…Опять же мой горячо любимый Николай Михайловский. Он, когда ставит тему «героя и толпы», говорит о героизации толпы! То есть каждый человек «толпы» должен выйти из толпы и стать героем, субъектом. Субъектом истории и субъектом своей жизни. Надо в принципе преодолеть момент отчуждения, манипуляции. Очевидно, что ни Тойнби, ни Ортега не ставят такой задачи – вообще уничтожить это разделение, превратить весь народ в субъект действия. Испанский философ считает, что народ принципиально и неустранимо несовершенен. И всегда лишь небольшая часть людей проявляет активность и ответственность. Он считает, что это нормально; плохо, когда совсем этих людей нет, а пассивная масса все заполнила. То есть, с одной стороны, не нужно выстраивать какую-то жесткую систему отбора, элит и толпы, а с другой стороны, невозможно, да и не нужно «героизировать толпу» (как мечтали народники, вслед за Михайловским и Лавровым), делать всех субъектом истории. У него тут такая средняя линия в политике. Позиция Хосе Ортеги-и-Гассета и Арнольда Тойнби (как либералов с сильным влиянием аристократизма Ницше и творческого порыва Бергсона) колеблется между последовательным эгалитаризмом и последовательной элитарностью. (Вспомните традицию либерализма еще с античных времен. Да, правит демос. Но… во главе демоса все-таки стоит аристократ Перикл, который направляет демос, руководит им и указывает, куда ему идти.) Он не строит социальную теорию о иерархии, но он и не чужд этим моментам. Ведь он – и человек Просвещения, и ницшеанец, и либерал, но и немного аристократ. Ему дорога демократия и равенство, но важно и высокое в культуре.
Здесь очень важно подчеркнуть, кто конкретно – «человек-масса», а кто относится к «творческому меньшинству», это никак не фиксировано, не объективировано (как, скажем, в концепции святого Августина до самого конца света неясно, кто – гражданин «Града Божьего», а кто – «Града Земного», ибо водораздел свершается в сердце человека). Здесь нет попытки построить на этой оппозиции социально-политическую конструкцию. (Могу это сказать в оправдание Ортеги-и-Гассета.) И ничто в принципе не мешает, кроме инерции и привычек, человеку выйти из состояния бессмысленного и пассивного «овоща» и стать творцом своей судьбы и истории.
– Но если все люди станут элитой, тогда не останется людей массы?
– С моей точки зрения, именно это и является идеалом. Чтобы все (или почти все) люди стали субъектами, творцами и лидерами. А с точки зрения Ортеги-и-Гассета, это невозможно даже как мечта. Он, важно подчеркнуть, вообще здесь находится в обороняющейся позиции. Он говорит, что всю жизнь, всегда историю творило ограниченное количество активных и ответственных людей. А потом тех захлестнула волна, пришла толпа пассивных людей и захлестнула, утверждая собственное право на агрессивную пассивность и посредственность.
– Как я понимаю, он все свое творчество посвящает описанию негативного сценария?
– Да, но в конце он пишет про свои заветные Соединенные Штаты Европы.
– А он видит что-то позитивное в человеке-массе?
– Нет, поскольку он разбирает идеальный тип, и этот тип – страшилка, идеальная в своей завершенной одиозности. Этот тип такой выступает в связке, в оппозиции: творческое меньшинство – это хороший парень, а человек-масса – это плохой парень! Так что, в общем, в самом человеке-массе ничего хорошего нет. И Ортега рисует идеальный тип.
Другое дело, что, с его точки зрения, человек-масса сам по себе очень плох, но это – чудовищный и неожиданный побочный продукт каких-то хороших вещей, тенденций, явлений. Он ведь не против того, чтобы наука и техника развивались, чтобы меньше людей умирало, не против либеральных свобод. Но вот он считает, что это просто неожиданное побочное следствие проекта модерна. То есть если отвечать на ваш вопрос, то сам по себе человек-масса – это, скорее всего, образ зла, поскольку этот идеальный тип концентрирует в себе черты, с точки зрения Ортеги-и-Гассета, устрашающие и чудовищные. Но само это зло диалектически является побочным продуктом и порождением каких-то хороших тенденций и может их уничтожить.
Ортега-и-Гассет интересен тем, что он не резко разрывает с разумом, с Просвещением; он хочет из чистого разума сделать жизненный разум. Просвещение – это не плохо, надо только понять, что оно пришло к кризису и распаду. Демократия – это не плохо, надо только понять, что она породила свою противоположность в виде человека-массы. То есть он мыслитель такой неконтрастный, непронзительный, неэкстремальный. Он говорит не о трагическом, не об отчаянном, не «все погибло!». Он скорее говорит: вот, смотрите, с одной стороны, так, а другой стороны, этак. Он не доводит противоречия до каких-то крайностей. По стилю и духу Ортега-и-Гассет не революционер мысли, а реформист мысли.
– Что вы можете сказать о его воззрениях на образование?
– Во-первых, у него, в духе проекта модерна и Просвещения, церковь должна потесниться и уйти куда-то на обочину, а в центре духовной жизни должен встать Университет. Не просто как место штамповки специалистов, а как такая ключевая ценность. Но при этом сам Университет должен радикально измениться: утратить свой характер узкой специализации, утилитаризма, объективизма и позитивизма. Философия должна стать другой. Тут нет какого-то противоречия. С одной стороны, университет становится центром всего, с другой стороны, он меняется, реагирует на какие-то вызовы времени.
– Получается, что все в университете должно уйти в одну философию?
