Чудесное вступление, которое заканчивается фразой: «Прощай же!» Он с самого начала провоцируют читателя: «Закрой эту книгу! Неинтересная она! Она обо мне! Тебя это не касается! Здесь ты ничего не найдешь для себя!» Тут, по-моему, все великолепно: и простота, и провокативность, и ирония, и краткость, и афористичность, – все в этом коротеньком вступлении. Книга начинается не с рекламы: «Из этой книги вы узнаете много умного, полезного, великого, станете в сто раз умнее!» Отнюдь нет – это антиреклама. В этом весь Монтень – с его простотой, достоинством, независимостью, созерцательностью, иронией, смирением и некоторой эпатажностью.
Здесь ясно видны и симпатия мыслителя к первобытным народам, которые ходят нагишом, выставляя себя напоказ и не стыдясь этого, и искреннее обещание говорить просто и честно, насколько позволяют общественные приличия. Очень колоритное вступление и – признайтесь! – совершенно неожиданное.
Это вступление к книге дает неплохое представление о стиле и манере автора. Повторяю: Монтень тем и прекрасен, что его можно читать с любой страницы. Даже с середины какой-нибудь главки, любого пассажа и отрывка. Это сочинение принципиально не претендует на то, чтобы открыть нам некую абсолютную истину о человечестве. Она куда ценнее. Смотрите и еще раз оцените. На дворе XVI век, далее на пороге XVII век: великие системы, спинозовское «не смеяться, не плакать, не отворачиваться, но понимать», универсальный Декарт, универсальный Лейбниц – всеобщие системы объяснения всего. И тут – простой человек, частный, уединенный человек, написавший о себе, свои мысли, какие-то воспоминания, какая-то эрудиция, что-то из Античности, самоанализ и самоирония, и все с большим количеством шуток-прибауток обо всем: о политике, о психологии, о смерти, о жизни, об этике, о религии. Неуниверсальность, незаконченность. Маленький, конкретный, живой человечек в его неповторимой субъективности. Вот, этот – Мишель Монтень!
Книга безо всяких претензий! Надо понять, до какой степени (хотя я назвал всяких отдаленных жанровых предков «Опытов») это звучит по-новому, необычно!
Ну вот, я попытался дать вам представление о жанре, о том, как написана эта поразительная книга.
А теперь я с некоторым страхом перехожу наконец к тому, о чем эта книга. Но как, скажите на милость, прикажете это делать?! Как говорить о принципиально не систематичной книге, которая не претендует на завершенность? Вот о Декарте рассказывать одно удовольствие: он рассуждает логично, пользуясь математическим методом: тут я подумал так, натолкнулся на такую проблему, вывел из нее так-то и так-то… Теорема, аксиома, доказательство (сразу видно – математик!), ряд теорий, доказательств. Даже если где-то у него все сшито белыми нитками. Все понятно, системно; можно увидеть, как он шел, до чего дошел, из чего исходил, на что налетел, где споткнулся, как поднялся и обошел препятствие. Вот вам система. Причем сразу надо дойти до первых оснований. До того, что несомненно. Cogito ergo sum нашли – и на этом фундаменте воздвигли всю новую культуру и новую философию. Методично и не оставляя зазоров.
У Монтеня все не так. Он не претендует на то, чтобы построить всеобщую теорию всего. Он не раскрывает нам свою мысленную внутреннюю кухню. Он поразительно нескромен для европейца того времени (и Средних веков, и Возрождения, и Раннего Нового времени) – все время говорит: «я». Но при этом говорит о себе некрасивые, не очень приятные вещи: о своей плохой памяти, о своих недостойных поступках. Это было непривычно и вроде бы неприлично, что мыслитель так много говорит и пишет в книге о себе. Кругом Бог, Человек с Большой буквы, Природа – и вдруг какой-то маленький человечек! В этом вся прелесть книги, ее новаторство.
Я нахожусь в дурацком положении человека, который не может дать вам услышать симфонию, но пытается вам рассказать, о чем там писал Бетховен в Девятой симфонии, пытаясь насвистеть отдельные темы из симфонии. Примерно такая же нелепость. Мой способ спасаться – хвататься за тексты и цитировать, цитировать, цитировать!
Ну, попробуем разложить все по полочкам. При всем понимании невозможности сделать это.
Какие же у нас будут полочки? Первая полочка – познание и религия. Как Монтень относится к этим вопросам? Как он относится к познанию, к вере, к Богу?
Еще раз повторю: Монтеня в дурацких и слишком коротких и «оптимизированных» учебниках обычно записывают как «скептика». Это в какой-то степени справедливо только в вопросах познания. Но не слишком справедливо во всем остальном. Что же такое скептицизм Монтеня и как он соотносится с предыдущими и с последующими скептиками?
