Сейчас я приведу вам пример. Пример художника, который творит музыку, стихи или картины. Непонятно: художник в искусстве или искусство в художнике? Бессмысленный вопрос. В художественном опыте грань между творящим и творимым стирается. В отличие от научного познания, всегда объективирующего реальность и тем убивающего и расчленяющего ее. Вот пример преодоления субъект-объектности. Нет грани между тем, кто творит, и тем, что им творится. Выросший из романтизма, из «философии жизни», из бергсоновского интуитивизма (с познанием через непосредственный опыт проникновения в мир и экстатическое плотиновское слияние с ним), экзистенциализм постоянно возвращается к опыту искусства. Марсель – сын человека, который был директором всех художественных музеев Франции, сын, чья жизнь прошла в музыке и театре, литературе и поэзии, для которого Рильке, Пруст, Бетховен так же философски важны, как и тот же Августин, – он все время обращается к опыту искусства.
Приведу примеры таинств. Прежде всего это тайна Бытия. Бытие – не проблема; об этом еще Ясперс замечательно говорил. Бытие – это не отвлеченное понятие и не сфера вещей и предметов, это нечто большее. Поэтому философия не может быть наукой, если философия всерьез занимается Бытием, а не проблемами и не предметами. Я – тоже Бытие, я – часть Бытия, я к нему сокровенно и неразрывно причастен и оттого не могу встать над ним, выскочить из него и говорить о Бытии как о чем-то постороннем мне. Тайна – это то, чем я поглощен. То, внутри чего я себя нахожу. То, вопрошая о чем, я одновременно вопрошаю о себе. Нечто глубокое и, как говорил Ясперс, объемлющее и трансцендентное, через причастность к чему и я тоже есть. Бытие – это таинство. Стремление Марселя – не только преодолеть отчужденность в технократическом, бюрократическом мире, но и попытка вернуть человечность и сакральность в культуру. Таинственность, глубину, жизнь. Многие из вас, конечно, хорошо помнят мысль Макса Вебера об «расколдовывании мира», об изгнании таинственного, о рационализации в процессе модернизации современной культуры. Марсель пытается сделать обратное. Возвращает миру сакральность. Некий процесс, обратный модернизации по Веберу, говорившему о расколдовывании мира.
Бытие – тайна. Я внутри Бытия, а не вне его. Для Марселя тайна – это конечно же и Бог. Бог – это не вещь, не объект, не проблема для досужего ума, не шлагбаум, о нем нельзя говорить в третьем лице. Бог – тайна, это не что, а кто. Надо заметить, что как для христианина, для католика, для Марселя Бытие и Бог совпадают. Когда мы говорим о Бытии, в случае с Марселем мы говорим о Боге. И наша причастность к Бытию или, напротив, отпадение от него («забвение Бытия» как диагноз современности, по Хайдеггеру) – это наша встреча с Богом или отпадение от Него.
Далее: тайна зла. Зло – это не проблема. Зло не вовне, не где-то далеко. Зло всегда во мне, и я спрашиваю себя же (кого же еще?): почему я зол? Опять тут христианская идея первородного греха.
Смерть есть тайна. Как можно исследовать смерть? Любовь есть тайна. Тайна Бытия, тайна Бога, тайна зла, любви, смерти. Вы, конечно, сейчас спросите у меня: а разве нельзя превратить тайну в проблему? Нельзя научно подойти ко всем этим вопросам? К сожалению, можно, говорит Марсель. Можно опустить тайну в проблему. Можно осушить тайну до проблемы. Можно упростить и выхолостить тайну до проблемы. И это ужасно. Когда о Боге начинают говорить как о вещи. Когда Бытие превращают в объект. Когда весь мир становится объектом, и человек тоже объективируется в сциентистском дискурсе. Понятно, что Марсель спорит с неотомизмом. Он обвиняет его в том, что тот вырождается, превращая Бога и Бытие в проблему. Доказывает бытие Бога. Как будто это нужно и возможно делать!
Давайте для примера возьмем два случая: смерть и любовь. Можно ли сделать смерть не тайной, а проблемой? Увы, да. Превратим смерть в объект научного познания. Есть ведь и такая наука о смерти – патологоанатомия. Только она занимается не смертью, а всего лишь… трупами! Вот пример, когда мы смерть превратили из тайны в проблему. Но что осталось? Только труп. А тайна не решена. Опыт смерти личностен и не передаваем. «Дальше – тишина», как у Шекспира. Вот пример, когда таинство вырождается в проблему.
Или любовь. Например, великий писатель Стендаль. Все вы наверняка читали его замечательный трактат «О любви». Он написал гениальное глубокомысленное исследование. Он сделал любовь предметом, объектом. Он показал, как любовь (вообще любовь!) развивается, «кристаллизуется». Но когда ты любишь сам, ты внутри любви. Ты не отделяешь любовь от себя. Одно дело, когда ты, подобно Стендалю, как ботаник со скальпелем, изучаешь любовь, как дуб или клен, и совсем другое, когда тебе умирать, ты влюблен, ты ощущаешь собственное зло, ты встречаешься с Богом, ты переживаешь себя как часть Бытия! Марсель очень глубоко и тонко, на разные лады обобщил, договорил, додумал проблему объективации, отчуждения, с которой борется весь экзистенциализм. И в этом, по-моему, его огромный вклад в философию. Вот некоторые примеры различия тайны и проблемы.
