— Благодарю вас, Дэвид. Я знаю, что вы искренни. Не знаю, заслужил ли я это ваше предложение, но я его принимаю. Я очень тоскую по дому. По другому климату, другой обстановке, по другой жизни. Хотелось бы мне догадываться, когда, как и каким будет мой обратный путь. Кто знает, может быть, как раз это ваше предложение и станет для меня, в конечном счете, тем самым решением!
XIII
В марте 1907 года исполнился год с тех пор, как Луиш-Бернарду начал свою службу на Сан-Томе и Принсипи. Он посчитал, что стоит отпраздновать эту дату и снова устроить ужин в губернаторском дворце. На этот раз бала не планировалось, но приглашенные были те же, что и в прошлом году. И это стало его первой ошибкой: из ста двадцати гостей, которым были отправлены письменные приглашения, на ужине появилось лишь сорок человек. Половина из тех, кто не пришел, объяснила это неотложными делами на вырубках, неожиданной болезнью или уже данным обещанием быть на другом мероприятии (как будто на Сан-Томе такое было возможно). Другая половина даже не удостоила его ответом, что заставило губернатора держать наготове некоторое количество накрытых столов; когда он наконец понял, что на ужине будут только те сорок человек, что уже собрались, он распорядился убрать лишние столы. Второй его ошибкой было приглашение английского консула с супругой. По правде сказать, он долго размышлял, прежде чем это сделать. Он колебался между соблюдением обычных протокольных норм, согласно которым для колониального губернатора приглашение иностранных представителей было обязательным, и тем, чтобы поступить в соответствии со своими предчувствиями: ведь «активная часть» колонии наверняка подспудно ожидала, что это торжественное собрание запланировано исключительно для португальцев и обойдется без «враждебного» участия англичанина. Луиш-Бернарду даже подумал, что заключит с Дэвидом нечто вроде дружеского соглашения, пригласит его, а тот скажет, что, мол, к сожалению, прийти не сможет. Однако потом он все-таки пришел к выводу, что не вправе позволить себе в отношении друга ни лицемерия, ни этой чиновничьей слабости. В результате, эти его метания обернулись полнейшей катастрофой: поскольку на Сан-Томе новости разлетаются мгновенно, стало известно, что англичанин придет вместе с женой, при том, что из сорока приглашенных только половину составляли супружеские пары. Луиш-Бернарду распределил по залу пять столов на восемь человек каждый и, благоразумно рассудив, что Дэвиду и Энн не стоит сидеть рядом с ним, чтобы не вызывать среди соотечественников лишних кривотолков, он решил посадить их отдельно, предварительно позаботившись, чтобы компанию им составили двое гостей, которые хоть как-то, на уровне приветственных фраз, изъяснялись по-английски. Однако все это оказалось напрасным: несмотря на неимоверные усилия Дэвида и безмятежную кротость Энн, которая реагировала на все с неизменной улыбкой, дамы за столом просто-напросто игнорировали супругу консула. Они лишь изредка бросали на нее косые и гневные взгляды из-за ее почти шокирующей красоты и идеального в своей простоте элегантного платья из голубого шелка, с легким декольте и украшавшим его сапфировым кулоном. Наряд ее резко контрастировал с их крикливыми платьями, неумело скопированными Делфиной, официальной портнихой дамской половины колонии, из столичного иллюстрированного журнала мод. Что же касается сидевших за столом кавалеров, которые поначалу, из вежливости, любопытства или по необходимости беседовали с Дэвидом и перебросились парой вежливых фраз с Энн, то довольно скоро и они притихли под косыми взглядами мужчин из-за соседних столов и убийственными взорами своих жен. Последние уж слишком воинственно реагировали на любую попытку бросить взгляд или заговорить с этой ослепительной женщиной.
Сидя за два стола от Энн, — просто так вышло, он не планировал, — Луиш-Бернарду, вынужденный по долгу службы выполнять обязанности хозяина стола, изредка наблюдал за ней. Энн сидела на отдалении, но прямо напротив него, и на небольшом от него расстоянии Луиш-Бернарду мог наблюдать за маленькой драмой, которая вокруг нее разворачивалась. Он по-настоящему страдал, следя за своими друзьями, за тем, как пренебрежительно к ним относятся, за тем, как Дэвид пытается играть в изощренные дипломатические игры, и переживал, в первую очередь, за Энн: ей приходилось терпеть откровенную презрительность и унижение, будучи объектом нападок со стороны этих мелких и завистливых людей. Совершая над собой нечеловеческие усилия, Луиш-Бернарду старался не смотреть в ее сторону, не пересекаться с ней взглядами. Но когда это было выше его сил или когда она сама отчаянно искала его взглядом, и они встречались глазами, он чувствовал, как в этой комнате теней, мрачных шутов и безликих, подобострастных людишек появляется исходящий от нее голубой луч света, перед которым меркнет все остальное. В эти мгновения, от ярости и неспособности что-либо изменить, он хватался руками за стул, с такой силой, что костяшки его пальцев становились белыми.
Практически, всеми разговорами за его столом управлял граф Соуза-Фару. Он был чем-то вроде старейшины местного племени, как в древние времена, и по своей родословной, и по своему знанию колонии и ее обитателей. Еще с прошлогоднего торжественного ужина Луиш-Бернарду чувствовал, что существует какое-то особое взаимопонимание между ним и графом, управляющим вырубок Агва-Изе и, не в последнюю очередь, министром Сан-Томе по делам строительства. Вне сомнения, он был самым светским, цивилизованным и образованным человеком среди поселенцев. Когда закончился этот долгий и не самый приятный в его жизни ужин (не надо было закладывать в меню четыре блюда и три десерта!), Луиш-Бернарду подошел к графу и взял его под руку:
— Я хотел бы, чтобы вы уделили мне несколько минут наедине. Это возможно?