Да, конечно, на Монтеня повлияли Пиррон, Секст Эмпирик. Но, во-первых, он намного менее радикален, чем античные скептики. Как давно замечено, скептицизм Монтеня более умеренный. У тех античных скептиков сомнение – начало и конец философии, и его цель – атараксия (то есть безмятежная невозмутимость души). Секст Эмпирик говорил, что скептики сомневаются во всем, в том числе и в самом собственном сомнении. Монтень же все-таки использует скепсис умеренно, не доводя его до конца, не универсализируя (как и что бы то ни было вообще). Он боится любых окончательных истин, партийности, завершенности, в чем бы это ни было, в том числе и в сомнении. Задолго до Паскаля, который будет во многом его последователем, Мишель Монтень говорит: чваниться своими знаниями – это одна крайность, полностью отрицать другие знания – это другая крайность. На языке Паскаля, как вы, наверное, помните, эта фраза звучит так: есть две крайности – полностью зачеркивать разум и признавать только разум. Скептицизм у них обоих умеренный, условный. А зачем он нужен?
В вопросах познания у Монтеня есть два ключевых слова: сомнение и самопознание. И то и другое напоминает нам о Сократе. Говорят, в замке Монтеня на стене была написана, я бы сказал, дзен-буддистская фраза, над которой, как над коаном в дзене, он постоянно медитировал: «А что я знаю?» Это постоянный интеллектуальный вызов, который смиряет гордыню.
Одна из немногих цитат Монтеня, которую я знаю наизусть: «Начало философии – это удивление, ее продолжение – это исследование, а итог – незнание». Сразу же в голову приходит и Пифагор («Я не мудрец, а только любомудр, философ»), и Сократ («Я знаю только то, что ничего не знаю»), и Николай Кузанский («Все, что мы желаем знать, есть наше незнание»), и Паскаль, и Кант («Я ограничил разум, чтобы оставить место вере»), и некоторые другие мыслители. Эта мысль древняя как мир, восходящая чуть ли не к царю Соломону, но Монтень, ярко одаренный «острым галльским смыслом», выразил ее с присущем ему умением обращать в афоризмы старые добрые мысли.
С сомнения мы начинаем и им заканчиваем. Мы начинаем с вопроса: «А что я знаю?» Сначала мы удивляемся сложности мира, его текучести, далее исследуем его. А в конце мы возвращаемся к собственной конечности, собственному несовершенству и осознанию собственного незнания. Вот что такое сомнение Монтеня.
Конечно же важно понять: откуда взялся этот скепсис? (Помимо уже названного прямого источника влияния: 1569 год – публикация Секста Эмпирика, Франция знакомится с античным скептицизмом.) Если говорить о более глубоких вещах, это – реакция на фанатизм религиозных войн. Вот, послушайте, какая замечательная цитата из Монтеня: «Заживо поджарить человека из-за своих домыслов – значит придавать им слишком большую цену». Хорошо сказано! Вот вам один из ответов на вопрос, зачем Мишель Монтень обращается к скептицизму. Ударим скепсисом по фанатизму! Схоластическому, протестантскому, католическому, реформационному и контрреформационному. И старому, и новому.
Обратите внимание: как и многие другие деятели Возрождения, Монтень остается формально католиком. Давайте вспомним Эразма Роттердамского, Томаса Мора.
Уж как они, эти ключевые деятели гуманистического ренессансного движения, бранили католицизм за индульгенции, коррупцию, моральное разложение монахов и разврат папской курии, схоластическое самодовольство… Но, когда перед ними вдруг вырос товарищ Лютер, когда поднялся король Генрих VII, и объявил: «Все, теперь я буду главой церкви вместо папы, а кто не согласен – пожалуйте на плаху!» – Эразм и Томас, ключевые фигуры гуманистического движения, предпочли остаться с католической церковью, не перебежали к протестантам, начали с ними борьбу. Потому что католицизм для них, хоть и старое привычное зло, но все же часть вековой культуры, носитель европейских традиций и христианского вселенского единства. А эти протестантские упертые товарищи готовы растерзать Европу ради своего христианского фундаментализма. Вы, наверное, понимаете, что за люди были эти Лютеры, Мюнцеры, Цвингли и Кальвины, что за мрачные фанатичные психологические типажи.
Это все очень напоминало современный ИГИЛ (запрещенный в Российской Федерации). Помните, как Кальвин в своей Женеве то ли содрал с Мигеля Сервета кожу, то ли поджарил его на медленном огне за инакомыслие?
И когда Эразм и Томас Мор с Монтенем посмотрели на все это, они решили: нет, уж лучше мы останемся с католиками. Как мы их не критикуем, но все же это для них – единая Европа, все-таки это полуторатысячелетняя традиция… А вот эти вот протестанты – нет, спасибо! В протестантизме они ясно увидели новое варварство, мрачный фанатизм, войны, опустошение и раскол европейской цивилизации. И вот Эразм нападает на своего бывшего соратника Лютера, а Мор кладет голову на эшафот в борьбе с Реформацией.
В этом смысле позиция Монтеня – во многом реакция на гугенотов с их фанатизмом. В советское время Монтеня, разумеется, искусственно подтягивали до атеиста. (Мол, мы-то, конечно, понимаем с вами, что он был наш, был скрытым атеистом и почти марксистом, но был вынужден маскироваться!) Но, как и у античных скептиков, у Монтеня пафос критики направлен не столько против притязаний веры, сколько прежде всего против безумного дерзновения разума.