Последнее, что хочу сказать, завершая этот сюжет. Еще одна тема, еще одна тайна, которая волновала и неустанно интересовала Марселя. Здесь он не одинок. Тема, которая была одной из главных на протяжении всего его философского пути – это тайна телесности. Причем, именно человеческой телесности. Я и мое тело, как я соотношусь с ним? Задумайтесь: как вы соотноситесь с вашим телом? Вот тайна тайн! Мое отношение к телу таинственно. Или, как еще называет ее Марсель, тайна инкарнированности. (От слова «инкарнация» – воплощение.) Тело – это то, через что я включен в Бытие. Но тело глубоко таинственно. Сказать, что я есть мое тело, неправильно, наверное. Я не есть тело. Сказать, что я имею тело, тоже неправильно.
Я не тождествен телу, но я не обладаю телом как какой-то вещью. Вот тайна телесного, включенности человека в мир. С одной стороны, тело может быть предметом обладания. С другой стороны, может быть чем-то существенно болғ ьшим. Это тайна, тайна того конкретного и очень важного, через которое человек включается в мир, приобщается к миру, хотя не сводится к миру. А с другой стороны, легко можно превратить свое тело в вещь. Мое тело – моя вещь, мой инструмент. Это первый фундаментальный пример обладания.
(Замечу в скобках, что, с одной стороны, параллельно с Марселем размышляет обо всем этом еще один знаменитый французский экзистенциалист и феноменолог – Морис Мерло-Понти. Тема телесности у него станет главной.) С другой стороны, подумайте вот о чем. Тело отчуждается от человека – через систему здравоохранения, через систему государственного контроля, через тюремную и пыточную систему, через государственный контроль за репродукцией, через моду и медицину, через прививки и армию. Марсель очень много размышлял над этим. Дальше это все, как вы уже поняли, растет и развивается в мысли Фуко. Что с нашим телом делают бюрократические структуры? Как они его конструируют, им манипулируют, отчуждают? Параллельно с Мерло-Понти, задолго до Мишеля Фуко, на которого, как и на Рикера и Фромма, очень сильно повлиял Габриэль Марсель, французский экзистенциалист разворачивает свои размышления о человеческой телесности как тайне, как проблеме, как чем-то таинственном и как объекте манипуляции.
Итак, вот эта ключевая антитеза: тайна – проблема, таинство (мистериальность) и проблемность; она сразу вводит нас в философский мир Марселя. В мир, где нет объективации, нет субъект-объектности. Через тайны и проблемы мы вошли в мир, в котором человек слит с Бытием, связан, вступает в диалог с другими людьми, с Богом. Сопричастен, не противопоставлен, не доминирует, не конкурирует, не отчуждает, не отчуждается. Это мир диалогический. Мир встречи. Мир диалога, мир связи. Следующая важнейшая базовая антитеза, которая, наряду с тайной и проблемой, определяет философию Марселя: быть и иметь. Вот эту тему потом блестяще разовьет Эрих Фромм. Но наметит ее Марсель, одна из главных работ которого так и называется: «Быть и иметь» (или «Бытие и Обладание», переводят по-разному). Это два модуса человеческого существования. Понятно, что за темой «быть и иметь» скрывается то, что на языке Гегеля и Маркса называется отчужденное – неотчужденное, на языке других экзистенциалистов, Хайдеггера или Сартра, – подлинное – неподлинное или аутентичное – неаутентичное. Все здесь сплелось. Все сочеталось. Можно быть, а можно иметь – вот два способа нашей включенности в мир. Вот на этих двух полюсах все у Марселя формируется. Установка на бытие: встреча, творчество, сопричастность, свобода, солидарность, подлинность. Установка на обладание: отчуждение, неподлинность.
Человек, жаждущий обладания, создает вокруг себя зону отчуждения, в которую, как пылесосом, начинает втягивать все вещи и всех людей. Причем, что очень важно, тело в этом случае – первый образцовый и архетипический пример того, чем мы обладаем. Человек говорит: мое тело – это моя вещь! А потом моей вещью («моей собственностью, моим сокровищем», как говорил небезызвестный Голлум у Толкиена, одержимый и порабощенный жаждой иметь) становится все, включая меня самого, моих близких, друзей, моих любимых, мои мысли. Я имею свои мысли, статусы, свое тело, своих любимых, своих друзей. Это субъект-объектные отношения. Между мной и миром – пропасть, я отгородился, я манипулирую, отчуждаюсь. Обладаемое – это то, что можно отделать от меня. То, что можно накапливать и предъявить миру. То, что можно отнять и захватить. Я подумал, и я накапливал мысли, как гербарий. Я кладу их в банк, наращиваю на них проценты. Ощутите разницу: иметь мысль и мыслить, быть в мысли. Ты не можешь удержать это состояние, его надо возобновлять вновь и вновь. Как все настоящее оно неудержимо, сиюминутно, неуловимо. Но оно и неотделимо от тебя. Обладание, как все ненастоящее, легко отделимо от тебя. Как говорит Марсель, – то, чем больше мы имеем, тем больше это имеет нас. Наши вещи нами обладают. Все, что мы имеем, превращает нас в своих рабов. Об этом же говорил Диоген-киник. Он плыл на корабле, его захватили пираты, начали продавать его на невольничьем рынке, и он начал кричать: кто желает купить себе господина? Отношения обладания порабощают человека. Модус обладания означает то у меня, что не есть я. То, что у меня есть, то что от меня можно отделить. Накопить, предъявить, передать. Бытие нельзя отменять, делить. Оно неуловимо, неудержимо, неделимо, непередаваемо и неотбираемо (как свобода, как личность). Оно здесь и сейчас.