— Конечно, мой дорогой губернатор! У вас найдется для меня рюмка коньяка и сигара?
Они направились в небольшую комнату, которая служила Луишу-Бернарду кабинетом, и уселись в кресла. Со стороны они походили на мужчин, готовящихся к деловому разговору где-нибудь в лиссабонском клубе, и Луиш-Бернарду на несколько секунд почувствовал себя вернувшимся домой.
— Граф, я хотел бы задать вам откровенный вопрос, на который прошу столь же откровенно ответить: чем я заслужил столь неуважительное отношение со стороны колонии?
— Вы имеете в виду, что многие не пришли?
— Очень многие, и часть из них без каких-либо оправданий.
Соуза-Фару, куривший сигару, с удовольствием выпустил дым, прежде чем ответить. Было заметно, что ему по душе его роль советника.
— Вы хотите, чтобы я сказал вам правду, не так ли?
— Да, и прямо сейчас…
— Итак, правда в том, что колония вас не любит. Она всегда вам не доверяла, даже еще до вашего приезда, а за этот год недоверие только обострилось. Я полагаю, что сейчас эта антипатия необратима.
— Почему?
— Потому что они думают, что вы в большей степени готовы следовать интересам и доводам наших врагов, нежели нас самих.
— Но почему, спрашиваю я вас снова.
— Потому что, во-первых, очевидно, и все это наблюдают, вы, дорогой мой, подпали под очарование англичанина и его жены. Именно они — ваши лучшие друзья здесь, на Сан-Томе. Все это знают да и вы, надо отдать вам должное, никогда этого не скрывали.
— Так они считают… вы считаете, Соуза-Фару, что мои личные отношения могут влиять на то, что я думаю и на то, как исполняю свои должностные обязанности?
— Хотите, я опять скажу вам правду? Да, они так думают, и точно так же думаю я.
Луиш-Бернарду задумался. Мнение данного гостя его интересовало и было для него своеобразным барометром. Благоразумие подсказывало ему, что недооценивать его он не может.
— Скажите мне конкретно, мой дорогой граф, в чем, по вашему мнению, господин Дэвид Джемисон влияет на меня или управляет мною?
— Ну вот, к примеру, вы сказали попечителю, что ваш вывод о наличии или отсутствии здесь рабского труда будет зависеть от числа работников, которые по истечении трех лет их контракта, в соответствии с новым законом заявят, что хотят быть репатриированными в Анголу…
Услышав это, Луиш-Бернарду испытал приступ гнева: а этот Жерману-Андре Валенте — не иначе, как засланный информатор на службе у управляющих вырубками!
— Это он вам сказал?
— Не мне лично, но это то, что обсуждается.
— А вы, Соуза-Фару, стало быть, не считаете это адекватным критерием оценки?
— Дорогой мой, ну вы ведь не настолько наивны, правда?
— Что вы хотите сказать?
— Вы же не думаете, что мы будем спрашивать каждого из нескольких тысяч черных, у которых закончится контракт, хочет ли он, в соответствии с законом, продолжить работу на вырубках или желает, чтобы его отправили на родину. И все это с переводчиком, с заведенным на каждого личным делом, с подписями и печатью нотариуса. Вы это так себе это представляете?
Луиш-Бернарду замолчал, нуждаясь в том, чтобы как-то осмыслить услышанное. На словах все выглядело невозможным, даже смешным. Но на деле — если не так, то как еще это можно осуществить?
— Вот смотрите, дорогой вы мой губернатор, — Соуза-Фару вслушался в сделанную им в разговоре паузу. — Предположим, что одна треть, всего одна треть работников плантаций заявит, что хочет быть репатриированной. Вы представляете себе, какая в этом случае судьба неизбежно ожидает эти хозяйства да и весь Сан-Томе?
Луиш-Бернарду продолжал молчать.
— Это был бы полный развал и крах. Вырубки тут же перешли бы в собственность банков. А я, кстати, не знаю ни одного банка, который мог и захотел бы управлять африканской колонией на экваторе. Люди, на которых вы жалуетесь из-за того, что они не пришли на ваш ужин, — как раз те самые трудяги, которые оставили здесь лучшую часть своей жизни, работая от восхода до заката. Это они были вынуждены терпеть постоянное раздражение и упреки своих жен, они пережили потерю детей, умерших от малярии. И это снова они — те, кто выслушивает от ничего не желающих знать собственников плантаций, сидящих в комфортной столице, их глубоко несправедливую критику и претензии: почему, дескать, в этом году урожай на тысячу тонн меньше, чем в прошлом? Они, конечно, люди грубые. Конечно, это так. А вы, говорящий по-английски и слушающий оперу у себя на веранде, — вы рядом с ними, словно принц, который пытается объяснить им, что их образ жизни и выживания больше не актуален. То ли в силу появившихся новых идей, договоров, законов, то ли потому, что сеньор Дон Карлуш попросту не желает отказывать себе в удовольствии время от времени навещать в Англии своего двоюродного брата Эдуарда. И вы думаете, они должны быть вам благодарны? Восхищаться вами за то, что вы выступаете здесь глашатаем нового времени?