Гример действительно сделал все, чтобы обезобразить меня до неузнаваемости. Рязанов остался недоволен и этим. После съемки пробы он сказал: актерски это подходит, но внешне никуда не годится — слишком игриво. И гример принялся уродовать меня дальше. Рязанов придирчиво осмотрел результаты его усилий и скрепя сердце сказал:
„Ладно. Придется вас утвердить. Но поклянитесь, что ни одной интонации пани Моники я от вас не услышу“. И на протяжении всех съемок он не упускал случая для „травли“. „Что-то опять выходит противно-телевизионное“, — говорил он частенько. Правда, в конце съемок он все же признался, что мною доволен». Это было взаимно: Аросева справедливо считала Рязанова главным режиссером в своей кинематографической жизни.
А вот Юрий Никулин остался несколько разочарован конечным итогом его единственной крупной совместной работы с другом-режиссером: «Фильм „Старики-разбойники“ не кажется мне лучшим в творчестве Рязанова. Честно говоря, своей ролью, результатом своей работы в этой картине я доволен больше, чем фильмом в целом. Но актер не может по самой специфике своего творчества быть эгоистом. Да, мне было интересно сниматься в роли Мячикова. И все-таки „Старики-разбойники“ не принесли мне, да, наверное, и не только мне, полного творческого удовлетворения. Почему?
Дело, по-моему, в том, что все сюжетное построение картины идет слишком уж „понарошку“, как говорят дети. Раз уж взялись авторы утверждать своим фильмом, что только деловыми качествами, только дееспособностью и ничем иным должно определяться служебное место человека, так надо было этот тезис развивать более четко и остро. Ведь, несмотря на все симпатии к доброму, честному Мячикову, по фильму выходит, что он действительно никудышный работник и пора ему уступить свое место другому, а уж придет тот, другой, по блату или не по блату — это особый разговор. Но в фильме Мячиков хороший работник только „понарошку“, зритель при всем сочувствии к нему видит, что он — размазня, и поэтому в авторскую декларацию не верит. Вот эта недостаточная четкость в решении темы кажется мне главным просчетом „Стариков-разбойников“. И еще, на мой взгляд, в финале картины недостает последней точки. Мы, клоуны, отлично знаем: что бы там ни происходило во время представления, какие бы остроумные репризы мы ни бросали, успех зависит от конечного эффекта — самой последней реплики. Благодаря ей, этой последней реплике, зритель покинет представление смеясь, довольный и… забудет, если что и было неудачное, плоское в середине».
В фильме пресловутая последняя сцена чем-то напоминает финал «Берегись автомобиля» с Деточкиным, вернувшимся к Любе из мест не столь отдаленных. Хотя того эффекта, разумеется, уже нет: Мячиков, в отличие от Деточкина, по-настоящему не «сидел» и наголо не обрился. Повесть заканчивается следующими словами:
«Мячиков думал о том, что все равно ему не добиться справедливости, что все равно его не осудят, а выпихнут на пенсию. Он грустно вздохнул, откинул дверной крючок и вышел из арестантской.
Когда Мячиков покинул прокуратуру и очутился на улице, то увидел, что Воробьев не ушел домой, а терпеливо ждет друга, устало привалившись к спинке садовой скамейки. Рядом с Воробьевым пригорюнилась Анна Павловна.
У Николая Сергеевича защемило сердце.
Воробьев ничего не сказал, лишь улыбнулся — застенчиво и нежно. А взгляд Анны Павловны светился в темноте, излучая любовь и раскаяние.
Мячиков тоже заулыбался, растерянно и виновато. Он переводил взгляд с любимого друга на любимую женщину и с любимой женщины на любимого друга.
Воробьев и Анна Павловна поднялись со скамейки. Все трое пересекли улицу, свернули на темный, едва освещенный бульвар, медленно пошли по нему и скрылись вдали, уйдя из повести навсегда».
Вроде действительно ничего особенного, но Рязанову все-таки было отнюдь не безразлично, как завершить повествование. Об этом свидетельствует хотя бы рассказ Ольги Аросевой о том, на какие жертвы пошла съемочная группа ради одного не слишком существенного, казалось бы, штриха в финальной сцене: «При всей своей мягкости, улыбчивости, доброте Рязанов — человек совсем не легкий. Он бывает упрям и упорен до чрезвычайности, и, если уж что-нибудь решил, переубедить его невозможно.
На съемках „Стариков-разбойников“ Рязанов задумал, что в последнем кадре, где мы втроем (Никулин, Евстигнеев и я) удаляемся в глубину вечерней улицы, должен идти снег. Снимали мы во Львове, уже была осень, был дождь, ветер, а снега не было. Как мы убеждали Рязанова, что уход в дождь будет ничуть не хуже! Но он был непреклонен: снег! С этим снегом мы хлебнули забот.
Привезли на площадку страшное, скрежещущее сооружение, похожее на пушку. Мы называли его „Большой Бертой“. „Берта“ стреляла мелкой бумажной стружкой, так что получался эффект падающего снега. Но весь запас „снега“ она пустила на ветер в несколько минут, за которые кадр, естественно, снять не успели.
