— Вставай и иди вниз! — поднимая ее за шиворот, приказала Фима. — И не оглядывайся.
— Нет, — заскулила Жанна и отползла. — Не надо!
— Вставай и иди! — Фима была неумолима.
— Тетеньки, миленькие! Не убивайте меня! — запричитала Жанна. — Я тут ни при чем. Это Вовец с Андрюхой… Я ничего не знала.
Жанна и Фима стояли в центре свалки друг против друга. Вокруг них валялись разбитые гниющие арбузы и истекали соком. Фиму трясло, но она упорно наводила пистолет на „жену“ брата.
— Говори же! — прохрипела старуха.
И тут Жанну как прорвало. Захлебываясь слезами и соплями, она рассказала о последних часах Феди.
— Они подстерегли Федора Степановича около училища, где он ждал меня. Привезли на станцию… А там надели на него собачий ошейник, поставили на четвереньки и провели до композиторского дома. Лаять заставляли. Потом привязали его и ушли… Не стреляйте в меня… Я беременна… Я ничего не знала.
Лицо Фимы исказилось, стало страшным. Она выронила пистолет и стала терять сознание. Жанна помчалась прочь, но за ней никто и не гнался. Банзай и Катя хлопотали около Фимы».
Да уж, ученики «дорогой Елены Сергеевны» на фоне таких пэтэушников выглядят агнцами.
Через несколько страниц отвратительная сцена получает продолжение:
«— …Чего звал? — спросил Вовец, выходя из парадного.
— Для компании… — объяснил Андрюха. — Не одному же мне отдуваться! <…>
Вовка оглянулся и испугался. Рядом стояли вооруженные Президент и Банзай. <…>
— Кто убил Федю? — грозно спросил Президент. <…>
Парни затараторили в два голоса:
— Это все Жанка… Она нас попросила… Мол, дед ей проходу не дает… И вообще…
— Вставайте на четвереньки! — приказал Митя, продолжая держать на мушке „парторга“. <…>
Вовец и Андрюха опустились на четвереньки. Подскочили Катя с Фимой и надели на парней ошейники с поводками.
— Вы что, бабки, совсем сдурели? — возмутился Вовец.
— Молчать! — гаркнул Банзай. — Слушай мою команду! Где тут у вас главная площадь? В сторону площади шагом марш! <…>
Парни на четвереньках запрыгали по ночной пустынной улице. Следом за ними, едва поспевая, семенили Катя и Фима. <…>
„Собаки“ непрестанно матерились и неуклюже прыгали по булыжнику поселковой улицы. Сзади ехала машина, и Митя, открыв окно, держал под прицелом ружья молодых псов.
— Хватит материться! Лаять! — приказал Президент.
Сломленные трусливые парни начали послушно гавкать. На центральной площади поселка на невысоком постаменте стоял памятник с неизменной кепкой в руке. Старики привязали Андрюху к ноге статуи, а Вовца к руке с кепкой.
— Будете лаять до утра! — распорядился Банзай. — Мы проследим.
— Если кто замолчит, — сурово добавил Митя, — может распрощаться с жизнью! Девочки, свяжите им передние лапы.
После того как приказание было выполнено, Фима скомандовала:
— Ну, начали гавкать!
Ребята вяло залаяли.
— Повыразительнее! С душой! — зло приказал Президент, а Банзай пригрозил винтовкой. Парни залаяли громче и старательней. Для разнообразия Вовец иногда скулил, а Андрюха завывал по-волчьи».
К счастью, в окончательный монтаж фильма эти сцены не вошли — с ними картина получилась бы вконец безобразной. Рязанов и сам это вовремя понял. Пожалела об утраченной сюжетной линии, кажется, только безбашенная Лия Ахеджакова:
«…во время съемок, было дело, нам с Наташей Щукиной даже по колено в жидких помоях утопать пришлось. Правда, эту сцену потом вырезали. Была около „Мосфильма“ особая помойка, да и сейчас, по-моему, есть. Там находится микрорайончик с роскошными коттеджами, и как раз слева от него, через дорогу — эти самые жидкие „миазмы“, в которые проваливаешься по щиколотку. Туда сбрасывают гнилые овощи, арбузы, все это гниет, и вывезти никак нельзя, хорошо, потом земля все съедает. Помню, когда снимали эту большую и страшную сцену, вокруг в жидкой гадости плавали бинты, больничные отбросы, гниющие дыни, которые какая-то машина сгрузила. И мы со Щукиной туда падали. А Броневой не полез в „миазмы“, руководил с „берега“. Мне кажется, это была лучшая моя сцена. Но потом Рязанов решил убрать целую сюжетную линию, которая ему по мысли казалась злой, а вместе с ней вырезал и наш „помоечный“ эпизод».
Впрочем, по свидетельству той же Ахеджаковой, никто из актеров, согласившихся сниматься, не роптал не только на сценарий, но и на довольно каторжные условия работы:
«От съемок в „Небесах обетованных“ у меня очень хорошее послевкусие осталось. У меня редкая работа легко идет. А там легко шло — и, по-моему, не только у меня: у всех. Хотя физически и чисто бытово приходилось довольно тяжело. Работали на холоде, в грязи, снималось все на настоящей помойке, которая соседствовала с гранитной мастерской, где надгробные памятники делали. И я все время за таким памятником переодевалась: в автобусе это сделать нельзя было, потому что массовка из-за холода не желала выходить. Я от этой помойки недалеко живу и иногда не выдерживала, ездила домой ночевать, там же переодевалась и ехала в рубище за рулем, так нищенкой и выходила из машины. Но все время хотелось закутаться: троллейбус, который по фильму был моим домом на помойке, не отапливался».
