его вытащить, а Монтень стремится от него бежит. В общем, в 1571 году он продает свою должность советника парламента. Так раньше было принято: все должности продавались и покупались, патенты, все такое. Не подумайте, что это коррупция – это было вполне нормально. Это не как у нас сейчас принято покупать и продавать депутатское звание, потому что парламент был тогда не совсем то, что у нас. У нас все-таки купля депутатского мандата хоть и повсеместна, но формально не узаконена; а во Франции это было совершенно законно и нормально. И в 1571 году, в 39 лет, Мишель Эйкем удаляется в тот самый замок Монтень в Перигоре, родовой замок, купленный прадедом за сто лет до этого, где придается наконец любимому занятию.
Повторяю, Монтень, судя по тому, что он пишет сам о себе – а о себе он пишет очень много в своей книге, – и по всему, что мы о нем знаем, человек исключительно… Вот, если попросят назвать одну главную его черту, я скажу, что это тонкость. Эта черта проявилась и в его философии. Мир невероятно сложен, человек невероятно сложен, все неоднозначно. Монтень тонок, восприимчив! Это не значит, что он безволен – он именно тонок. Он утончен. А если говорить о других его чертах, это стремление к независимости, к уединению, доброжелательность, честность, порядочность, почитание дружбы, небольшое внимание к семейно-любовно-брачным делам.
И вот, он уединяется в замке Монтень. Замечу, что все-таки в его жизни были и другие книги, кроме знаменитого трехтомника. Да, Монтень и «Опыты» – все-таки «близнецы-братья», это главное произведение. Но я встречал упоминание о других его работах. Например, он написал «Путевой журнал» в 1580–1581 годах, но издана эта книга только в XVIII веке. Мне на русском языке она не попадалась, не могу ничего о ней сказать, но «Путевой журнал» упоминается. Были у него и еще какие-то сочинения…
Но именно в семидесятые годы он начинает писать книгу, о которой мы будем дальше говорить, ставшую его визитной карточкой. «Опыты», повторяю, – это не просто книга, это «книга книг», это собрание множества фрагментов, отрывков, это такая эпохальная великая вещь. В 1580 году в Бордо издали первые два тома. В 1588 году он дорабатывает и переиздает первые два тома и третий том. В итоге три тома вышли при жизни автора. И уже после его смерти одна его почитательница в Париже в 1595 году издает еще раз.
Этой книге сразу была суждена высокая популярность, что удивительно, потому что писал он не для широкого читателя. Тем не менее, за полвека после его смерти, «Опыты» во Франции переиздаются двадцать раз! В 1603 году они выходят на английском языке и сразу становятся настольной книгой Шекспира, Бэкона и многих других великих англичан того времени. Книга, написанная, казалось бы, в виде дневника про себя и для себя, приобретает уже при жизни автора невероятную популярность.
В 1592 году Монтень умер от каменной болезни. И, как обычно пишут, «жизнь закончилась, началось бессмертие». Это главное, что я хотел сказать о жизни, обстоятельствах, биографии человека, чрезвычайно симпатичного лично мне – и не только мне.
Теперь, конечно, надо немножко поговорить о жанре «Опытов». О том, как написана эта книга.
Давайте вспомним: Монтень изобрел новый жанр. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы признать его великим в истории. Переведем слово «опыты» на латынь, – и получим слово «эссе»! Монтень ни много ни мало – отец эссеистики, жанра, который очень популярен сейчас и существует отнюдь не только во Франции. Но особенно – во Франции. Не будь Монтеня, не было бы Ларошфуко, Лабрюйера, Паскаля… и вплоть до Камю и многих других. Ну, мы знаем, что эссе кто только не писал! Отнюдь не только французы. Просто Франция очень преуспела в этом жанре, столь созвучном «острому галльскому гению». В общем, жанр эссе и само слово «эссе» – нечто иное, как «Опыты»! Говоря словами Пушкина, на наших глазах рождается жанр «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
Прежде чем говорить о форме этой книги, как она написана и почему она так написана, надо еще сказать немножко о том, кто на нее повлиял. На самом деле, сложнее сказать, кто на нее не повлиял. Потому что, действительно книга наполнена множеством цитат. Монтень – очень эрудированный человек, который много чего впитывал себя; многое вызывает разные аллюзии и ассоциации. Поэтому эта книга полна множества цитат.
Что прежде всего приходит в голову и вспоминается при чтении Монтеня? Во-первых, ощущается коллосальное влияние Античности. В этом Монтень – человек Ренессанса. Он куда больше пишет в «Опытах» о событиях Античности, об эллинах и римлянах, чем о своем веке. Во многом эта книга строится вокруг баек, цитат и историй из Античности. Автор, конечно, пишет и о современных событиях во Франции, Германии и о Средневековье. Но его любимейший персонаж – Сократ, и можно увидеть очевидные параллели между Сократом и Монтенем. Сократ, с его неугомонностью, сомнением, поиском, с его жизненной философией и готовностью выслушать всякого и все поставить под вопрос, созвучен Мишелю Монтеню.
