ние – это жизненный акт. Что нельзя отделить философа от его философии. Унамуно тонко издевается над так называемыми «профессиональными мыслителями», которые отделили от себя кусочек себя и философствуют, выдают этот кусочек за целое. Повторяю, философствовать человек должен всей жизнью. Поэтому он говорит: «Человек Кант», «Человек Паскаль», «Человек Кьеркегор».
А что же такое человек? Унамуно считает, что главное в человеке – желание быть, быть именно собой и быть именно всегда. Каждый из нас осознает себя, собирает себя вокруг себя, стремится быть собой. Это инстинкт жизни в нас, нечто первичное, изначальное. Да, я могу завидовать другому, хотеть «иметь» какие-то его способности, но я не хочу быть им! Я лишь хочу заполучить его качества, но при этом хочу оставаться непременно собой. Я хочу позаимствовать у тебя то, чего у меня нет, но я никогда не соглашусь стать тобой. Потому что, как говорит Унамуно, никто не сможет сыграть за меня мою роль, каждый человек один на один перед Богом. Первичное стремление человека – быть, быть собой и быть всегда. Ядро человеческой личности (до Унамуно об этом говорили Августин и Бергсон) – это память, основа человеческой жизни, основа человеческой души, то, что делает нас целым и самосознающим. Память – ядро самосознания человека. То есть вот азы экзистенциализма. Философствование как акт. Философствует живой человек из крови и плоти, а не абстракция. Эти размышления Унамуно напоминают нам изумительное высказывание Кьеркегора: «Абстрактное философствование – это философия без мыслящего». Помните, на прошлой встрече мы разбирали это высказывание? То есть всегда философствует конкретный человек, проживая свою философию в одиночку. (Помните мысль Ницше: «Философы вынашивают и изнашивают свои убеждения»?).
Тут мы выходим на главную тему – тему смерти. Эта ведущая тема для всего экзистенциализма. Но у Унамуно она особенно, исключительно важна. Потому что он говорит: люди возникли именно тогда, когда они начали противостоять смерти. Уже первобытные люди стали хоронить покойников, а не оставлять их на лице Земли. Человек стал человеком, когда он стал как-то бороться со смертью, как-то реагировать на смерть. В сущности, очевидно, что тема смерти – главная и неотступная тема человечества. Собственно говоря, это старая мысль, не Унамуно ее придумал, что вся наша культура только про две вещи: любовь и смерть. Но, собственно говоря, про одну, потому что любовь – это ответ на смерть. Попытка как-то противостоять смерти – это то, что делает человека человеком.
Унамуно очень подробно разбирает разные способы людей убежать от смерти. Паскаль, например, говорил о «забавах». А Унамуно говорит о разных способах человека уклониться от мыслей о смерти. Например, у кого-то есть наивная надежда продлить себя в детях. Но это не ответ на вызов смерти, потому что дети тоже умрут. И это будет бесконечно… Представьте себе такой образ. Он мой, а не унамуновский: у вас в руках горячий уголек, и вы его перекинули кому-то. От этого уголек не исчез; просто другой кто-то обжигает вместо вас свои ладони. Это «гнилой», обманчивый и иллюзорный выход из проблемы. Попытка продлить себя и противостоять смерти в детях – это, конечно, не ответ на самом деле. Это перекидывание уголька. Или же, как говорят материалисты, пытаясь утешить себя и заболтать как-нибудь смертный Ужас: «Я не умру, из меня будет другая материя и энергия». Прямо-таки по Базарову: я умру, а из меня лопух вырастет! Тоже мне утешение! Но Унамуно замечает, что это же не моя материя и не моя энергия! Какой смысл в том, что она не исчезает, если его самого уже не будет?! Если личности не будет, что мне с того, что «материя не исчезает», как нас учит материализм. Тоже жалкое утешение.
Что еще напридумывало человечество, заслоняясь от невыразимого безликого и неотступного взгляда смерти, всегда направленного на нас? Что там, в этом философском ассортименте? Слава? Ну да, слава, как эрзац бессмертия! Но слава иллюзорна и эфемерна. Наслаждение? Эпикурейцы говорят нам: живи и радуйся. Но как можно жить, радуясь и зная при том, что все здесь мимолетно и призрачно? Стоики говорят: терпи, Но как можно терпеть такое? В общем, все это – жалкие и никчемные ответы.
И тут мы выходим на самое главное. Смотрите. Разум говорит нам: мы все умрем. Но для Унамуно человек не сводится к разуму. В нем есть страсть, воля, хотения. И они все говорят: хочу жить! Хочу – и все тут, и баста! И тут в каждом осознанном человеке происходит более или менее обостренное, более или менее осмысленное, смертельное столкновение этих двух начал: разума и воли. Тут, в духе «философии жизни», Унамуно всегда подчеркивает, что разум противожизненен, а жизнь противоразумна. Разум игнорирует жизнь, не постигает жизни, как сказал бы Бергсон. Так говорит Унамуно. Беспощадный разум игнорирует жизнь с ее устремлениями. А жизнь иррациональна по своей сути и проявляется в страсти, воле человека. Сталкиваются разум и жизненный инстинкт быть собой и быть вечно. Разум говорит мне, как Данте: оставь надежду, всяк сюда входящий! Финита ля комедия! Но что-то глубокое и неискоренимое в нас этому сопротивляется! Разум не всемогущ и говорит нам об отчаянии, бессмыслице, безнадежности существования. Но это, мягко говоря, еще не последняя инстанция. Доказать, что смерть – единственная реальность, разум не может. С другой стороны, все наши желания, инстинкт жизни, вера, воля этому сопротивляются. Но они тоже не могут доказать нам, что разум не прав. Разум уверяет нас в неизбежности и окончательности смерти, всевластии Ничто. Но тут нет окончательности, нет доказательности. Он нас лишь подводит к этому безотрадному выводу. Да, все бессмысленно, мы все умрем. А что-то в нас, самое фундаментальное, этому сопротивляется, протестует, вопиет. Но тоже не может ничего доказать. Вера говорит об обратном, но тоже не может доказать. И человек распинается на этом противоречии. Как Дон Кихот. Как Авраам. Как Христос. С одной стороны, разум, ведущий к отчаянию, с другой стороны, надежда, страсти, желания, ведущие к вере. Но вера не может опереться на разум. Разум не может опереться на веру. И возникают такая любовная борьба и борющаяся любовь. С одной стороны, желание противостоит разуму, а разум противостоит желанию. А с третьей стороны, они друг в друге нуждаются. Разум все время пытается заполучить, убедить, перетянуть на свою сторону наши желания, но – не может. А страсти, желания, жажда жизни хотят опереться на разум – и тоже не могут. И, говорит Унамуно, человек живет на острие этого противоречия. Другое дело, что не все люди это острие внутри себя осознают; оно в нас лишь потенциально и не всегда отрефлексировано.