Рязанов сам полетел в Москву доставать „снег“. И достал. Два больших мешка. Самое смешное, что съемка чуть было не сорвалась. На обратном пути мы целый день просидели на аэродроме, сторожа искусственный снег, потому что Львов не принимал — там шел снег настоящий. Рязанов все же добился своего — снял кадр таким, каким задумал».
«Старики-разбойники», не в пример нескольким предыдущим постановкам Рязанова, не подверглись цензурному нагоняю и были выпущены в прокат с тем спокойствием, о котором Рязанов к тому времени уже и думать забыл.
Однако незадолго до выхода случилось мелкое событие, которое мнительный Рязанов немедленно расценил как угрозу своему новому детищу. На одном из совещаний «Мосфильма» выступал классик отечественного кино и близкий приятель Рязанова Марк Донской, в свое время прославившийся предельно аутентичными экранизациями произведений Максима Горького. Донской, судя по воспоминаниям Рязанова, частенько завирался и нес околесицу, в том числе и с любых высоких трибун. Незадолго до премьеры «Стариков-разбойников» Марк Семенович решил выступить с критикой этой комедии, чем-то ему не угодившей. Свой пренебрежительный разбор фильма Донской закончил следующим образом:
— Эта картина не нравится даже самому режиссеру. Правда, Эльдар?
Вопрос был обращен куда-то в зал, где Рязанова не было, о чем Донской был прекрасно осведомлен. На собрании присутствовало около двухсот человек, и отсутствие Рязанова никому из них не бросилось в глаза. А то, что Донскому никто не возразил, было расценено как согласие автора фильма со всеми нелестными словами мэтра. Разумеется, по студии тотчас поползли слухи: Рязанов-де снял такую дрянь, что и сам ее видеть не может.
Вскоре нелепая история дошла до Эльдара, и он был взбешен. А в таком состоянии он был буквально опасен. Рязанов немедленно ринулся в дом Донского, высказал все, что о нем думает, и продиктовал ему следующее заявление, обращенное к Алексею Романову, которое Марк Семенович безропотно записал и подписал:
«Уважаемый Алексей Владимирович! В моем выступлении на совещании от такого-то числа я заявил с трибуны, будто бы Рязанов сказал мне, что ему не нравится его собственная картина „Старики-разбойники“. Так вот, я не беседовал перед совещанием с Рязановым, ничего подобного он мне никогда не высказывал. Я увлекся и произнес неправду. Приношу извинения собранию, Вам и Э. Рязанову».
Сразу после этого Рязанов отправился с этим заявлением к Романову, но по дороге в Госкино пыл режиссера, как всегда с ним бывало, стал быстро остывать. То, что Донской так легко стушевался перед его напором, постфактум несколько даже смутило Рязанова. «Не порвать ли эту чертову бумажку в клочки?» — подумал он. В конце концов режиссер принял соломоново решение: отвез заявление Романову, однако не стал заходить в его кабинет, а попросил секретаря передать бумагу начальнику, после чего удалился. Казус себя исчерпал, и Рязанов к нему не возвращался, записав эту историйку лишь для одного из изданий своих «Неподведенных итогов».
Пьеса «Сослуживцы» (будущий «Служебный роман»), законченная еще до начала съемок «Стариков-разбойников», была написана Брагинским и Рязановым из тех же меркантильных соображений, которые подвигли их на создание пьесы «Однажды в новогоднюю ночь» (будущей «Иронии судьбы»). Однако к придумыванию и литературной отделке «Сослуживцев» авторы подошли уже с бóльшим тщанием, чем к своей первой пьесе, выплеснутой на бумагу за какие-то 12 дней. Второе драматургическое творение писателей отняло у них целых 22 дня. Это не замедлило сказаться на качестве: «Сослуживцы» во всех отношениях совершеннее пресловутой «Иронии судьбы».
Сценические требования, заданные второй пьесой, при этом были примерно такими же, что и в прошлый раз: всего шесть действующих лиц и одна-единственная декорация. С характеристики персонажей и места действия, как принято в данном жанре, пьеса и начинается. В фильме «Служебный роман», снятом через шесть лет после написания «Сослуживцев», эти вводные пояснения авторов частично стали закадровой речью главного героя Новосельцева, от лица которого ведется экранное повествование:
«Действие пьесы развертывается в одном из статистических учреждений. Авторы, понимая, что театр ограничен количеством артистов, наугад выбрали для пьесы всего лишь шесть представителей учета и статистики. Авторы, разумеется, первой представляют директора учреждения:
Калугина Людмила Прокофьевна, возраста неопределенного, лет ей на вид не то сорок, не то сорок пять, одета строго и бесцветно, разговаривает сухо, приходит на работу раньше всех, а уходит позже всех, из чего понятно, что она не замужем. Людмила Прокофьевна, увы, некрасива, и сотрудники называют ее „наша мымра“, конечно за глаза.
Самохвалов Юрий Григорьевич, ее заместитель. Лет около сорока, хорош собой, элегантен, моден, ботинки всегда начищены, волосы причесаны, мысли тоже.
Верочка, лет двадцати трех. Любопытна, как все женщины, и женственна, как все секретарши. Гордится своей внешностью, и на это у нее есть основания.