литературоведческим экскурсом:
«В художественной литературе существует неукоснительная традиция. Герои книг расправляются со своими возлюбленными кто как может.
Отелло, например, придушил Дездемону собственными руками. Атос выжег на гладком плече миледи позорное клеймо. Клайд из „Американской трагедии“ утопил Роберту в озере. Рогожин, Хозе и Алеко зарезали соответственно Настасью Филипповну, Кармен и Земфиру. Вронский довел Анну до того, что она бросилась под поезд. Бедная Лиза предпочла кинуться в пруд, наверное потому, что тогда еще не существовало железных дорог. Лермонтовский Арбенин накормил Нину ядом.
Но рекордсменом мира в этом виде спорта стал легендарный мужчина по прозвищу Синяя Борода. Он отправил на тот свет семь жен по очереди. <…>
Правда, в советской литературе герои возлюбленных не трогают, герои до них вообще не дотрагиваются. Время другое, и писатели тоже другие».
Но если над ханжеством своих современных коллег Брагинский и Рязанов только посмеиваются, то более существенными родовыми болезнями советского строя авторы устами собственных героев откровенно возмущаются:
«На стенде, где еще вчера красовалось произведение раннего Рембрандта „Портрет молодого человека“, висела табличка: „Картина на реставрации“.
Старики покинули музей, возмущенные до глубины души. Они шли по улице, размахивали руками и говорили так громко, что прохожие оборачивались.
— Ротозеи! — кипел иностранец. — У них из-под носа вынесли картину, которой цены нет, а они не обратили на это внимания!
— Везде так! — мрачно изрек усатый. — Завтра украдут памятник Пушкину, и этого тоже никто не заметит!
— Это потому, — поддержал глухонемой, — что у нас никто и ни за что не отвечает!
— Всем на все наплевать! — шумел усатый переводчик.
Распаляя друг друга, старики договорились бог весть до чего, с чем авторы категорически не согласны и поэтому не приводят их слова».
Что ж, даже такой смелый писатель, как Брагинский-Рязанов, не все мог себе позволить.
Несмотря на то что авторы вволю порезвились на тему изобразительного искусства, Эмиль Брагинский остался не вполне доволен повестью «Старики-разбойники» и еще в меньшей степени одобрил одноименный фильм. В предисловии к сборнику своих персональных (то есть написанных без Рязанова) произведений, вышедшему в 1991 году, Брагинский перечислил не девять, а только семь рязановских картин из тех, к которым имел непосредственное отношение. А потом добавил: «Два фильма, которые мне нравятся меньше, я не назвал, наверное, случайно». Этими двумя фильмами были «Невероятные приключения итальянцев в России» (данную работу Рязанов тоже недолюбливал) и как раз «Старики-разбойники».
Сценарной ошибкой «Стариков…» Брагинский считал всю линию с ограблением инкассаторши: «Не надо было второй кражи. Всю сюжетную историю следовало замкнуть только на краже Рембрандта и его возвращении, которое должно было быть еще более сложным, нежели похищение. Сюда запросто вводилась любовная история. А вторая ошибка уже режиссерская. Выбор артистов на ведущие роли. Дело в том, что в наших комедиях стариков должны играть старики! Когда стариков играют актеры много моложе их экранного возраста, пусть даже самые превосходные, уходит правда, уходит реальность. К тому же, хочешь не хочешь, зритель узнает в старике Мячикове совсем не старого Юрия Никулина, и исчезает что-то очень важное и дорогое… И, бывает, мы смеемся над Мячиковым тогда, когда ему надо сочувствовать».
С этим последним суждением Брагинского никак нельзя согласиться, ибо представить, что Мячикова мог сыграть не Никулин, а его друга Воробьева — не Евгений Евстигнеев, сегодня просто немыслимо. Тем более что эти актеры были не настолько уж «много моложе их экранного возраста»: шестидесятилетних разбойников изображали пятидесятилетний Никулин и 45-летний Евстигнеев. Куда хуже, когда киношных школьников изображают тридцатилетние дяди и тети; обратная ситуация такой оторопи не вызывает, и можно вспомнить немало примеров очень удачных экранных стариков: например, седобородого ученого Полежаева, блистательно сыгранного 33-летним Николаем Черкасовым в «Депутате Балтики» (1936) Александра Зархи и Иосифа Хейфица.
Возможно, иной шестидесятилетний актер и вызвал бы в роли Мячикова больше сочувствия, чем Никулин, но сомнительно, чтобы в чьих-то других устах столь же органично звучали те восхитительно глупые диалоги, которые ведут между собой старики-разбойники в «нелирические» моменты:
Воробьев. Надо идти в музей и выяснить, почему они не чешутся.
Мячиков. Да, но нас может опознать смотрительница.
Воробьев. Мы загримируемся. Я буду без трости, без очков, без халата.
Мячиков. Этого мало. Тебе нужно еще бороду. А что делать мне?
Воробьев. Тебя мы острижем наголо.
Мячиков. Я не хочу стричься. Зачем это нужно? В моем возрасте могут волосы не вырасти вообще.
Воробьев. Но как же тебя видоизменить? У тебя такая яркая внешность!
Мячиков. Ты находишь, да?
Воробьев. Я придумал: мы тебя перекрасим!
Мячиков. В негра?
Воробьев. Не целиком, только волосы.
Мячиков. Я не хочу, зачем краситься? Что за идиотское предложение? Зачем, лучше мне бороду!
Воробьев. Ну где, где ты возьмешь бороду?.. Стоп, мне пришла в голову одна интересная мысль. Мы тебя сделаем иностранцем.
