Монтень считает, что даже когда мы говорим о смерти, изображаем ее, мы ничего о ней не знаем («Дальше – тишина!»). Все эти наши разговоры о смерти – способы ее забалтывания. Он приводит хороший пример: каждый из нас – ребенок, которого отвлекают от болезненной операции разговорами, чтобы он не увидел ланцета. Это способ заговорить смерть, отвернуться от нее, уйти от невыносимо мучительной сути вопроса.
Монтень утверждает: если бы смерти как-то можно было бы избежать, можно было бы о ней не думать. Но поскольку смерть – это единственное и неотменимое, что нас всех ожидает, мы должны об этом постоянно и непрерывно думать. Необходимо постоянно предаваться размышлениям о смерти. Эта мысль сократовская, платоновская, стоическая: философия – как непрерывное упражнение в смерти и умирании.
Приведу в пример цитаты из «Опытов». Сначала личное, очень трогательное и проникновенное признание автора: «Я ощущаю смерть, которая постоянно хватает меня за горло или за почки». Это уже настоящий экзистенциализм: мы случайно появились в этом мире, случайно исчезнем, и все в человеческом мире случайно. А смерть – это самый фундаментальный факт нашей жизни. То есть смерть постоянно рядом, она не когда-то потом, она вокруг, здесь, сейчас. Мы живем в окружении небытия, смерти, которая нависает над нами, дышит нам в спину и готова каждый день нас поглотить и помножить на ноль. Это чистый экзистенциализм.
И другое рассуждение, менее эмоциональное, более философское: «Вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. Предвкушение смерти есть предвкушение свободы. Кто научился умирать, тот разучился рабски служить». То есть тот, кто не боится смерти, не будет ничего бояться, и потому нам следует постоянно о ней размышлять, неустанно и непрерывно к ней готовиться. Смерть обнажает всю случайность нашей жизни, всю ее шаткость, всю власть судьбы. От нас же зависит лишь одно, но немаловажное: отношение к этому главному событию, ради которого мы ненадолго вброшены в бытие. Опять же чистый экзистенциализм – пограничная ситуация, по Хайдеггеру, смерть подлинная и неподлинная. Уход от своей смерти и бегство в инфантильность. В общем, все то, о чем потом так много и так хорошо будут говорить экзистенциалисты ХХ века, у Монтеня уже есть. Почему, собственно, Платон в «Федоне» устами Сократа говорит, что философ ничем не занимается, кроме смерти? Не только потому, что смерть – это выход души из пещеры, освобождение из постылой темницы тела (а кому бы из нас не хотелось поскорее вырваться из этой гнетущей оболочки?); нет, еще по другой причине. Взгляд на жизнь из смерти – это полное смещение и изменение всей оптики видения. Это взгляд на временное из вечности. («С точки зрения вечности», как сказал бы Спиноза.)
Монтень, в общем, размышляя в духе Платона, об этом говорит немного иначе. Тот, кто научился не бояться смерти, перестал рабски служить. В свете смерти (моей личной смерти, не абстрактной, не анонимной) все в мире кардинально меняется. Что важно, что неважно. Что суетно, что случайно. Совсем другие масштабы, совсем все по-другому. Происходит переосмысление. Человек избавляется от самого главного страха. Человек становится взрослым, самим собой, а не инфантильным существом, которое закрывает глаза как страус, прячет голову. Без размышления о смысле смерти нет и не может быть постановки и разрешения вопроса о смысле жизни. Тот, кто не хочет думать о смерти, никогда не проживет свою собственную подлинную жизнь, не станет собой, не станет взрослым и свободным человеком, личностью, а не марионеткой в царстве теней. И вот Монтень об этом, вслед за Платоном и Эпиктетом и перед Хайдеггером и Ясперсом, перед Толстым и Сартром и многими другими, говорит.
Эпикур говорил, что нельзя и не следует живому человеку думать о смерти: она нас не касается, мы с ней никогда не встречаемся, а когда встречаемся, это уже не мы. Жалкий софизм! Попытка заболтать главное онтологическое событие в мире. То, вокруг чего вращается вся человеческая культура. Тут, конечно, Монтень говорит не как скептик и отнюдь не как эпикуреец, а как стоик или платоник и как предтеча экзистенциализма. Он считает, что это важнейший фундаментальный факт в нашей жизни, что мы живем в перспективе смерти, под ее невидящим нас взглядом – и только через размышление о ней понимаем себя, понимаем мир, преображаемся и взрослеем. Поэтому значительную часть своих размышлений в «Опытах» он посвящает мыслям о смерти – больше, чем о политике.
Тут надо поставить многоточие и перейти к последней части моего выступления.
Теперь поговорим о теме Монтень и другие, Монтень и последующая мировая культура. Я говорил, откуда он растет, из каких культурных контекстов, философских, религиозных, литературных и исторических, где у него заметно влияние древних скептиков, где у него стоики, где эпикурейцы, где Эразм Роттердамский, где Франческо Петрарка, где Николай Кузанский, где Марк Аврелий… И теперь, в завершение, посмотрим, что из него самого выросло и осталось в веках. Почему Монтень – это фундаментальнейшая фигура всей европейской культуры? Почему он любимый автор многих поколений?
