди собравшихся не было только принца Дона Луиша-Филипе, постоянного участника подобных выездов, которого задержала в Лиссабоне какая-то церемония в Военной Академии.
Подавали сок, выжатый из местных апельсинов, по общему мнению, лучших в мире, чай, поджаренный хлеб с маслом, зрелый овечий сыр, персиковый джем и яичницу с ветчиной. За кофе некоторые господа закурили по первой в этот день сигаре, однако времени, чтобы посидеть за столом и насладиться процессом, не было. Все быстро спустились на первый этаж, где надели теплые куртки по случаю довольно промозглого декабрьского утра с инеем, накрывшим землю.
Перед главным фасадом Дворца графов Браганских стояли запряженными три рессорных экипажа для охотников, два шарабана для секретарей и оруженосцев, а также для собранных еще накануне ружей и боеприпасов. Тут же был прицеп с собаками, уже чрезвычайно возбужденными, готовыми к командам и обнюхивающими все вокруг. Дон Карлуш дал поручение Томе, своему неизменному личному «секретарю» по охотничьим делам, чтобы тот прихватил кофр с парой ружей Holland, and Holland, подарком Леопольда, короля Бельгии, а также пару James Purdy, сделанных в Лондоне на заказ, специально ему по руке: король предпочитал выбирать ружье той или другой фирмы в зависимости от ситуации на охоте. Иногда, впрочем, он мог все утро стрелять из одного и того же ружья. Однако в таких случаях все объяснялось, скорее, суеверием или пристрастиями самого стрелка, нежели какими-то научными причинами.
В то утро небольшая группа королевских охотников отправлялась на гон и отстрел куропаток в местечко, находившееся примерно в пяти километрах от резиденции. Эту слегка холмистую территорию с рощами из пробкового дерева и каменного дуба пересекали две речушки, заросшие по берегам кустами ладанника. Охотники собирались провести четыре «выгона» с двух разных позиций, по системе, известной как «орел и решка»: сначала загонщики гонят птицу к засаде, где их ожидают охотники, а потом выгон ведется к той же засаде, но уже с противоположного направления. Между одним и другим «выгоном» охотнику нужно только повернуться вокруг своей оси на 180 градусов. Последнее время, из-за своего лишнего веса, король предпочитал выгон так называемой охоте «на подъем», когда нужно было проходить долгие километры вдоль холмов и долин, поднимаясь и вновь спускаясь, погружаясь ногами в грязь, скользя по мелкой гальке, и при этом не отставать от собак, преследующих бегущую и летящую впереди дичь.
Небольшая группа загонщиков, бедный, плохо обутый народ, набранный среди местных жителей за несколько монет и за обещание по птице каждому, ожидала охотников на первом из условленных мест. Пока прибывшие из Дворца помощники распределяли по жребию «ворота» — место засады со сменным направлением стрельбы, в соответствии с переменой направления «выгона», пока выгружались ружья и сумки с патронами, собаки выпускались из прицепа, а оруженосцы нагружались разным охотничьим скарбом, загонщики выдвигались на свои отправные точки, в одном, двух или трех километрах от так называемых «ворот».
Стелющийся туман, поднимавшийся над покрытыми инеем полями, только начал рассеиваться, но холод был все столь же безжалостным. В сопровождении Томе и своего оруженосца, а также двух собак — Джебе, пойнтера в рыжих и белых пятнах, и серого бретонского спаниеля Дивора — Дон Карлуш направился к «воротам», выпавшим ему по жребию. Они представляли собой примитивное укрытие из наваленных дубовых веток, за которыми, как предполагалось, летящие куропатки заметят его только тогда, когда окажутся уже на позволительном для выстрела расстоянии.
Ожидание куропаток редко длилось менее получаса при каждом «выгоне». Иногда случалось, что появлялись одинокие птицы, когда еще не были даже слышны голоса загонщиков. Основная же масса появлялась только к концу их работы, когда куропаткам оставалось только устремиться в сторону сидевших в засаде охотников. В это время Дон Карлуш любил сидеть в своем раскладном парусиновом кресле, выкуривая первую за утро тонкую сигару, и молча размышлять, пока собаки возятся у его ног, а заряженные Томе́ ружья ждут, что он схватит их в любую секунду, лишь только заслышатся взмахи крыльев летящей дичи. Король думал о том, что его в то время волновало, в частности, о полученной накануне телеграмме из Мозамбика, от тамошнего губернатора. Он хотел, и вполне обоснованно, абсолютных полномочий в управлении своей Провинцией, чтобы не лавировать в зависимости от настроений, попыток вмешательств в его дела со стороны министра по заморским территориям и политиков, управляющих колониями из Лиссабона. По сути, его история была похожа на ту, что пережил там же за несколько лет до этого Моузинью де-Албукерке, когда, будучи назначенным королевским комиссаром в Мозамбике, он в конце концов был вынужден подать в отставку, преданный соответствующим постановлением, которое, против воли короля, но, тем не менее, за его подписью, лишило того права принимать на месте те безотлагательные решения, которые не нуждались в предварительном ублажении тщеславия политиков с Дворцовой площади. Дон Карлуш восхищался мужеством и военными качествами Моузинью, его патриотизмом и верностью короне. Даже на расстоянии король чувствовал, что он был прав в том конфликте. Однако так же хорошо и без излишних иллюзий король осознавал, что вряд ли сможет отстоять его перед правительством без того, чтобы спровоцировать политический кризис, который в то время был совсем не желателен. «В ссоре с правительством из любви к королю, в ссоре с королем — из любви к родине». И вот, почти десять лет спустя, история повторялась: в полном бессилии, Дон Карлуш наблюдал, как идет наперекосяк политика в заморских провинциях страны, ставшая уже предметом постоянных общественных споров, вместо того, чтобы быть одним из важнейших, порождающих консенсус и единение, национальных вопросов. Король вздохнул и, в раздражении, отогнал эти мысли прочь.
Еще никогда монархия и Королевский дом не подвергались такому количеству столь злобных нападок. Не проходило и дня, чтобы республиканская пресса не разражалась бешенством по поводу короля, королевы, наследника престола и самого института королевской власти. Дон Карлуш открывал газеты и наблюдал, как на него нападают со всех сторон, карикатурно изображают, высмеивают и прост