Коваленко подходит к кустикам и привычным движением садовника срезает ножом несколько засохших веток. Потом поворачивается ко мне.
— Вот наша Роща любви.
Сажусь на скамейку. Коваленко дымит самокруткой и палочкой рыхлит затвердевшую землю. Незаметно наблюдаю за ним. Лицо улыбающееся, довольное.
— У вас на родине есть сады, Геннадий? — спрашиваю я.
Он вздрагивает от неожиданности. Потом его лицо озаряется открытой приятной улыбкой. — У нас на Украине такие сады…
По тому, как увлечённо рассказывает солдат о вишнёвых садах на далёкой милой сердцу Украине, по тому, как любовно следят пограничники за маленькими кустиками у ручья, как оберегают их, я догадываюсь о многом.
Эти мужественные собранные люди, каждый день уходящие с оружием в руках надёжно охранять советскую границу, каждую минуту готовые преградить путь непрошеному гостю, люди, привыкшие смотреть опасности в глаза, оторванные от привычного ритма жизни, — не очерствели и не упали духом. С маленькими деревцами они связали свои светлые чувства и сокровенные мысли. Это и воспоминания о родных садах, и память встречи с любимой, и память о бессонной ночи после выпускного вечера, и первая радость самостоятельного труда, и светлая любовь к жизни.
Вечером разнеслась по заставе весть: к соседям пришла почта. Я ломал голову, кого послать.
В дверь постучали, и вошли двое: Кузнецов и Трунин. Прежде чем обратиться, помялись у двери, помолчали. Кузнецов смешно щурил голубые глаза, а Трунин теребил гимнастёрку. Наконец Кузнецов решился:
— Мы вот с Труниным завтра отдыхаем, а ребята переживают… письма… — он выпрямился и уже чётко, по-военному, закончил: — Разрешите нам пойти за почтой.
Когда улыбающиеся солдаты выходили из канцелярии, я посмотрел на хрупкую фигурку Трунина и вздохнул:
— Устанет наверняка мальчишка, а радуется. Пятьдесят километров по таким тропам да одним махом не каждому под силу.
— И вот они в пути. Дежурный «сидит на телефоне» и время от времени информирует заставу.
— Прошли мыс Неприступный. Подходят к «Любви».
— За час пятьдесят до Неприступного — отлично, — замечает скупой на похвалу старшина, а Ульянов не может удержаться от восклицания:
— Здорово идут!
Сквозь бревенчатые стены ясно слышу, кто-то надоедает дежурному:
— Опроси, как там Трунин себя чувствует. Спроси… А?
Выхожу на крыльцо. Душно. В небе — ни облачка. На раскалённых камнях, пожалуй, можно жарить яичницу. Море спокойное-спокойное. Только чуть колышется горизонт, и поэтому кажется, что соседний остров сдвигается куда-то вправо.
Стараюсь представить, где сейчас Кузнецов и Трунин. Миновали они сопку или только взбираются на неё?
Занятия надолго всех отрывают. Но нет-нет и оглянется кто-нибудь на виднеющийся вдали «Шпиль» — остроконечную серую скалу: не показались ли. Строго смотрю на солдат, а самому так и хочется сказать: «Рано ещё. Рано, Ульянов, потерпи».
Несколько раз появляются на крыльце дежурный Никитин и вездесущий повар, знаками пытаются что-то объяснить. Но разве можно понять, есть тебе письма или нет, когда повар показывает на себя и растопыривает всю пятерню. Ему-то хорошо.
Но вот занятия окончены. Теперь можно отойти подальше, сесть на траву, внимательно смотреть на гребень скалы.
Дежурный ясно сказал: всем, кто на заставе, письма есть.
Две фигурки вырастают на гребне. Сейчас они начнут спускаться.
— Ура! — выкрикивает Ульянов и прыгает, как мальчишка.
Сушилка полна весёлого гама. Один предлагает почитать совсем свежую «Вечёрку», другой радостно смеётся, кого-то заставляют плясать. Потом все расходятся, читают снова и снова.
Кузнецов протягивает мне два письма. У него утомлённый вид, но глаза весёлые, добрые.
— Устали? Как Трунин? — спрашиваю его.
— Душно было немного. А Трунин молодец, ни на шаг не отставал.
К вечеру волнение улеглось, и на волейбольной площадке разгорелось ожесточённое сражение. Почти вся застава наблюдала за перипетиями спортивной борьбы, а я торопливо заканчивал дела, когда вдруг услышал слова знакомой песни.
Ты меня не ждёшь давным-давно.
Нет к тебе путей-дорог…
Кто-то сидел в ленинской комнате, и патефон повторял и повторял для него этот куплет.
Я прошёл по коридору и осторожно приоткрыл дверь. За столом спиной ко мне сидел Трунин и время от времени переставлял головку патефона.
Я понял. Захотелось подойти, положить руку на плечо, успокоить, приободрить, сказать, что через месяц обязательно придёт письмо, что, наверное, почта виновата. Но поможет ли это? Нет. Помочь могла бы только она одна, та далёкая и единственная. Тихонько прикрываю дверь и, осторожно переступая по скрипящим половицам, иду к себе.