Я думаю, стоит сразу сказать (это о пользе количественных методов в разных науках), кто-то посчитал, что в трех томах «Опытов» три тысячи цитат! Причем из Библии – всего 30 (один процент), а из Плутарха – 400. Он, Плутарх Херонейский, великий мистик-неоплатоник, писатель и историк заката Античности, кстати, самый цитируемый автор, на секундочку. Я вроде бы античник по одному из семи-восьми своих главных интересов, но многие имена и сюжеты, о которых пишет Монтень, я не мог вспомнить: а кто это, а что это? Какие-то совершенно восьмистепенные философы, шестиразрядные, заштатные политики и полководцы. В Античности Монтень был как рыба в воде. Все это – его, все родное: Сократ, Платон, намного в меньшей степени – Аристотель, Плутарх, Геродот, Фукидид, Сенека, Цицерон и так далее. Три тысячи цитат!
Далее, забегая вперед, замечу, что, хотя Монтень обычно в упрощенных схемах и в примитивных до абсурда учебниках (и как все упрощенное – неправильных;
знаете, мы живем во все более «оптимизированном» мире, где все надо вогнать в формулу и на все надо наклеить ярлычок) проходит как «французский скептик позднего Возрождения», в какой-то степени это неправильно. На него наклеен глупый ярлычок «скептик», чтобы под этим ярлычком продавать его удобнее в учебниках и лекциях все более оптимизированным ученикам. Он и скептик, и не скептик, и не только скептик. До Монтеня, в 1569 году, опубликовали труды Секста Эмпирика, главный источник по античному скептицизму. И те, кто их публиковал, как и сам Монтень, видели в античных скептиках противоядие против религиозного безумия, фанатизма, нетерпимости. Как мы увидим, у Монтеня было тоже именно так. Но, конечно, античные скептики на него тоже повлияли: и Секст Эмпирик, и сам основатель античного скептицизма Пиррон Элидский, который, впрочем, ничего не писал, да и французские ренессансные скептики, которые завелись во Франции еще до Монтеня… Забегая вперед, скажу так: если уж непременно надо навешивать ярлыки, то о познании Монтень говорит как скептик, о жизни – как эпикуреец, о смерти – как стоик, а вообще вся его философия полна платонизма и сократизма. И кто он после этого? И при этом он никто из этого! Вообще, стоицизм на его взгляды повлиял ничуть не меньше, чем скептицизм. А в целом, он любил Платона, Сократа… Вот кого он точно не любил, так это Аристотеля. По вполне понятным причинам, потому что называет его «Богом схоластов». Ну, как и почти все философы Возрождения от аристотелизма отталкивались (как от основания ненавистной им схоластики).
В общем, в цитатах в «Опытах» преобладают античные авторы.
Какие ассоциации у меня еще возникли во время чтения «Опытов»? Монтеня можно сопоставить в чем-то с Августином, в его автобиографичности и пронзительности. Особенно с «Исповедью» и характерной для нее экзистенциальностью. С Франческо Петраркой, но, главным образом, не с великой его поэзией, а с прозаическими исповедальными произведениями Петрарки – в обращенности к себе, размышлении от первого лица. А также в чем-то очевидны и другие переклички… Давайте вспомним, какой еще великий француз – старший современник Монтеня? Вспоминайте, дорогие историки! Прямых параллелей я не нахожу, но здесь выплывает важный контекст. Два великих француза. Франсуа Вийон, который жил раньше на сто лет, и француз, который жил чуть раньше Монтеня, Франсуа Рабле. Не могу сказать, что раблезианская стихия близка Монтеню, но общий дух свободомыслия, каламбуры, афоризмы, шуточки-прибауточки, наверное, как-то повлияли.
Так вот, возвращаясь к параллелям, перпендикулярам и всяческим ассоциациям: многие мысли Монтеня вызывают ассоциации с Эразмом Роттердамским и Николаем Кузанским. Подобно им, Монтень ненавидит схоластическую ученость, абстрактную, заумную и самодовольную, и противопоставляет ей простонародье с его добродетельностью, здравым смыслом, не претендующим на познание Абсолюта. Эта общая закваска резкого отталкивания от Аристотеля, от схоластики, от многознайства. У Кузанского есть несколько диалогов о Простеце, простом человеке из народа, более мудром, чем ученые мужи. А у Эразма – «Похвала глупости», здесь прямые параллели с «Опытами». Конечно, приходит в голову «Похвала глупости», когда читаешь «Опыты». Помните эту мысль Эразма Роттердамского о безумии как фундаменте и основе жизни? Во всех смыслах, как в прямом, саркастическом – мир сошел с ума, – так и в более глубоком: безумие как мудрость, смирение, вера и осознание принципиальных границ разума… Если уж цитировать нашего героя следующего заседания кружка: «Есть многое такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». То есть разум не схватывает глубину жизни, чувство – первично и правее любых разумных конструкций и ухищрений. Да, ведь «Похвала глупости» амбивалентна. С одной стороны, «Похвала глупости» – это сатира, насмешки над глупой современностью, но с другой – буквальная похвала глупости, потому что вера глупа перед разумом, и Эразм на стороне этой глупости. И Монтень тоже; он защищает веру как вид священного безумия, а не ограниченный и самодовольный разум. Если учесть, что Эразм – признанный глава гуманистов, Монтень не мог не читать многие его работы. Тут много чего ощущается, если говорить о влияниях на него.