арается смертью, возвращением в небытие. И здесь заложен весь роковой путь европейской цивилизации. Все, что рождается, обречено быть наказанным смертью за свою нечестивость.
И дальше наш философ находит это «афинское» начало у Сократа, стоиков, Аристотеля, Платона. Разум, всеобщность, необходимость, безликая судьба доминируют над личностью. И только одно исключение находит русский экзистенциалист во всей этой античной культуре, одно исключение из этого правила. Это Плотин, гениальный основоположник неоплатонизма. Плотин, как известно, проповедовал экстаз, выход за рамки рационального познания, прорыв к Единому Богу через сверхразумный опыт. К Плотину Шестов относится хорошо (он написал о нем целую книгу), он считает, что это единственный античный философ, который вышел, вырвался за рамки этой «афинской» парадигмы и дошел до идеи экстатического сверх-разумного познания Абсолютного Бытия. Повторю еще раз: это не совсем так. Но довольно бессмысленно с объективистских позиций подходить к Шестову. О чем бы он ни писал, он пишет всегда о себе, Шестове, о своем заветном: он выстраивает свою культурную «мифологию», свою личную историю европейской культуры, и она, конечно, очень интересна и получительна, хотя в чем-то однобока.
Ну и понятно, что с другой стороны – «Иерусалим». Иерусалим – то, что начинается с иудейских пророков, с Авраама, Иова. Это попытка искать живого Бога, видеть трагизм бытия, не стремиться замазать щели бытия, не смиряться покорно перед жестоким разумом с его очевидностями и перед Судьбой, взывая к высшей инстанции – к Тому, кто может услышать и отозваться.
И вот мы с вами подошли к христианству. Шестов говорит, есть господствующая точка зрения, которую он считает глубоко неверной: считается, что христианство-де обратилось к «Иерусалиму», подменило эллинское знание иудейской верой. Ну как же, еще бы: вера, Бог, религия… Однако Шестов говорит: на самом деле, «Афины» пленили «Иерусалим». Если брать средневековое христианство в целом, в нем античность пленила изначальный библейский импульс, эллинское умозрение переварило иудейское откровение и экстазы веры. Античный разум, всемогущий гераклитовско-стоический Логос, Закон, Необходимость заставила Бога, веру оправдываться, ставить на вытяжку. С точки зрения Шестова, в христианской философии, средневековой философии – преимущественно тоже господствуют «Афины». Особенно и безраздельно – в схоластике, но также и в патристике. То есть средневековая философия и культура в целом – это тоже попытка гармонии веры и разума, но в пользу разума. Вера принимается только если она разумна. Особенно ярко это видно у такого ключевого Отца Церкви, первого творца экзегетики и христианского богословия, как Ориген Александрийский, а также у святого Фомы Аквинского, у которого Бог, фактически, становится равен Разуму, подчиняется Закону и так далее.
Правда, была, конечно, все время и оппозиция. Например, у святого Августина Аврелия, и Иоанна Дунса Скотта, и у того же неистового Квинта Септимия Флоренса Тертуллиана, и у некоторых других средневековых философов Шестов находит вот эту дорогую ему «иерусалимскую» волюнтаристскую линию. Воля против разума, личность пробивается сквозь гнет разума. Но в целом, увы, особенно в схоластической культуре, господствуют «Афины» над «Иерусалимом».
И то же самое продолжится в новой философии. Дальше он говорит: мейнстрим новой философии идет, конечно, по-прежнему через «Афины». Это Фома Аквинский, потом это Декарт, Спиноза, Гегель. Все субъективное нужно изгнать, устранить. Давайте вспомним фразу Спинозы: «Не смеяться, не плакать, не отворачиваться, но понимать». То есть культ необходимости. Разум над волей. Всеобщее над единичным. Объективное бесчеловечно отменяет личность с ее стенаниями и протестами. Бог, понимаемый как абстракция. Принудительные законы – над субъектом. Все это слышится в господствующей философии Нового времени Льву Шестову. И последним крупнейшим представителем этой враждебной ему традиции он считает своего друга и при этом врага в философии – Эдмунда Гуссерля, которому он посвящает много работ. Так, когда Гуссерль умер, он посвятил его памяти большую статью, а еще у него есть большой раздел о его философии («Memento mori») в книге «На весах Иова».
Но Афинам героически противостоит Иерусалим. И вы понимаете, кто это. Лютер: «только верой спасемся» (sola fide), иррациональная вера против принудительного разума (я уже сказал, что Лютеру он посвящает целую книгу с этим вот названием). Это Паскаль, это Достоевский, Ницше, Кьеркегор. Джентльменский набор тех, кого чаще всего вспоминаем мы в нашем курсе. Те философы, которые отстаивают личность против всеобщего, волю против разума, начинают бунт против принудительности, защищают свободу и возможность против необходимости.
Шестов все время как заветное заклинание повторяет: «Бог – это тяжба о возможном» – если Бог есть, то все возможно. То есть, сама вера недоказуема, но верить – значит дерзать ставить под вопрос любые законы, любую необходимость, любую науку, в которой Шестову слышится нечто анонимное, безликое, бесчеловечное.
И вот тут мы с вами подошли к слову «Вера». Вера, по Шестову, – это попытка выскочить из вот этого унылого мира, где всюду каменные стены, где человек раздавлен, где науке нет дела до человека при падении на его голову кирпича. Это попытка выскочить из падшего мира в тот подлинный изначальный мир, где жили Адам и Ева до грехопадения. Вера – это что-то парадоксальное, мучительное, невозможное.
