ей. В объективированном мире человек перестает быть собой, теряет себя, распыляется. Утрачивает свое божественное, духовное, личное начало. Этому противостоит мир творчества. Творчество – это всегда чудо. Еще очень важный момент, что творчество – это всегда акт свободы. И Бердяев говорит: смотрите, как написано в Библии в Книге Бытия. Бог создал мир из чего? Из Ничто! И человек, когда что-то творит, всегда творит из ничто, из самого себя, из своей свободы. Творчество – это разрыв детерминации. Все в мире детерминировано, а творчество не может быть выведено из детерминации. Акт творчества, так же как акт божественного творения мира, так же и акт любого человеческого творчества – это всегда чудесный акт. Ничего не было, и вдруг что-то появляется! Новое никогда не выводится из старого. Разве это не чудо? Само творчество Бердяев понимает предельно широко. Как примат субъекта над объектом, духа над материей, личности над миром, свободы над необходимостью и принудительностью. Как акт некоторого взлета.
Еще вот что важно. Хотя творчество коренится в глубине личности, говорит Бердяев, но через акт творчества мы не отделяемся от мира, а соединяемся с другими людьми. Истоки творчества глубоко индивидуальны, но сам акт творчества выводит нас к миру. Он противоположен эгоцентричности, замкнутости человека в себе. Если потом Камю напишет: «Я бунтую, следовательно, мы существуем», то Николай Бердяев вполне мог бы написать нечто вроде: «Я творю, и, следовательно, мы существуем». Через творчество человек оправдывается, спасается, выходит из объективированного падшего безликого мира. Итак, повторю: творчество как высший и чудесный акт человеческой личности есть всегда трансценденция.
Но здесь надо еще сказать два слова об онтологии человека. Бердяев такой фанатик человеческой свободы, что не может допустить, что над человеческой свободой кто-либо или что-либо стоит. Даже если это Бог. А, с другой стороны, встает старый мучительный вопрос теодицеи: откуда в мире зло? Как сочетать наличие всеблагого всемогущего Бога с наличием зла? И вот, чтобы, с одной стороны, обосновать то, что над человеком никого нет, никакой управляющей инстанции, а с другой стороны, чтобы снять с Бога ответственность за мировое зло, Бердяев совершает свою, может быть, самую главную «ересь».
Он утверждает, что Бог всеблаг, но не всемогущ! Понятно, что христианская догматика говорит нам, что Бог и всемогущ, и всеблаг; но, правда, тут же встает неразрешимый вопрос: а как одно сочетается с другим? Если Бог всемогущ, почему Он не уничтожит зло? А если Он всеблаг, то почему позволяет быть злу? Бердяев говорит: Бог добр, но не всемогущ. Есть нечто, над чем и Бог не властен. Тут мы уходим в бердяевскую онтологию. Он говорит, что Бог создал бытие, но помимо бытия – внимание! – есть еще нечто, что Бог не создавал и над чем нет Его власти. И это «нечто» он берет у великого немецкого мистика XVI века, Якова Беме. У него было такое понятие: Ungrand («ничто», некая «бездна»). И Бердяев говорит, что помимо бытия есть еще эта «бездна», это «ничто». И над ней Бог был не властен. Бердяев говорит, что человек – дитя Бытия и Ничто. (Прямо почти по Сартру!) И вот над этим Ничто Бог не властен. Да, Бог отдал Своего Сына, Христа, чтобы тот сошел в глубины инфернальности Ничто: дабы преобразить изнутри своей любовью и своей жертвой. В человеке есть нечто от Бога (и от бытия, сотворенного Богом) и нечто – от Ничто. Получается, что в человеке есть нечто, что не подконтрольно Богу. За что Бог не отвечает. Бог может, конечно, что-то совершить, но не может (да и не хочет) уничтожить это Ничто, эту глубинную и сокровенную свободу в человеке. Тут мыслителем сразу искусно решаются две проблемы: обоснование абсолютной свободы человека, метафизической, изначальной и безосновной, а с другой стороны, решается проблема теодицеи. Бог может что-то сделать, но он не может уничтожить это Ничто, эту свободу в человеке.
Человеческая свобода есть производное этой бездны, этого Ничто. Из этого Ничто родится все, весь человеческий мир (опять в этом, как и очень во многом, христианский экзистенциалист Бердяев чрезвычайно близко подходит к атеисту Сартру!). То есть у человека есть некое онтологическое основание, из которого рождается все: и злое в человеке, и доброе. За что не отвечает сам Господь. Как говорит Бердяев, свобода есть «безосновная основа мира». Бог имеет власть над сферой бытия, но не над сферой Ничто, свободы.
Итак, творчество и объективация. Человек в акте творчества спасается, оправдывается и преображает мироздание. Но, повторю еще раз, творчество понимается Бердяевым намного шире, чем мы привыкли с этим словом обычно связывать. Приведу даже цитату, чтобы вам было понятнее, о чем здесь идет речь. Вот он пишет: «Под творчеством я понимаю не создание культурных продуктов, а потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной высшей жизни, к иному бытию. В творческом опыте раскрывается, что я-субъект первичней и выше, чем я-объект. И вместе с тем творчество противоположно эгоцентризму, есть забвение о себе и устремление к тому, что выше меня».
Творчество – это главное определение человека, основание его личности и его достоинства, это то, чего от него ждет Бог, то, чем человек оправдывается, то, что преодолевает объективированный мир, акт человеческой свободы. В общем, Бердяев – поэт свободы и поэт творчества.
Но давайте вспомним, что человек не просто божественен, творит и свободен. Еще раз: в нас, людях, происходит встреча двух противоположных и несовместимых миров. Бердяев в «Самопознании» пишет о себе: «Я – романтик начала ХХ века». Вспомните романтизм, что я вам говорил о противоречивости человека в его философии. И о взгляде на человека со стороны как его детерминированности, так и со стороны его свободы. Мы сейчас пели гимны человеку. Но ведь творчество воплощается и осуществляется всегда в объективированном и падшем мире, в мире вещей. И Бердяев говорит поэтому, что творчество – всегда трагедия. Потому что за взлетом – падение. За творческим актом – творческий продукт. Вот это дилемма: между Духом и Буквой. Это очень важно. В акте творчества мы взлетаем, мы трансцендируемся, а потом… снова падаем.
И поэтому любой акт творчества оборачивается неудачей. Не важно, это личное творчество или историческое коллективное творчество. За любым прорывом – провал. Любое человеческое действие и усилие обречено на эту катастрофу. Бердяев говорит: вот, скажем, Бетховен пишет симфонию, и это божественно, (как скажет Сартр: «Когда я сочиняю симфонию, я творю мир»). И кажется, что после его творчества мир должен зазвенеть, как симфония, мир должен навеки преобразиться. А потом приходит какой-нибудь слушатель, обыватель. И просто есть еще один «культурный продукт». И его потребляют, как гамбургер. Мы говорим: о, симфония номер девять, давайте послушаем. Мир не преобразился, ничего не случилось. Мир не спасен. Лишь мы развлекаемся, «поедая» эту божественную музыку. Пришел Христос в мир, принес свою жертву – великий акт творчества, великий импульс любви и освобождения. А в итоге родилась такая ужасная вещь, как христианство с Крестовыми походами и инквизициями. Мир не спасся, а появились какие-то уроды, которые именем Христа стали других убивать и на костры возводить. За величайшим святым Франциском Ассизским, сочинявшим гимны солнцу и раздавшим все людям, пришли францисканцы-инквизиторы и стяжатели. Возрождение, Великая французская революция, какие там чудесные и возвышенные идеалы: свобода, равенство, братство! Вот сейчас мир услышит эту весть и спасется! Пришел Робеспьер, привел гильотину и показал всем… свободу, равенство, братство. Ницше пришел в мир, страдал, мучался, терзался, открывал людям великие истины. За ним пришли какие-то ужасные «ницшеанцы» и стали кривляться, корча из себя «унтерменшей». За взлетом – падение! Любое человеческое действие обречено на эту катастрофу. Неважно, это художественный, философский, исторический акт. Именно потому, что оно происходит в мире зла, в мире объективированного, в мире падшем, в мире анонимном. Если творчество – это взлет, то за ним следует падение. Поэтому история – это цепь катастрофических провалов и неудач. Поэтому вообще вся жизнь человека – это цепь кратких взлетов и долгих падений. Бердяев на это обращает внимание. Двойственность творчества, как всего человеческого. Человек не просто бесконечное в конечном, но именно бесконечное в конечном. То, о чем я уже говорил в связи с романтиками когда-то. Вот самое главное о творчестве, свободе, человеке, о добре и зле, объективации.
Ну а теперь расскажу вам немного о взглядах Бердяева на этику, религию и историю.
О религии. Бердяева относят, вместе с Розановым и Мережковским, к «новому религиозному сознанию». Он, как и они, выступает за радикальное обновление христианства. Он говорит, что старое христианство было очень аскетическим. Нужно, чтобы оно стало более дионисийским, более языческим, более ренессансным. Необходимо оправдать жизнь, а не только дух. С одной стороны.
С другой стороны, с точки зрения Бердяева христианство было радикально деформировано идеей, что Бог – Господин. С точки зрения Бердяева, мы чересчур антропоморфно и социологизаторски поняли Бога, то есть перенесли на идею Бога идею азиатского деспотизма: «Бог – деспот, человек – раб». Бердяев говорит: «Атеизм есть наказание нам за рабье представление о Боге». Как здорово и верно сказано! Если Бог – деспот, то всегда хочется против этого деспота восстать, и рано или поздно это произойдет. Вот к чему неизбежно ведет перенесение на отношения Бога и человека отношений Господина и раба. Бердяев говорит: и Бог не господин, и человек не раб. Бог – Творец, он нуждается в человеке как в со-творце. Он ждет от человека не послушания, а творчества. Бердяев говорит, что христианство – это, на самом деле, не религия рабства, покорности, смирения, а это религия свободы, любви, отрицающая любой авторитет. То есть нужно преодолеть в христианской религии и в христианской культуре вот это тоталитарное, рутинное, иерархическое. Поэтому Бердяев нападает на церковников, на попов, на все эти вещи, связанные с иерархией, авторитетом, клерикализмом. Отрицание авторитетов – сердцевина бердяевского христианского анархизма! И Бог не есть авторитет. Бог – это Творец мира, человек –