Мячиков. Я не хочу быть иностранцем. Мне и здесь хорошо.
Воробьев. Иностранцем ты будешь временно.
Мячиков. А на каком языке я буду говорить?
Воробьев. Ты будешь молчать. Ты будешь глухонемой иностранец. А я буду у тебя переводчиком.
Мячиков. А для чего же глухонемому переводчик?
Воробьев. Много будешь знать — скоро состаришься.
На пользу фильму явно пошли и большие способности обоих ведущих актеров к импровизации. Рязанову оставалось только отбирать наиболее удачные их находки, одновременно не давая импровизаторам чересчур выпрыгивать за рамки сценария.
«На съемках „Стариков-разбойников“, — вспоминал Никулин, — мы с Евстигнеевым забавлялись, предлагая Рязанову самые невозможные и неожиданные варианты сценарных эпизодов (по принципу — чем глупее, тем смешнее). В этой игре было не только желание настроить себя на юмористический лад. Мы ждали реакции режиссера, чтобы каждый раз точно знать границу, за которой добрая улыбка рискует уступить место клоунаде. Случалось, в своей игре мы придумывали вещи действительно смешные, вполне пригодные для трюковой комедии. Но Рязанов их отвергал! <…>
Впрочем, не сразу отвергал. Рязанов смеялся и говорил: „Давайте попробуем!“ Мы пробовали, снимали, смотрели на экран и… отбрасывали. Отбрасывали то, что в другой комедии стало бы находкой, а тут — не звучало, было неорганично, потому что для „Стариков-разбойников“ требовался юмор совсем иного плана.
Помню, например, мы снимали сцену, в которой я, старый следователь, без пяти минут пенсионер, вывожу из кабинета молодого нахала, которого играл Миронов: я его гоню вон — он не уходит… На съемку пришел Леонид Гайдай. Посмотрел и предложил: „Юра, ты от него так не избавишься. А ну, выстрели — вверх, конечно!“ Попробовали. Смертельный испуг перетрусившего нахала показался необыкновенно смешным. Я говорю: „Вот исторический момент — один эпизод ставят сразу два комедийных режиссера, — должен получиться двойной эффект!“ Сняли, посмотрели на экране: смешно — но не годится. Из другого фильма эпизод — в контексте не смотрится, выпадает.
Вот такие несовпадения я ощущал в „Стариках-разбойниках“ довольно часто».
(Заметим, что даже если бы описанный «двойной эффект» подошел картине, Рязанов вряд ли оставил бы его в окончательном монтаже. Воспользоваться непрошеной подсказкой другого режиссера (тем более Гайдая — пожалуй, единственного равновеликого Рязанову комедиографа, в какой-то степени конкурента) Эльдар почел бы оскорбительным для своего самолюбия.)
Юрий Никулин припоминал и другие аналогичные ситуации на этих съемках: «Перед тем как идти в музей на грабеж, мы с Евстигнеевым сидим в сквере, мелькают реплики о том, что ради друга каждый из нас готов на самопожертвование, затем следует пауза перед дорогой. Я тихонько говорю: „В путь…“ — и мы уходим… Мы с Евстигнеевым предложили: продолжить последнее — „в путь“, пусть два старика уходят напевая: „В путь, в путь, в путь… А для тебя, родная, есть почта полевая…“
Рязанов смеялся. И публика бы, наверное, смеялась. Но в фильм этот вариант тоже не вошел, потому что с этим бодрым припевом два наших трогательных старика превращались в двух полных идиотов.
Унижать, оглуплять героев режиссер не давал. Я придумал для Мячикова и такой трюк: заняв у героини три рубля (это эпизод из сценария), я встречал у подъезда ее дома бабку, торгующую цветами, брал один букетик, другой, и торговка забирала у меня обратно один из букетов вместе с моей трешкой, не дав сдачи. На экране это выглядело смешно. Но Рязанов отбросил этот вариант по той же причине: не хотел, чтобы лишний раз смеялись над мягкостью и непрактичностью героя.
Весь внутренний гуманистический смысл „Стариков-разбойников“ состоит в том, чтобы защитить, не дать в обиду Человека, отстоять его достоинство. Этим дорога мне работа в фильме Рязанова.
И еще работа с ним дорога мне тем, что дает совершенно новое творческое ощущение. В самом начале съемки Рязанов твердил мне: „Если ты будешь играть Мячикова похожим на кого-нибудь из уже существующих кинематографических героев, я тебя убью… Я хочу, чтобы ты был другим“. Как видите, он не привел свою угрозу в исполнение. Наоборот, после первых просмотров отснятых кусков говорил: „Ты совсем, совсем другой, и это меня очень радует“».
Схожим образом режиссер настраивал на нужный ему лад и свою давнюю знакомую Ольгу Аросеву. «Следующая встреча с Рязановым, перед фильмом „Старики-разбойники“, вновь началась с высказывания невероятных сомнений и категорических заявлений, что я на роль никак не гожусь, — вспоминала актриса. — „Вы испортили себе биографию ‘Кабачком 13-ть стульев’, — сказал Рязанов. — От вас будут ждать шуточек пани Моники. Я сделал все, чтобы вас не приглашать, но раз уж пришлось, не ждите снисхождения. Я буду во всем следить за вами и даже присутствовать на вашем гриме. Всякие локоны, завитушки и накрашенные ресницы категорически исключаются. Помните, вы играете некрасивую, тихую, скромную, старую женщину. Никакой игривости, никакой кокетливости!“