– Но Ортега-и-Гассет выступал за радикальное обновление и самой философии, однако круг его интересов шире: он и философ науки, и эстетик, занимается и историософией и эпистемологией занимается. И культурологией, как сейчас бы сказали. То есть просто в каждой из этих областей он демонстрирует, как это работает в более прикладных областях. Философия – лишь некое средоточие его обширных интересов. Но, как универсальный гуманитарий широкого размаха, уже в более узких сферах своих интересов он показывает, как возможно преодолеть этот позитивистский взгляд на мир. Опять же, я не могу сейчас все пересказать, я только могу вам посоветовать самой почитать. Кстати, Ортега-и-Гассет – пример философа, который пишет ярко. И хочется его цитировать, цитировать, цитировать! Очень много каких-то ярких и сочных высказываний. Именно потому что Ортега-и-Гассет выступает как философ и как гуманитарий самого широкого размаха, то во всех областях он показывает, как можно быть философом такого вот самого широкого подхода. Другое дело, что кроме «философии жизни» и экзистенциализма на него еще огромное влияние оказали неокантианцы. Но это тоже отдельная тема. Он не зря слушал несколько лет лекции Когена и Наторпа.
Но, в любом случае, одного ярлычка очень мало для такой громадной фигуры.
– Понятно, что человеку, который не является человеком-массой, который получил широкое образование, гораздо интереснее заниматься каким-то более возвышенным трудом. А как же простой труд? Кому он останется и достанется? Но ведь если все одумаются, выйдут из спячки, начнут жить осмысленно, ответственно и станут творцами, то кто же будет ремесленником? – Конечно, Ортега-и-Гассет не футуролог в таком узком смысле слова. И не социальный утопист. Он не придумывает утопию, пусть даже и либеральную.
У него имеется очень емкое, значимое и ценностно нагруженное вот это вот понятие: Соединенные Штаты Европы. Конечно, люди поймут ужас ситуации, выйдут из своих обветшалых национальных каморок. Но это тоже не тянет на какую-то социальную утопию; это скорее лозунг, который, с его точки зрения, способен кого-то оживить, встряхнуть, вдохновить и мобилизовать и чему-то успешно противостоять. Это, увы, не Уильям Моррис с его великой и вдохновенно прекрасной книгой «Вести ниоткуда»! Он не описывает вам эстетическую и анархическую социальную утопию радикально иного, неведомого общества или государства. Все-таки Ортега-и-Гассет скорее пытался осмыслить кризис современности и в рамках гуманитарных наук этому кризису противостоять.
Конечно, он не был каким-то революционером мысли. Поскольку он не мечтает об идеальном обществе, в котором каждый человек станет каким-то творческим меньшинством или уже тогда большинством, поэтому он и не ставит вопроса о радикальной революционной трансформации существующего общества. То есть умеренность в идеале органично здесь связана с умеренностью в средствах. Что характерно для либералов (даже ницшеанцев) с их культом «золотой середины» и избеганием крайностей деспотизма и анархии, элитаризма и эгалитаризма.
– Ну, хорошо, он поставил диагноз и выдвинул альтернативу. Соединились европейские страны на основе европейских ценностей. И появились Соединенные Штаты Европы. И вот общество разбуженное от спячки…
– Ну я надеюсь, что из моего рассказа вы почувствовали, что Ортега-и-Гассет, выросший из «философии жизни», да и экзистенциалист тоже, пронизан идеей динамизма, творчества, открытости человека, непредсказуемости жизни и так далее. И поэтому какая-то финалистская концепция в духе «к чему пришли и на чем успокоились» ему глубоко чужда. Он рассматривает историю как что-то в высшей степени открытое, принципиально незавершенное и многовариантное. А также альтернативное, чреватое разными путями-дорогами. Он не устает повторять: человек может прожить свою жизнь, а может и не прожить, или прожить не свою жизнь, может осуществить себя, а может и позорно провалиться. Тут, наверное, даже методологически неверно говорить о какой-то идее хеппи-энда, потому что динамизм отрицает идею завершенности, окончательности. Хеппи-энд и финализм не совместимы с самой идеей проективности, творчества, открытости истории и жизни.
– Просто при чтении Ортеги-и-Гассета складывается впечатление, что он несколько самолюбованием занимается. И это слишком возвышенная для реальной жизни идеология.
– Конечно, не спорю: не без этого; элемент самолюбования, элитарного аристократизма и взгляда на мир «сверху» у Ортеги есть. Но это не перечеркивает саму опасность омассовления, о которой он говорит. Другое дело, что вы мыслите как социологи! Выросли на Вебере, поэтому воспринимаете человека-массу как некий идеальный тип. Как собирательный образ. И разве этот тип не эвристичен? Разве он не помогает нам что-то понять в окружающем мире? Помогает! Скажем Хосе Ортеге-и-Гассету спасибо за это! Разве описанные им два идеальных типа не плодотворны для осмысления современности? Но, как и у его учителей-неокантианцев или у его современника Макса Вебера, это лишь очки, формочки, сконструированные нами «логические утопии», прикладываемые к реальности, но никак не сама реальность. Это не означает, конечно, что вот этот конкретный человек всю свою жизнь будет «массой», а вот этот – «творческим меньшинством». Это же не пожизненная варновая система Индии: если ты родился шудрой, кшатрием тебе уже в этой инкарнации никогда не бывать. Если бы на этой оппозиции кто-то начал строить общество, это, несомненно, было бы чудовищно. По моему личному глубокому убеждению, единственная элита (например, герои-народники семидесятых годов XIX века) – это те, кто отрицает всякие элиты и борется за общество без элит!