Ну, я думаю, что для самого первого разговора об Унамуно, для того, чтобы вы поняли, кто это, что его волновало, этого достаточно. И, если вы захотите почитать его, вы не пожалеете.
То есть Унамуно – ранний экзистенциалист, еще далекий от окончательной завершенности, систематичности. Но вот основные темы: трагизм человеческой жизни, человеческая личность как экзистенция в ее целостности, не сводимая к абстракции, противостояние человека обыденности и техническому прогрессу, отрицание попыток построить философию как науку, глубочайшее переживание смерти, размышления о парадоксе веры и сомнения – все это мы здесь находим, у Унамуно. Думаю, мы завершим первую сегодняшнюю испанскую лекцию на этом. Можно теперь перейти к вашим вопросам и репликам.
– Были ли у дона Мигеля де Унамуно какие-то связи с другими философами? Признавали ли его?
– Отвечу кратко. Унамуно – очень известный в мире писатель и философ. Они с героем нашей следующей встречи Львом Шестовым были знакомы и писали друг о друге. О его творчестве и идеях упоминает Габриэль Марсель и многие другие философы, в том числе даже не экзистенциальные. К сожалению, он несколько меньше сейчас известен у нас в России, чем Ортега-и-Гассет.
Однако для Испании эта фигура культовая: вождь Поколения 1898 года, их местный «Лев Толстой». Но его значение и известность далеко выходит за узкие рамки Испании. Тем более что он важные семь лет провел во Франции в эмиграции.
– А вот экзистенциалисты, они в принципе никогда не говорят что делать? Они лишь описывают состояния человека, его противоречия? Но ведь они же сами живут, переживают. А если они видят неправильный образ жизни, они, наверное, говорят, как следует жить? А как следует?
– Унамуно – и как писатель, и как публицист и общественный деятель, и как философ, – не только ставит вопросы, но дает некоторые ответы. Вспомните хотя бы его участие в дискуссии о месте Испании в мире, об общественных проблемах и интраистории. А, если говорить об индивидуальной жизненной стратегии… Само преодоление могучих чар технизированной сциентистской культуры, преодоление буржуазной омассовленности, преодоление бесчеловечной безжизненной анонимной и абстрактной философии, осмысление трагического чувства жизни, феномена веры, обращение к примеру Дон Кихота? И я, честно говоря, не вполне понимаю ваш вопрос: что делать? – в применении к философии. Разве дело философов – не что-то осмыслить, вечное или временное, поставить проблему?
– Но, если ты осмысливаешь, из этого вытекает, что с этим делать – бороться или, там, переживать?
– Конечно, Унамуно – не систематик. Он не дает законченных схем, рецептов: как жить. Он скорее фиксирует, что происходит с человеком. А это, по-моему, уже немало. Естественно, что уже сама эта фиксация – попытка дать альтернативу. Сам образ Дон Кихота – уже некоторый идеал, ориентир для подражания.
Все-таки не забывайте, что Унамуно – не политик, не партийный деятель, предлагающий какие-то реформы. Да, он против любой диктатуры. Он против раскола народа. Он за свободу и социальную справедливость. Против тупого консерватизма и слепого прогрессизма. Он против поверхностной и пошлой буржуазной культуры. Наверное, трудно ждать большего от философа, вам не кажется? Он взрывает любой догматизм: церковный ли, научный ли. Он предлагает выход из ложной дилеммы: или консерватизм или прогрессизм? Конечно, из этого можно сделать какие-то практические выводы и построить более локальные ответы и предложения. Но, кажется мне, и это уже очень плодотворно и интересно.
– Итак, развивая предыдущий вопрос… Экзистенциализм: вот, мы стоим перед пропастью. И смотрим в нее. И, точнее, делаем все, чтобы в нее не смотреть: «забавы», уходим в суету. Но вот посмотрели и упали в нее, и все… И что? Наверное, у меня очень низменный подход. Но вот я как индивид. Понятно, мне не нравится думать о смерти. Потому что у меня есть какие-то свои игрушечки, бирюлечки. И я в них играю! И вот я начинаю думать о смерти – и-и? Ложись и помирай?
– Экзистенциализм – это, конечно, глубоко трагическое мироощущение, но отнюдь не мазохистское. Не надо это путать! Он констатирует ужас бытия, но не говорит, что надо им упиваться. Как раз наоборот: все экзистенциалисты (и религиозные, и атеистические) предлагают некоторые ответы. Здесь возникает вопрос о подинном и неподлинном существовании. Конечно, без полного осознания собственной смерти как главного факта бытия нельзя стать собой, искать и находить смысл жизни. Но ответы-то как раз предлагаются. Унамуно, например, говорит о вере. О неразумной и абсурдной, заметьте, вере. О вере – как о противостоянии смерти. Он утверждает, что если даже окажется, что Бога нет и человек умирает навеки и полностью, надо попытаться жить так, чтобы эта смерть была нами не заслужена. Достоевский именно это называет метафизическим бунтом. Надо жить так, как будто ты действительно будешь жить вечно. Сопротивляться бессмыслице и обессмысливающей все смерти. Своей волей утверждать протест и «голод по вечности», как он выражается. Любовь, например, ответ на вызов смерти, как я уже сегодня говорил. Все человеческое возникает из осмысления смерти, противостояния смерти.