Начну я, пожалуй, с длинной цитаты из Ральфа Эмерсона. Он – центральная фигура американской философии и культуры XIX века, великий американский романтик, писатель, основоположник философии трансцендентализма, учитель и друг самого Генри Дэвида Торо. Итак, слушайте и внимайте:
«Разрозненный единственный томик „Опытов“, в переводе Коттона, достался мне из библиотеки отца, когда я был еще ребенком. Он валялся долгие годы, пока я прочел его, по выходе из училища, и достал остальные части. По сих пор помню я удивление и восторг, одушевившие меня при этом знакомстве. Мне казалось, что в какой-то предыдущей жизни я сам написал эту книгу: так искренно отвечала она моим помыслам и опытности. Случилось мне, будучи в Париже в 1833 году, подойти на кладбище Пер-Лашез, к могиле Огюста Колиньона, умершего шестидесяти восьми лет, в 1830 году. В эпитафии его было сказано: „Он жил для справедливости, и «Опыты» Монтеня утвердили в нем добродетель“. Несколько лет спустя я познакомился с превосходным английским поэтом Джоном Стерлингом, и в продолжение нашей переписки он уведомил меня, что из любви к Монтеню совершил странствие в его замок (все еще существующий в Перигоре, близ Кастеллана) и через двести пятьдесят лет скопировал со стен библиотеки надписи, сделанные Монтенем. Не без удовольствия услышал я, что один из вновь открытых автографов Шекспира нашелся на „Опытах“ Монтеня, переведенных Флорио. Вот единственная книга, достоверно находившаяся в библиотеке поэта. И странно, дубликат труда Флорио, приобретенный Британским музеем для охранения автографа Шекспира, на своем заглавном листе предъявил собственноручную надпись Бена Джонсона. Байрон находил Монтеня единственным великим писателем прошедшего времени, которого он читал с большим удовольствием. Многие другие сближения, о которых я могу здесь умолчать, сделали старого гасконца навсегда новым и бессмертным для меня».
Сколько великих имен посылают друг другу и нам привет через Монтеня!
А теперь давайте более систематически разберем, что из Монтеня осталось в европейской культуре, разложим это по полочкам.
Я уже сказал, уже при жизни автора «Опыты» вызвали огромную реакцию. За полвека после его смерти двадцать изданий во Франции! Уже в 1603 году он вышел в Англии. И, замечу, в 1676 году, конечно же, «Опыты» были внесены в «Индекс запрещенных книг» католической церкви. Но какие важные книги не были туда внесены?
Первое, что приходит в голову, это, конечно, уже цитируемая мной фраза: «Души императоров и сапожников скроены на один манер». Знаете, что я сейчас цитирую? Это не просто цитата Монтеня, а эпиграф «Газеты санкюлотов», одной из главных газет Великой французской революции, издававшейся в 1792 году. Вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (как нам привычно) или «В борьбе обретешь ты право свое!» у них на обложке газеты стояло вот это изречение Мишеля Монтеня. Вот вам и его неожиданное влияние на революционную историю.
Теперь ближе к культурным и философским влияниям, оказанным Монтенем.
Первое – это, конечно, создание французского литературного языка и создание жанра эссе. Сам этот жанр свободных и ни к чему не обязывающих рассуждений, которые мы все так любим читать и писать: без законченности, без начала, без конца, немножко мораль, немножко дневник, немножко политика, немножко психология… Весь этот могучий побег культурной традиции растет из Монтеня. Повторюсь, не было бы Монтеня – не было бы многих великих людей, мастеров эссеистики.
Давайте пробежимся по другим фигурам и аспектам.
Паскаль – интереснейшая тема. Паскаль и Монтень. Блез Паскаль мало знал труды философов, читал почти только Святого Августина и чуть-чуть янсенистов. Но Монтень – это его любимый автор. И в своей великой книге (которую мы сейчас знаем как «Мысли»), как вы знаете (ведь большинство из вас читали Паскаля), он упоминает следующие философские школы: скептиков-пирронистов и с ними Монтеня и стоиков (прежде всего, Эпиктета). Когда Паскаль хочет показать, что человек велик и божественен, он апеллирует и прибегает к стоикам, а когда Паскаль хочет сказать, что человек ничтожен, жалок, ограничен, слаб, то обращается к скептикам-пирронистам и к Монтеню. Монтень – постоянный участник диалогов, которые устраивает Паскаль на страницах «Мыслей». В «Мыслях» Паскаля Монтень занимает почетное место. У него как бы там такие весы, качели (этот образ, кстати, был любим самим Монтенем – качели): все в мире качается, мы качаемся, все хаотично, противоречиво, непостоянно, двойственно.
Кроме этого, у Паскаля есть отдельная работа, она есть на русском языке, и вы можете ее прочитать, она называется «Разговор о Монтене и Эпиктете». Это небольшое сочинение, где он дает свою интерпретацию Монтеня. Паскаль и Монтень очень связаны: форма афоризмов, рассуждение от первого лица, парадоксы, размышления о человеческой двойственности. Конечно, Паскаль очень многим обязан Монтеню, но он все же совсем другой человек, больше христианин и к тому же янсенист. Поэтому многие идеи Монтеня Паскаль ожест