-- Извините, -- говорит, -- отец дьякон... Бес!
-- То-то бес! На беса крест есть... а на тебя што?
Засучил я рукава:
-- Ну, ахтер-вахтер, пойдем!
Он и глаза на меня:
-- Куда?
-- А тут, во двор... неподалеку. Коли моя возьмет -- и во двор не ходи! Коли твоя -- оставайся все по-прежнему!
Вышли.
А дьяконица на крыльце села, посмеивается.
Вот и напал я на него со всех сторон сразу. Шагает он, как Вавилонская башня, все хочет меня кулачищем сверху прикрыть. А я не из таковских. Только он изловчится, а я уж его в спину барабаню. Только он повернется -- а я уж ему сверху нахлобучку сделал... быстрый я!
Пыль идет по двору, словно чучелу огородную выбиваю.
-- Шерин-ерин, -- кричу, -- держи-и-сь!
Разъярился он, пошел на меня чудовищем.
Прет, как нечистая сила, глаза кровью налились, ручищами в воздух гвозди вколачиват... Отступать мне пришлось, и уж из носу кровь. Дьяконица кричит с крыльца:
-- Под ножку его, под ножку!
-- Это не по правилам, -- говорю.
А уж он меня под клеть загоняет.
Дышит, как паровик, и вот-вот к земле придавит. Вижу, дело плохо... как изловчусь, да промеж ног у него и проскочил!
Он вспять.
А уж я за загривок, да к земле его клоню.
-- Поклонись, -- говорю, -- дьяконице, проси у ней прощенья!
Сделал я из него глагол, да, признаться, и коленкой помог... полетел он! Полетел, да и удержаться не может, -- вот, думаю, ворота головой прошибет.
-- Падай, -- кричу, -- падай!
Он и впрямь упал, как мешок с овсом.
Встал в земле, в пыли, с царапинами, смеется.
-- Опять друзья? -- говорит.
-- Друзья! -- кричу.
И уж забыл, что хотел во двор не пускать, очень радость была большая от победы. Дьяконица даже нам водочки выставила... веселая ходит. Признаться... выпили мы. И очень даже! Христофор-то в пляс пошел, шутки шутит, смеется... а должно быть, большое зло он против меня в сердце затаил.
Собрала дьяконица чаек... сидим мы.
Он и говорит мне:
-- Что вы, отец дьякон, в священники не проситесь?
Словно он по душе меня ударил этим словом.
-- Вы-думашь! -- говорю.
А он так хитро посмеивается:
-- Голос у вас гремучий, плоть солидная, поступь важная, и к тому же вы человек книжный: всю службу до тонкости понимаете. Можете вы обедню наизусть отслужить?
-- Так отхватаю, -- говорю, -- что в ушах затрещит!
-- А ноту знаете?
-- Не только, -- говорю, -- ноту, а все ключи понимаю. В архерейском хору когда-то состоял... и на гитаре по нотам играть учился у первеющего в городе музыканта.
-- Так вам, -- кричит, -- только катехизис по Макарию пройти, да и на экзамен к владыке!
-- Допустит ли владыка?
-- Как не допустить: он любит простецов. Ведь и апостолы из простых рыбарей к высокому-то званию призваны
-- То апостолы! -- говорю.
-- Все равно!
И стал он мне расписывать да рассказывать, как где какой священник без образования, сиречь из простецов, в высокий сан возведен. Егорьевский батюшка -- из башмачников, -- только тем и взял, что архерейский секретарь ему кумом приходится. А уж теперь и камилавку имеет! В Марьевке священник тоже из бывших писарей. Нашел тропки утиные, монетками посорил...
-- Ага! Значит, и подмазать требуется?
-- Да ведь худой курице, отец дьякон, и на базаре грош цена!
Занозил он мою душу.
Впал я с тех пор в задумчивость, ночи не сплю, думаю. Чем же, думаю, и в самом деле хуже я других? Службу всякую зажмурясь оттрезвоню и в требник не загляну. Проповедь какую угодно расскажу насчет ли добродетели, или грехопадения... все до тонкости объясню, как и что и куда относится. Да ведь и проповедей-то написано -- тьма! Наш о. Панкратий всегда по книжке читает, да еще иной раз строчку потеряет... ищет, ищет. Герасим разве иногда наизусть говорит... да так-то и я расскажу, даже чище! А доходы-то, думаю, брат ты мой дьякон, поповские-то... не те-е-е! Дьякону одна третья часть идет, вот оно что, а поп только мошну растопыривай: катится денежка, и конца ей нет. Да и приятно самому хозяином быть, что ни говорите. Уж о. Панкратию калоши тогда подавать... шалишь! В гости к нему приеду и по чреву толстому рукой похлопаю -- как мол, отец, поживаешь? А чего он мне тогда сделает? Пусть злится! Мне что! Я такой же поп... может, еще благочинным буду.
Размышляю я так-то, и нет мне сна.
Да и во сне-то все мерещится, как прихожане во двор кто что тащит: кто хлеба, кто живности, кто овцу на новоселье, а церковный староста обязательно корову, потому человек он зависимый, и могу я его к медали представить.
Стал я с дьяконицей советоваться.
И она впала в размышление... уж очень хочется ей меня попом видеть, да только верить боится.
Приходит Христофор, а я к нему в упор:
-- Макарий есть?
-- Есть, -- смеется.
-- Трудно?
-- Умному человеку раз прочитать.
-- А еще какие науки требуются?
Стал он мне перечислять, у меня глаза на лоб полезли.
