что все будет происходить в открытую, верить в то, что это он ведет игру, а его назначение самим королем сможет защитить его от столь низких и подлых выпадов!
Луиш-Бернарду курил одну сигарету за другой, пытаясь успокоиться, стараясь снова четко смотреть на вещи в этом установившемся в его жизни хаосе, собраться и с холодной головой сконцентрироваться на поиске выхода из этой западни. Ведь должен же быть выход, возможность для контрудара, в самый последний момент, как на войне, когда отряд солдат, окруженный более сильным противником, оказывается перед дилеммой: либо дать себя уничтожить, либо броситься в отчаянную контратаку. Именно она иногда и может спасти, потому что терять уже нечего. Однако чуда не происходило: накрывшая его с головой ярость не давала рассуждать хладнокровно.
Он приказал оседлать лошадь и решил поехать прогуляться, чтобы немного остыть и привести в порядок мысли. День был в разгаре, нависший над островом воздух ожидал своего часа, чтобы пролиться дождем, затопить прохладой беспощадную жару или залить своими слезами несчастья, исцелить которые уже невозможно. Выехав за ворота, он машинально повернул налево, в сторону пляжа Микондо, куда неспешно вела его лошадь. До пляжа было примерно полчаса пути по безлюдной грунтовой дороге, окруженной тенистыми деревьями, склонявшими перед ним ветви, как будто в знак поддержки или сострадания. Птицы постоянно пересекали дорогу, перелетая с одного дерева на другое. Исходивший от листвы дурманящий запах хлорофилла оказывал на него свое привычное умиротворяющее воздействие. Несмотря на одиночество этих без малого двух лет, на нескончаемую усталость и раздражение, на местный удушающий климат, на то, что именно здесь, на этой земле, он встретил не дающую ему покоя любовь к Энн и научился распознавать во взглядах других людей ненависть, — несмотря на всё, Луиш-Бернарду любил этот остров. Зеленый лес и голубой океан в прозрачно-серой дымке будто бы оберегали его, кутая в своих объятиях из сочной зелени, соли, тумана. Сейчас, когда все его прошлое существовало лишь в воспоминаниях, которые подпитывались газетными новостями и редкими письмами друзей, этот островной пейзаж был тем, что у него еще оставалось от близкого, родного, его личного. Когда, похоже, дело шло к развязке, он впервые понял для себя то, что всегда казалось ему необъяснимым: почему огромное число белых настолько отчаянно, почти болезненно привязываются к Африке, к этим островам, откуда они всегда стремились уехать, но от которых так никогда и не могли освободиться.
Некоторое время спустя, следуя тем же прогулочным шагом, лошадь доставила его до пляжа Микондо. Луиш-Бернарду спешился. Решив не привязывать лошадь к дереву, он отпустил ее здесь же, в пальмовой роще. Издалека послышались чьи-то голоса, и, к своему удивлению, Луиш-Бернарду понял, что на пляже он не один. Внизу, рядом с бьющимися о берег волнами двое мужчин, белый и черный, нагружали тяжелыми на вид вещами небольшой парусник, пришвартованный к берегу при помощи закопанного в песок якоря. Белый, не перестававший напряженно работать поблизости от шлюпки, был похож на Дэвида. Губернатор напряг зрение, чтобы получше его рассмотреть, когда тот сам окликнул его и широким жестом позвал подойти ближе. Продвигаясь вперед по песку, покрытому опавшими сухими пальмовыми ветками и кокосами, скоро он окончательно убедился, что тот, кого он увидел сверху, на самом деле был Дэвид. Подойдя, Луиш-Бернарду протянул ему руку, и тот поприветствовал его ответным рукопожатием. «А ведь я и вправду люблю Дэвида, — подумалось ему вдруг. — Мы могли стать лучшими в мире друзьями, если бы только я не испортил это и все остальное из-за Энн».