Второй час наш маленький «охотник» таранит стальным корпусом океанскую зыбь. Я стою на ходовом мостике и пристально всматриваюсь в даль в надежде заметить хотя бы какую-нибудь захудалую посудину. Мне определённо не везёт. Целую неделю пробыл с моряками в океане, и ни одной шхуны-нарушительницы.
И на этот раз горизонт остаётся пустынным. Я спустился в каюту, прилёг на диван. Монотонные удары волн и мерное покачивание клонили ко сну. Незаметно я задремал. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво теребил меня за плечо и, наконец, прошептал:
— Япон фунэ[1].
Я вскочил. Передо мной, подпирая головой низкий потолок каюты, стоял старпом и смеялся одними глазами.
— Врёшь ведь? — без слов вопрошал мой раздосадованный вид.
— Честно, — отвечали смеющиеся глаза старпома.
Мы быстро поднялись на мостик. Вооружившись биноклем, я стал осматривать горизонт. Наконец заметил тёмную точку. Наш «охотник» шёл прямо на неё, и точка на глазах превращалась в шхуну каких-то странных очертаний. Вот уже в который раз пересчитываю мачты-соломинки. Опять четыре! Что за чертовщина. С каких это пор шхуны у японцев стали двухцветными и с четырьмя мачтами?
Мы подошли поближе, и оказалось, что это не одна шхуна, а две, стоящие впритык, борт к борту.
То ни одной, а теперь сразу две.
На шхунах засуетились люди. Видимо, японцы заметили нас. Неожиданный и довольно странный маневр, последовавший за этой суетой, привёл меня в недоумение. Белая шхуна, выбросив клубы дыма, рванулась и стала уходить. Серая оставалась неподвижной. Она казалась безжизненной. Наверное, неладно с двигателем. Вдруг серый корпус дёрнулся и ожил.
Рискнул взять на буксир! И ведь успеют уйти, они же почти на кромке нейтральных вод. Однако белая шхуна, резко рванувшись вперёд, оставила позади себя серую.
Когда мы подошли к борту серой шхуны, на палубе не было никого, кроме невысокого человека в бумажных синих брюках и чёрном свитере. Он стоял на баке и смотрел вслед удаляющейся, белой шхуне. На нас он не обращал ни малейшего внимания.
Высаживаясь на шхуну, я заранее представлял себе, как будет юлить и изворачиваться нарушитель, как будет бесконечно кланяться. Но всё выглядело иначе. Шкипер и теперь не обращал на нас никакого внимания. Его, казалось, не трогало ни то, что он задержан в наших водах на месте промысла, ни то, что в море, как неоспоримое доказательство, болтались вешки — отметки сетей. По-прежнему взгляд его был прикован к убегающей шхуне.
— Вы находитесь в водах СССР, — голос переводчика вернул нарушителя к действительности.
Японец поспешно смахнул рукавом слёзы и повернулся к нам обветренным загорелым лицом:
— Я говорю по-русски.
Он отбросил в сторону обрывок буксирного троса, который всё это время сжимал в руке, и заговорил. Как человек, переживший сильное потрясение, он спешил выговориться на людях, даже если они — чужие. Голос был охрипший и грубый.
— Третьи сутки мы бороздим океан. Третьи сутки мы безуспешно искали свои сети…
Так я узнал историю японского шкипера Такахаси, историю, свидетелями которой под конец стали мы сами…
…Высокий нос «Юсе-мару» то взлетал вверх, то проваливался, зарываясь в волну до самого бушприта.
Такахаси, шкипер и хозяин небольшого рыбацкого судёнышка, стоял у руля и всматривался в бушующий океан. Куда же девались сети? За трое суток Такахаси обошёл почти все районы промысла — его вешек нигде не было. Правда, в одном месте удалось взять около тонны рыбы и немного крабов, но что для рыбака такой улов, когда на шее висит долг за купленную в рассрочку шхуну. Шутка ли — 600 тысяч иен! Это 10 тонн первосортного краба. А где его взять? Охотников за крабами видимо-невидимо. Да и поля уже не те, обеднели.
Неудачи так и преследуют Такахаси. С тех пор как он дал согласие владельцу крабового завода Мацуура ходить к русским берегам за рыбой и крабами и получил новенькие крабовые сети, он лишился покоя.
Всякий раз, нарушая границу, Такахаси с трепетом думал, что именно этот рейс станет для него последним. Воображение рисовало картины погони.
Порой страх одолевал его ещё дома, перед выходом в море. Молодая жена смотрит тревожно и жалобно, словно на обречённого, а мать вздыхает и тихо плачет. И нервы у Такахаси не выдерживали. Тогда на промысел уходил его старый опытный боцман.
Но сегодня у руля сам Такахаси. Была у него надежда — взять в этот раз хотя бы сеток двадцать. Да вот загвоздка — пропали сети. И так уж Мацуура всё время попрекает его: от Такахаси мало пользы, только сети рвать умеет. Вот Судзуки — настоящий рыбак. Выловил крабов на 7 миллионов иен — всё в русских водах — и ни разу не попался.
Интересно, как это у него получается? Такахаси ведёт шхуну к самому крупному крабовому полю. Он держится у кромки советских вод. Шторм медленно утихает. Меньше кренится «Юсе-мару», глуше скрипят снасти. Вот и пункт, где нужно пересечь невидимую запретную линию. Такахаси знобит, и он ничего не может с собой поделать.