Унамуно, подобно Ницше, стремится воскресить в современном обывателе, в человеке, который живет обыденностью, бездумностью, ко всему главному «ни холоден, ни горяч», как сказано в Евангелиях, а живет где-то посередине; воскресить в человеке вот это человеческое чувство, воскресить чувство остроты этих проблем. С ними связано все главное в человеке, вокруг них крутится вся культура. И тут никакая техника и наука не могут нам помочь. И вот мы подошли к этому главному понятию дона Мигеля, «трагическому чувству жизни», столкновению жизни и разума, разума и желания. Жизнь проявляется через желания, надежду, страсть, а с другой стороны – беспощадный и безнадежный разум. И вот их вечная стычка, вечное качание весов, от которого мы не можем уйти, мы все время колеблемся. Между отчаянием и надеждой. И каждый человек распинается на кресте. И вот он, нерв всей внутренней жизни человека и человечества, говорит Унамуно, тема смерти как вызов – и попытка достойно ответить на него. Но Унамуно отмечает, что были народы, были культуры, были люди, которые особенно остро, особенно резко переживали и отрефлексировали это трагическое чувство жизни. Если говорить о людях, то кто это? Например, Марк Аврелий, император Рима, мудрый философ-стоик. Конечно же Паскаль и Кьеркегор. Великий итальянский поэт-романтик Леопарди, немецкий романтик Клейст… И ряд других. Вот те люди, в которых трагическое чувство жизни проявилось наиболее остро, с наибольшей силой, в чистом виде.
И здесь мы выходим на вопрос о вере. В человеке, говорит Унамуно, есть жажда бесконечности, жажда быть. И в чем он ее ищет? В вере. И поэтому хочется опереться на Бога, отсюда рождается религия и вера, христианство и Бог. И тут предельная заостренность. Унамуно – религиозный экзистенциалист. Он в юности имел детскую веру, потом ее потерял, потом к ней мучительно и странно возвращается. Но это очень странная вера. Казалось бы, Унамуно – религиозный экзистенциалист. Но при этом… нас это не должно удивлять. Вы уже видели, что религиозный экзистенциалист Кьеркегор поссорился с датской протестантской церковью. И вас не удивит то, что главные труды вроде бы католического экзистенциалиста Унамуно будут включены в папский Индекс запрещенных книг. То есть он в острейшем конфликте с Ватиканом, с казенным официальным католицизмом.
Получается парадокс: человек в надежде на бессмертие опирается на Бога. Человек опирается на веру в Бога, чтобы существовать вечно. А на что опирается Бог? Получается, что у Бога нет опоры, кроме… нашего исступленного желания, чтобы Он был! Больше Ему опираться не на что. Только на нашу веру в него. А мы желаем, чтобы Он был, только для того, чтобы нам жить вечно. Такой парадокс. Сгусток парадоксов и противоречий. Вера – сомнение. Опять донкихотское. Постоянный переход от отчаяния к надежде. По сути, нет никаких объективных оснований для Бога. Только субъективное основание: наше страстное желание, чтобы Он был. Вот он чистый экзистенциализм. Унамуно так определяет свою формулу веры… он приводит знаменитую цитату из Евангелия от Марка: «Господи, верую, помоги моему неверию!»
То есть вера – это глубочайший парадокс, а не то, что укреплено в какой-то догме. Это вера-сомнение, а не то, что укоренено в чем-то рациональном, доказуемом, в какой-то букве. А вера, постоянно переходящая к сомнению, саморазрушению и снова возвращаемая. Унамуно фиксирует образ трагического человека, который находится между жизнью и разумом, отчаянием и надеждой, верой и неверием. И теперь становится понятно, двигаясь к завершению… Когда мы читаем название книги «Агония христианства», у нас возникает ошибочное ощущение, что это книга о том, что христианство в кризисе, а «Бог умер». Но на самом деле совершенно не об этом идет речь. Здесь надо вспомнить само античное эллинское слово «агон» (от него произошли наши «агония» и «антагонизм»), означающее борьбу, противостояние, раздвоение. И в своей книге, если сказать совсем коротко, Унамуно говорит, что христианство всегда агонистично, но не о том, что христианство в агонии и близится его конец, а про то, что сама суть христианства – агония, само христианство со времен Христа находится в вечной борьбе между сомнением и надеждой, верой и неверием. То есть это не историческая характеристика, допустим, кризиса христианской культуры, а это попытка определить саму суть христианства. Христианство агонистично, находится в таком вечном раздрае, противостоянии, столкновении, борьбе.