Лицо Дэвида было чуть обгоревшим, глаза блестели каким-то странным счастьем и решимостью. В жестах и распоряжениях, которые он отдавал сопровождавшему его черному работнику, ощущалась какая-то детская радость. На нем были толстые фланелевые брюки, заправленные в высокие брезентовые сапоги, и старая, в соляных разводах рубаха. Рядом, у его ног на песке лежала прорезиненная ветровка, напоминая о Шотландии, откуда он был родом.
— Что ты тут делаешь, Дэвид?
— На рыбалку собираюсь, как видишь. На всю ночь, вместе с Нвамой. Он из Намибии, с побережья, в районе пустыни Мосамедеш. И в рыбной ловле он разбирается, пожалуй, лучше всех на этом острове.
— Уже отчаливаете?
— Да. Пройдем вперед под парусом, саженей сто. Там встанем на якорь, зажжем фонари, поужинаем из того, что прихватили с собой вон в той корзине, а потом — рыбачить, в ночь и до рассвета: барракуда, черный окунь, черепаха и, может быть, парочка акул. Последнее время — это мое любимое занятие.
Наверное, уже в тысячный раз Луиш-Бернарду взглянул на друга с восхищением. Ему почему-то вспомнилась фраза: «не знаю, насколько адекватным здесь и сейчас является слово „друг“». — Да нет, очень точное слово. Друг — это тот, чье присутствие тебе приятно, кем ты восхищаешься, у кого учишься. Луиша-Бернарду восхищало в Дэвиде всё: его умение использовать себе во благо любую ситуацию, то удовольствие, с которым он проживает эту жизнь, и все, что с ним происходит, спокойствие и решимость, с которыми он принимает удары судьбы и противостоит им, простота и прямолинейность его морали и поведения, отсутствие у него всяческих переживаний по поводу того, что всё в жизни преходяще. Поскольку ему вообще не было знакомо понятие потерянного времени, каждый день жизни был для него даром свыше, который не могут омрачить никакие огорчения или неудачи. В Индии он охотился на тигров, здесь, на Сан-Томе он ловил барракуд и акул. Будучи губернатором Ассама и отвечая за тридцать миллионов человеческих душ, он работал день и ночь, без перерывов и отдыха. А в качестве консула на Сан-Томе, в этой смертельно тоскливой атмосфере, он ограничивался лишь тем, что дотошно и безупречно исполнял свои обязанности. На войне он воевал, за игральным столом — играл, до конца, даже несчастливого, если это было необходимо. Сейчас, тем не менее, — Дэвид этого не знал, — судьба его находилась как раз в руках Луиша-Бернарду. И не существует на свете такого развлечения или занятия, которое помогло бы ему пережить грозящее бесчестие: наблюдать, как его жену волокут по улицам Сан-Томе и потом сажают в тюрьму — за адюльтер, супружескую измену, за пребывание в роли «содержанки», как оскорбительно определяет это закон. Обязан ли он как друг хотя бы рассказать ему о том, что за условия были ему предложены? Или, наоборот, он должен оградить его на время от этого оскорбительного выпада и позволить прежде провести ночь на рыбалке, чтобы потом вернуться на следующий день и почувствовать себя, как никогда ранее в жизни, униженным и беззащитным?
— Дэвид, я могу спросить тебя о том, что, может быть, сейчас и не очень к месту?
— Конечно, спрашивай!
— Ты отправил отчет в Лондон с цифрами касательно репатриации?
Дэвид посмотрел на друга и подумал, что знает, о чем тот думает. Это было последней просьбой о помощи.
— Нет, еще не отправлял. Ждал, как все пройдет. Завтра отправлю.
— И что ты напишешь?
— Ну, Луиш. А чего ты от меня ожидаешь? То, что видел я, что видел ты сам, то, что было на самом деле. Сегодня я был на пристани. На борт поднялось восемь человек, включая самих рабочих, их жен и детей.
— Ты что там был? Я тебя не видел.
— Зато я тебя видел… Видел, как ты ругался с этим марионеточным попечителем. Думаю, ты и сам уже понимаешь, что с такими типами уже ничего не поделаешь: у них было достаточно времени, чтобы выбрать, и они выбрали, — какая кровать для них помягче.