Поселок «Закат коммунизма» был сооружен художниками-постановщиками фильма Александром Борисовым и Сергеем Ивановым недалеко от «Мосфильма» — на задворках сортировочной станции Киевской железной дороги. Съемки начались в сентябре 1990 года, но сперва снимались все городские сцены. Основное «поселочное» действие разыгрывалось уже с наступлением холодов — и продолжалось вплоть до декабря, когда пошел необходимый по сценарию крупный снег, с помощью операторских фильтров (за камерой в этот раз стоял Леонид Калашников) действительно ставший голубым.
«Картина была готова в июне 1991 года, — отчитывался Рязанов в „Неподведенных итогах“. — Начиная ее, я думал, что снимаю, спустя сто лет, своего рода новую версию горьковской пьесы „На дне“. Но после первых же просмотров я осознал, что лента получилась отнюдь не о какой-то узкой социальной прослойке, а об огромной части населения России. За 1990–91 годы произошло невероятное массовое обнищание, и вся страна стала походить на гигантскую свалку. К сожалению, жизнь и действительность пошли навстречу нашему фильму, и он превратился, волей-неволей, в широкое полотно, отражающее новую горькую жизнь народа».
Видно, в Российской академии кинематографических искусств посчитали так же, отметив картину сразу шестью премиями «Ника»: за лучшие фильм, режиссуру, музыку, работу художника и звукооператора, а также женскую роль (Ахеджакова).
Но еще более существенным для привыкшего ходить в народных любимцах Рязанова оказался какой-никакой прокат «Небес обетованных», доступ массового зрителя к просмотру: «Это была моя последняя лента, у которой еще состоялась экранная жизнь». Уже поэтому Эльдар Александрович никак не мог не относиться к данному фильму по-особенному, более пристрастно, чем к некоторым дальнейшим своим постановкам.
В последние месяцы 1990 года, параллельно со съемками «Небес обетованных», Рязанов писал первую в своей жизни самостоятельную художественную прозу — повесть «Предсказание». Сюжет ее вырос из стихотворения «Встреча», сочиненного Эльдаром Александровичем еще в 1985 году:
После ливня летний лес в испарине.
Душно. Солнце село за рекой.
Я иду, а мне навстречу парень,
он — черноволосый и худой.
Он возник внезапно из туманности
со знакомым, близким мне лицом.
Где-то с ним встречался в давней давности,
словно с другом, братом иль отцом.
Время вдруг смутилось, заколодилось,
стасовалось, как колода карт…
На меня глядела моя молодость —
это сам я сорок лет назад!
Головой кивнули одновременно,
посмотрели пристально в глаза.
Я узнал родную неуверенность…
О, как мне мешали тормоза!
На меня взирал он с тихой завистью,
с грустью я рассматривал его.
В будущем его, я знал безжалостно,
будет все, не сбудется всего.
Он застенчив, весел, нет в нем скрытности,
пишет он наивные стихи.
Я провижу позднее развитие,
я предвижу ранние грехи.
Будут имя, книги, фильмы, женщины.
Только все, что взял, берешь ты в долг.
И на время… Нет нужды в оценщике —
ты пустым уходишь в эпилог.
Главное богатство — это горести,
наживаешь их из года в год!
Что имеет отношенье к совести,
из печалей и невзгод растет.
Он в меня смотрелся, словно в зеркало,
отраженье — старая балда!
Лишь бы душу жизнь не исковеркала,
если что другое — не беда.
Слушал он, смеялся недоверчиво,
сомневался в собственной судьбе.
Прошлое и нынешнее встретились!
Или я немного не в себе?
Попрощались мы с улыбкой странною,
Разошлись и обернулись вслед.
Он потом растаял за туманами,
будто его не было и нет.
Только капли россыпями с дерева
шлепаются в мокрую траву…
Мне, пожалуй, не нужна уверенность,
было ли все это наяву.
Впрочем, встреча героя с самим собой молодым стала лишь одной (и даже не то чтобы самой главной) из сюжетных линий «Предсказания». Смысл названия связан еще с одним мистическим мотивом, разъясняющимся в самом начале: цыганка предсказывает пожилому писателю Олегу Владимировичу Горюнову, что жить ему осталось ровно сутки — и что за эти последние сутки он успеет закрутить любовь с молодой красивой девушкой. И в довершение всего, что «через час у тебя такая встреча случится, каких еще не было ни у кого». Хотя Горюнов сообщает читателю, что «во всяческие ведьмизмы и прочее колдовство я не верю абсолютно», дальнейшие события заставляют его пересмотреть свое мнение на этот счет.
Через час писатель обнаруживает в квартире свое «точное повторение, только из другого времени» — Олега Владимировича Горюнова, рожденного не в 1928-м, а в 1965 году. Таких встреч действительно ни у кого еще не было!