А если отворачиваться, убегать, говорить: «Ах, больно, страшно, неприятно!»? Конечно, так можно жить, и так многие, большинство живут беспробудно. И, конечно, никто ничего не сможет вам навязать. Но, с точки зрения экзистенциалистов, это – жизнь в спячке, уход от себя, уход от проблем, от своего «я», от настоящего, неподлинная и никчемная жизнь. Без этого пробуждения через боль и ужас не могут родиться личность и человеческое достоинство, выводящее нас из состояния вещи. Это, конечно, не упоение жутью, а противостояние ей – взрослое, честное. В разных формах у различных экзистенциалистов по-разному. Скажем, уже когда Паскаль рисует человеку эту ужасную перспективу бесконечности, показывает нам эти две бездны, в которых мы затеряны, его цель – не просто пугать нас и упиваться этой затерянностью в безднах, а помочь нам найтись – привести человека к Богу, без которого нет нам спасения.
Так же и все остальные. Еще и еще раз повторю вам:
из того, что экзистенциализм трагичен, не следует, что он (как и близкий ему стоицизм) – мазохистская философия.
– А все-таки, в чем новизна, оригинальность, особая «фишка» идей Унамуно? Я не ощутила. Это же то, что все было уже у Паскаля, у Кьеркегора?
– Я сегодня постарался обозначить узловые моменты его кихотизма. Это фиксация и акцентирование неизбежного столкновения веры и разума и вырастающего из него трагического чувства жизни, резкая постановка темы смерти, историософская концепция интраистории… Конечно, тема смерти вообще важна для экзистенциализма. Но, например, уже для нашего второго сегодняшнего героя, о котором я буду говорить далее, Хосе Ортеги-и-Гассета, эта тема вовсе не является такой абсолютно центральной, как для его учителя Унамуно.
Или, скажем, весьма близкий по духу и проблематике к Унамуно мыслитель (герой наших следующих встреч, забегая немного вперед) Лев Шестов тоже говорил о неизбежном столкновении и мучительной борьбе веры и разума в личности. Но Шестов в этом столкновении всецело на стороне веры против разума. И он качает чашу весов в одну сторону и говорит, что разум для него – нечто принудительное, бездушное и бесчеловечное. Только в вере спасение и жизнь! А парадоксальность и оригинальность Мигеля де Унамуно в том, что он говорит именно о вечном качании этих весов: когда ни одна «чашка» не может перетянуть и одолеть. А его изумительные размышления о Дон Кихоте, о национальном и универсальном на примере Испании, а парадоксальные мысли о вере-сомнении?!
Конечно, что-то абсолютно новое очень трудно найти у Унамуно. Как историк, я уже как-то говорил вам, что в истории (в том числе в истории мысли) ничего нового нет. Мы, например, говорим: «Петр Первый – новатор и революционер!» А потом, присмотревшись, мы уже все это новое находим раньше – при его отце Алексее Михайловиче: и газету «Куранты», и корабль «Орел», и полки нового строя, и диктат государства над церковной жизнью… Или как только мы говорим: «О, Кант! Великий Кант! Великий новатор, пионер, гений! Он повернул философию к человеку, начал критику разума, совершил коперниканский переворот в мысли!» А потом, при более спокойном детальном и пристальном анализе, находим, что почти все, что есть нового у Канта, уже… было у Юма! Наша безвозвратно уходящая, но еще не до конца ушедшая эпоха Нового времени бредит нескромной и суетливой жаждой новизны, а не поиском настоящего и подлинного. Боюсь, в вашем подразумеваемом разочаровании сочинениями Унамуно проглядывает вот это. Понятно, что Монтень, Паскаль и Кьеркегор были раньше Унамуно и уже все главное выразили и сказали.
В философии, вы правы, мы очень редко находим что-то, ну совсем новое. Все уже когда-то было. Как правило, было у эллинов (у Платона вообще можно найти все!), было в «Книге Экклезиаста»… Но возможны новый ракурс, новый подход, новый нюанс, новый контекст, новый акцент. Новые гениальные стихи. Новое удачное наименование для старых мыслей и чувств, коими извечно живет философия. Свои, всегда новые переживания по этому, вечно старому, поводу. Новые краски на старой ткани полотна. Поэтому я и полностью согласен, и категорически не согласен с вами. С одной стороны, все уже было! Было кем-то открыто, продумано, прочувствовано и названо. С другой стороны, каждый раз, в каждую эпоху, с каждой личностью все по-новому.
Философствовать, как и жить, можно только в одиночку. Идти своими путями, делать свои ошибки и свои открытия. А потом вдруг обнаруживать, что кто-то другой уже ходил здесь до нас. Поэтому чужую философию следует изучать только оттого, что она не совсем чужая, и при помощи ее можно лучше уяснить и понять собственное философствование.