— Да… Ничего не поделаешь. Пусть судьба сама решает, и будь, что будет… — Казалось, Луиш-Бернарду, был где-то далеко, не здесь, и вел себя так, будто всё происходящее его уже мало интересовало.
— Да. Ну ладно, мне надо отчаливать, пока солнце не село. До встречи, Луиш.
— До встречи, Дэвид, хорошей рыбалки.
Дэвид быстро залез в шлюпку с уже поднятым Нвамой парусом и сел у руля. Нвама тем временем закончил убирать якорь, с силой оттолкнул маленькое суденышко от берега и запрыгнул на борт. Пригнувшись, он пролез под реей мачты и стал пробираться вперед, чтобы расположиться в носовой части шлюпки. Дэвид нацелил её прямо на бьющиеся в полудюжине метров от берега волны, и, стремительно и грациозно преодолев первые два гребня, шлюпка продолжила путь уже по спокойной воде. Луиш-Бернарду наблюдал за этими действиями, стоя на берегу, и ему виделся песок, который исчезает на глазах, просыпаясь вниз внутри колбы песочных часов: время бежало, шлюпка уже отплыла от берега метров на двадцать пять, и совсем скоро уже ничего нельзя будет изменить.
— Дэвид! — громко позвал он, пытаясь перекричать прибой. Но Дэвид, похоже, уже его не слышал. Он крикнул снова и замахал руками. Дэвид, сидевший на корме, развернулся в пол-оборота, продолжая при этом вести лодку вперед.
— Yes!?. — Голос его звучал теперь откуда-то совсем издалека, и было понятно, что уже поздно, для всего. Луиш-Бернарду показал ему жестом, что, мол, ничего особенного, и помахал другу на прощание. Дэвид тоже поднял правую руку и помахал в ответ, после чего он снова повернулся лицом вперед, чуть опустив плечи. Нос шлюпки был нацелен в сторону горизонта в то время, как солнце уже начало стремительно садиться, а небо предвещало дождь. Нвама зажег на борту первую керосиновую лампу. Совсем скоро с берега шлюпку уже нельзя было различить среди поднявшейся морской пены, а мачта стала уже такой маленькой, что почти сливалась с горизонтом.
Зачерпнув ладонями морскую воду, Луиш-Бернарду сполоснул ею лицо и даже глотнул немного этой соленой жидкости, как будто она была той самой святой водой, что лечит болезни и раны, исцеляет душевные недуги и снимает порчу. Затем неспешной походкой, уже в полной ночной темноте, он побрел по песку назад, нашел лошадь, которая мирно ожидала его там же, где он ее оставил, и запрыгнул в седло. Теперь, словно намереваясь раз и навсегда покинуть этот пляж, Луиш-Бернарду пустился вскачь и скакал до тех пор, пока широким галопом не добрался до своего дома на взмыленной, с пеной у рта и мокрыми боками лошади. Отдав поводья Висенте, Луиш-Бернарду зашел в дом, объявив Себаштьяну, что не голоден, ужинать не собирается и что отпускает его до завтра. Затем он опять уединился у себя в кабинете, перетащив кожаный диван поближе к выходившему на океан окну. За окном, вдали, сквозь ливень горели огоньки рыбацких шлюпок, в одной из которых должен был находиться Дэвид. Куря и глядя в окно, Луиш-Бернарду провел довольно много времени, может быть, час или два. Чем больше он смотрел в окно, тем яснее понимал, что путь к его спасению находится там и только там. История с Сан-Томе закончилась. Теперь надо отсюда уезжать — бежать, да, не нужно бояться слов. И именно сейчас, сейчас. Как раз завтра отбывает пароход на Лиссабон, тот самый последний пароход. Другого не будет, другой возможности не будет. Они с Энн на рассвете должны сесть на него. Прежде, чем Дэвид вернется, прежде, чем королевский прокурор схватит их как преступников. Все остальное уже потеряно. Долг, гордость, честь. Дружба, верность, чувство миссии. Остается только любовь одного человека к другому, и это единственное, что нуждается в спасении. Лиссабон станет для н