-- Литургика, гомилетика, дидактика...
-- Все равно, -- кричу, -- тащи!
Засел я за книгу, долбил, долбил, в голове туман стал. Слова все какие-то, натощак не выговоришь, никогда и не слыхал таких. Начал я с дьяконицей своей точно по-турецки разговаривать: пущу, пущу в нее такими-то словами, чтобы, значит, лучше запомнить, перед владыкой не сконфузиться, а она только глазами круглыми смотрит.
-- Я бы, -- говорит, -- тебя не то что в попы, в протопопы посвятила, такой ты у меня умный!
А мне и лестно.
Собрался я по осени. И Христофор со мной увязался. Выехали очень торжественно, дьяконица плакала и благословляла. Однакоже отошел я от дьяконицы, и напал на меня прежний стих... точно с цепи сорвался. Пи-и-ли мы дорогой... сказку вам, не совру, друг друга не узнавали, лики обоюдно, как в тумане, мерещились. И то сказать, страшновато мне было, оттого и впадал в забвение. Однакоже, приехав в город, подтянулся я, приоделся, медаль прицепил и отправился в архерейский дом. По пути на базар зашел. До базара прост шел, с базара нагружен доверху.
Встретились духовные, смеются.
-- Али, -- говорят, -- дьякон, с охоты идешь?
-- Еще только, -- говорю, -- отправляюсь на охоту.
-- На попа охотишься?
А один знакомый священник посмеялся так-то, потом со строгостью говорит:
-- Уж очень ты, дьякон, в открытую идешь: такое дело тайности требует. Спрятал бы...
-- Под полу, -- говорю, -- не спрячешь, все равно видать, к тому же дело живое: кричать начнет!
-- Хоть иди сторонкой, -- советует, -- а придешь -- в темном месте спрячь. А то на тебя там и руками замахают!
Пошел я задворками, через сад прокрался, в темный коридор, как вор, проник.
Оттуда к секретарю.
Старичок седенький, борода длинная, как у угодника, сам кости да кожа, смотрит на меня и тихим гласом спрашивает:
-- Что вам, отец дьякон, угодно?
-- Так и так, -- говорю, -- к владыке.
-- По каким делам?
-- Экзамен держать на попа желаю.
Глаза у него очень большие сделались.
-- Да вы, отец дьякон, с ума сошли, -- говорит. -- Тут у нас студенты семинарии годами в псаломщиках служат.
-- То, -- говорю, -- люди умудренные, а я простец.
-- Так что же из того?
-- А то, -- говорю, -- у меня для вашей милости в коридоре два гуся припасено... из доброго к вам расположения. Скушно им там в темноте-то, не возьмете ли на кухонку?
-- Это, -- говорит, -- дело двунадесятое... можно, можно.
Подобрел старичок-то, стул мне пододвинул:
-- Расскажите, как и что.
Стал я ему рассказывать, какие знания имею и какие предметы проходил, а он смотрит испытующе, потом же тихим гласом вопрошает:
-- У вас этих... предметов-то... только два и было?
Я думал, что он о науке спрашивает.
-- Каких, -- говорю, -- предметов?
-- Гусей-то?
-- Нет, -- говорю, -- еще два припасено... на всякий случай.
-- Вот это отлично. Ступайте-ка к духовнику... очень он всякую птицу любит. Мы с двух сторон на владыку-то! И устроим ваше дело. А уж с остальным сами справляйтесь... касательно экзамена-то.
-- С этим-то справлюсь, -- говорю.
Проводил он меня вежливым манером до двери, а потом и в коридор, а сам все шуметь не советовал. Пошел я тихим ходом, коридорами подземными, на задний двор, во флигель к духовнику. Иду, ног под собой не слышу, радуюсь: выгорает мое дело! Даже гусей поглаживаю.
-- Ах, вы, -- говорю, -- мои заступники!
Встретил меня духовник ласково, поговорил что-то с гусями, сейчас же каждому имя дал, запер их в пустую комнату, меня в зальцу пригласил. Рыжий он такой, кудрявый, даже глаза золотистые, а сам маленький, суетливый. Выслушал он меня, заспешил, забегал, ряску надевает, бормочет скороговорочкой:
-- Побегу, побегу сейчас, сейчас побегу!
Посмеивается, помигивает:
-- Устроим, устроим... а вы в приемную пожалуйте.
И впереди меня бежит-бежит, семенит, далеко ушел, обернулся, сделал руку трубой, шепчет во весь двор:
-- А за гусей спаси-и-бо...
Вошел я в приемную, замешался среди духовных, жду. А сердце во мне колотит, как колокол в большой праздник... и страшно мне и радостно! Косятся на меня духовные, подходят, спрашивают:
-- По суду, что ли?
Еще другие подошли, и те тоже:
-- По суду, что ли?
Удивляюсь, и чего это им суд дался, даже обозлился, однакоже дух во мне веселый, и шучу я:
-- По суду, -- говорю.
-- А какое дело?
-- Колокол украл.
Они и глаза на меня:
-- Да ты какого прихода?
-- Вознесенского.
-- Что за колокол? Большой колокол?
-- Шестьсот пудов, -- говорю.
Стоят они вокруг, как соляные столбы, -- не знают, что и подумать.
-- Доходы, -- говорю, -- малые... пришел я ночью, снял его и продал.
Так и прыснули. И пошел кругом говор:
-- Дьякон колокол украл!
Вижу, сказал на свою голову.
Вдруг слышу глас из двери: