со-творец. То есть: христианство нужно радикально модернизировать, как говорит, вслед за Соловьевым, Бердяев. Христианство понимается им как эмансипация, как мистический анархизм, как отрицание иерархии, идеи насилия, принуждения, порабощения человека. То есть христианство должно стать религией любви, творчества и свободы.
Это ироничный парадокс – на Западе по Бердяеву судят о русском православии, а само русское православие Бердяева терпеть не может и считает страшным еретиком.
Два важных момента, которые любой ортодоксальный христианин у Бердяева не примет. Первый – я уже сказал – идея того, что Бог не всемогущ. Есть еще второй момент. Тут Бердяев не одинок, но все равно это «ересь» для официальных церковников. Это его этические взгляды, и конкретно вот что.
Бердяев резко противопоставляет два вида этики. Этику Закона и Этику Творчества. У Бергсона, если вы помните, тоже есть близкое понятие: динамической и статической морали, динамической и статической религии, открытого и закрытого общества, – та же самая антитеза. Вспомните то, что я говорил про Шестова. У Шестова: «философия обыденности» и «философия трагедии», нормативная этика и этика трагедии. Это хорошо рифмуется с Бердяевым.
Этика Закона – это этика анонимная, основанная на страхе, на принуждении, на некоторых застывших догматических скрижалях и скрепах, на стадности и унификации. «Делай так, а то получишь палкой по голове!» И Бердяев говорит о «кошмаре злого добра». Вроде бы тебе говорят: делай хорошо, поступай правильно! – но при этом ты делаешь это неосознанно, из-под палки, как все. В результате, само добро становится злом. И Бердяев категорически против законничества в морали. Против скрижалеобразности, анонимности. И он противопоставляет этому Этику Творчества. Можно сравнить это с «философией трагедии» Льва Шестова, то есть этику, которая говорит: прежде всего будь собой, будь свободным, будь личностью, твори! Здесь преобладает не закрытость, а открытость, не стадность, а личностность, не страх и принуждение к повиновению, а любовь и побуждение к творчеству. Не застывшая мертвая скрижаль, а открытость Бога человеку.
Бердяев говорит, что кое-чего он не принимает категорически в историческом христианстве. Это идея вечного ада для грешников. Бердяев не первый об этом говорит. Например, один из отцов церкви, частично осужденный христианами за «ереси», Ориген Александрийский, один из главных столпов патристики и создатель христианского богословия, который оказал колоссальное влияние на всю христианскую культуру и в то же время был впоследствии осужден как еретик за некоторые свои суждения (в том числе и за это). И вслед многие другие христианские мыслители говорили, что ад не может быть вечным. Если ад вечен, то какой же тогда добрый Бог? Это садизм. Ад может быть временной мерой наказания, воспитательной. И Ориген в свое время высказал такую идею – апокатастасис (Слово это позволяет поупражняться в мимике.) Это идея того, что в конце мира все существа вернутся в Богу, соединятся с Ним. И грешники, и даже сам дьявол. Все будут прощены. Все! То есть если Бог добр, то ад может быть только временным. Это идея всеобщего возвращения к Богу, идея спасения. И вот Бердяев, подобно Оригену, говорит об этом. Что истинное христианство предполагает идею того, что ад не может быть вечным. И у него очень красиво и трогательно это сформулировано.
Он спрашивает: с чего началась этика? С вопроса, обращенного Богом к братоубийце: «Каин, где брат твой, Авель?» А закончится этика вопросом Бога, обращенным уже к Авелю: «Авель, где брат твой, Каин?» То есть как ты, праведник, можешь наслаждаться райской жизнью, когда хоть кто-то страдает в аду? Никто не может быть счастлив, пока кто-то мучается.
Вот это тоже ересь с точки зрения христианства, как и многое у Николая Александровича Бердяева, о чем я сейчас сказал. То есть идея всеобщего спасения, апокатастасиса, невечности ада. Но чрезвычайно симпатичная, убедительная и привлекательная, на мой сугубо внецерковный, внеортодоксальный, светский взгляд.
Есть еще одна тема, которую даже при самом беглом и лаконичном разговоре о Бердяеве надо затронуть. Это одна из любимых тем Бердяева, которой он посвятил огромное количество разных книг и статей, – философия истории. Пробегусь по ней совсем по диагонали.