«Апофеоз беспочвенности». Словосочетание, заворажившее меня сразу и навсегда. А кстати, как переводится слово «беспочвенность» на латынь? Абсурд! Тема абсурда, кьеркегоровская эта тема, во всю силу заявляется у Шестова. Вера абсурдна. Человек, который оказался в мире, в котором все рухнуло, в мире ХХ века. В котором все старые законы, рамки, нормы, основания, правила, детерминизмы полетели ко всем чертям. Бог – как возможность. Возможность опоры среди беспочвенности, возможность смысла среди бессмыслицы, возможность личной свободы среди убийственной и непререкаемой необходимости, ведущей к отчаянию и малодушному конформизму!
Вы, конечно, помните, у Декарта есть такая фраза знаменитая: «Бог не может нас обманывать». У Декарта есть этот лукавый чудесный тезис. Помните, Декарт сначала выводит из «Я» Бога, а потом из Бога – весь мир? Сначала он доказывает, что Бог есть, а потом говорит – все, что есть в моем сознании, врожденные идеи, и они истинны, ибо их гарантом выступает вложивший их в меня Бог, потому что Бог не может же меня обманывать.
Шестов начинает горько и непочтительно смеяться над Декартом. Он говорит: а почему, собственно, Бог не может меня обманывать? С чего это Декарт решил, что знает: может или не может Бог его, Декарта, обманывать? Почему мы решили заранее за Бога, может он или не может? Может, он хочет меня ослепить или наоборот сделать пророком. (Как не раз бывает в Ветхом Завете.) Бог – вовсе не ручной, удобный, доказуемый и предсказуемый; он, напротив, свободен, непостижим и часто непостижимо ужасен для нас! Бог все может: кого-то ослепить, на кого-то послать безумие. Может, как говорил Дунс Скотт, создать совсем иной мир, чем этот, – с другими законами или вовсе без законов. У Бога (как и у его образа – человека) главное – Воля, и она свободна и безгранична. Такая вот попытка противостоять такому приручению, этому ручному и доказуемому Богу схоластов и рационалистов-картезианцев. Для Шестова Бог – личный и непостижимый, может быть, жуткий, но абсолютно трансцендентный, живой и личный. Но это не ручной Бог Декарта, про которого Декарт точно знает, что тот его не обманет.
Вера абсурдна. Вера понимается Львом Исааковичем как акт трансцендирования. Вера – как воплощение свободы. Здесь кьеркегоровские мысли, уже вам немного знакомые. Я представляю себе, как был потрясен Шестов, когда на старости лет он открыл для себя Кьеркегора и с огорчением, изумлением, восторгом, со смешанными и сильными чувствами обнаружил, что за сто лет до него все это какой-то датский гений уже пережил и открыл! (Такое случается с каждым. Когда открываешь что-то великое, а потом с радостью, обидой и огорчением узнаешь, что уже век назад это кто-то придумал и изобрел. Это мне очень знакомо. Расскажу про себя короткую историю. В свое время, летом 1988 года, я второкурсником, сидя в археологическом раскопе на практике в Старой Руссе, сводил свои обширные счета с ненавистным и опостылевшим марксизмом, писал против него злую книгу. И я очень гордился своим названием, которое придумал. Нас терроризировали книгой Ленина «Что делать?». А я назвал свою антимарксистскую работу «Чего не делать?». Очень гордился таким оригинальным и остроумным названием, а потом с яростью обнаружил, что… так уже назвал свою работу против Ленина Плеханов задолго до меня, лет за девяносто! У меня украли открытие и право первородства! Представляете мою досаду? Смеетесь – и правильно! И так часто бывает.) Вот у Шестова была такая же история с Кьеркегором: на старости лет запоздало нашел свое альтер-эго.
Вера возвращает нас от Древа Познания к Древу Жизни. Я позволю себе несколько цитат из Шестова.
«Вера – есть непостижимая творческая сила, великий, даже величайший, ни с чем не сравнимый дар Божий. Вера не может и не хочет превращаться в знание. И там, где вера трактуется в линиях самоочевидных истин, там надо видеть указание на то, что мы уже потеряли веру. Весь смысл веры, самая ее сущность в том и состоит, что она разрывает ни с тем или другим определенным авторитетом, а с самой идеей об авторитете… (Смотрите внимательно: вера как разрыв идеей авторитета, – это очень важно!) Человек вдруг начинает чувствовать, что никакой опоры, никакой подпоры не нужно. Привычка к подпоре есть как будто наша вторая, нет, не вторая, а первая природа, с которой мы так связаны, точно она обусловила собой саму возможность существования нашего, есть только привычка. Вера не знает ни покоя, ни уверенности, ни прочности. Вера не опирается на всеобщее согласие, вера не знает конца и пределов. В противоположность знанию, ей не дано никогда торжество самоудовлетворения. Она – трепет, ожидание, страх, тоска, постоянное предчувствие великой неожиданности, тоска о великой неудовлетворенности настоящим, невозможность проникнуть в будущее». Не знаю как вам, а лично мне страстность, поэтичность и пророческая убедительность этих строк Шестова напоминает лучшие места из Послания к Коринфянам апостола Павла.