Понятно, что историософия Николая Александровича вытекает из его общих этических, религиозных, антропологических и аксиологических взглядов, о которых я уже говорил. Но все-таки где он, собственно, об этом пишет? Я уже называл вам: в его маленькой, но очень важной книжке «Смысл истории», родившейся из курса лекций, которые он читал еще в поднявшейся на революцию России. В сборнике статей, написанных во время мировой войны «Судьба России», (особенно важная статья первая – «Душа России», где он пишет как раз про русскую душу, знаменитые и весьма спорные свои суждения). Еще в одной апокалипсической статье по мотивам Шпенглера – «Предсмертные мысли Фауста». Ряд работ с попытками осмыслить большевизм, тоталитаризм – Бердяев один из первых, кто подходит к феномену тоталитаризма. И прежде всего в «Истоках и смысле русского коммунизма». Также в интереснейшей работе «Русская идея», одной из самых интересных попыток осмыслить и описать историю русской культуры и философии XIX века, разбирая и изучая ее не по мыслителям, как я с вами изучаю экзистенциализм, а по проблемам, через какие-то узловые темы. И у него есть очень интересная статья «Человек и машина». Бердяев – один из первых, кто обращается к философии техники (на него огромное влияние оказал Шпенглер, и во многих случаях русский мыслитель повторяет мысли немецкого гения). Но остановлюсь. Хотя это перечисление историософских работ Бердяева (неотделимых от его эсхатологических сочинений) можно, конечно, было бы продолжать. Но это – главное.
Итак, что же можно сказать о философии истории Бердяева? Во-первых, она вся окрашена эсхатологически. Я уже говорил сегодня вам, что для Бердяева в высшей степени характерно катастрофическое переживание мира, мысль о том, что история не может быть понята вне эсхатологии, вне учения о конце, конечных судьбах мира. И с этим связаны тезисы, о которых я вскользь говорил уже: во-первых, история как частный случай человеческих усилий творить всегда неизбывно трагична (мы уже об этом говорили). История – это цепь неудач, катастроф, провалов, срывов, разочарований. Все в истории неудачно. Исторический процесс – это набор кратких взлетов и долгих мучительных провалов, куда ни посмотри!
Христос принес в мир великую истину, а в итоге выродилось это все в христианство, какой-то карикатурный «-изм», объективацию, церковный аппарат, пародию на Христа, Крестовые походы, инквизицию и так далее. Великая французская революция: как все хорошо начиналось! Свобода, равенство, братство, ура!..А закончилось кровавым террором, гильотиной, отвратительными Робеспьером и Маратом. Ренессанс: воспевание человека, такой порыв и затем опять – провал, крушение, саморазложение гуманизма, блестящие «ренессансные личности», талантливые изверги и чудовища вроде Генриха VIII, Чезаре Борджиа или Ивана IV, скепсис Монтеня и космическое отчаяние Шекспира… История по Бердяеву – это ряд таких взлетов и неудач, как все творческое человеческое, слишком человеческое. Это относится, как мы знаем, и к личностным усилиям, и в том числе и к социальным.
(Вообще, замечу в скобках, по своим социальным взглядам Бердяев себя определяет как мистический анархист, как социалистический персоналист, персоналистический социалист. В то же время он – воинствующий враг того, что называют «буржуазностью». То есть, с его точки зрения, буржуазность – это усреднение, омассовление, обыденность, торжество плоти над духом и т. д. То есть буржуазность он, конечно, понимает не как Маркс, а намного шире, а-ля Герцен, как духовное явление. С другой стороны, он – один из первых исследователей и критиков тоталитаризма и людей, задумавшихся о роли техники в мировой истории.)
И история, с его (религиозной и гностически-метафизической) точки зрения, может быть понята, осмыслена и оправдана только через что-то сверх-и внеисторическое! Временное может быть понято только сквозь вечное, в перспективе вечности. Вот это очень ценно и важно: история может быть увидена и понята исключительно в перспективе конца истории. Цель понимания истории – выйти за пределы истории.
Николай Александрович очень много размышляет о времени. Он говорит (в духе святого Августина): а что такое время? Прошлое? Его уже нет. Настоящее – ничтожно мало и ускользает. А будущее – его еще нет. То есть время – это что-то пожирающее истинную реальность бытия и глубоко враждебное человеку. Опять же, верно замечает Бердяев, временное можно понять только из того, что вне времени, из вечности. В связи с этим, Бердяев – один из тех, кто резко нападает на веру в прогресс. Он – резкий критик религии прогресса. Он критикует прогрессизм и историцизм по разным соображениям, прежде всего, по этическим. Он говорит, что безнравственно приносить какие-то одни поколения в жертву другим. С точки зрения Бердяева, каждый человек, каждая эпоха, каждая личность абсолютно ценна, непосредственно связана с вечностью, с Богом, с Абсолютным Бытием, находясь во времени, связана с чем-то вне времени. И аморально в духе веры в прогресс выстраивать такую лесенку и говорить, что вот это поколение, – это какое-то удобрение истории, что-то такое, что надо принести в жертву будущему! Это анти-этично. С другой стороны, нелепо верить, что во времени может осуществиться полнота счастья и гармонии. То есть в рамках времени рая на Земле быть не может, справедливо доказывает Бердяев. Только через эсхатологию, через что-то вневременное можно понять историю. Одна из тем, которая чрезвычайно важна для Бердяева и подробно им разбирается в книге «Смысл истории» – это тема саморазложения гуманизма. И в этой связи надо коснуться важнейшей проблемы: человек и машина. Точнее, человек – природа – техника, вот эта триада.