Посоветуйте мне, люди,
что мне делать, как мне быть.
Словно пушки на опушке
учиняют мне расстрел.
Мокрая от слез подушка,
сиротливая постель.
Мои руки от разлуки
упадают, точно плеть.
От проклятой этой муки
можно запросто сгореть.
Мчатся годы-непогоды
над моею головой,
словно не была я сроду
кучерявой, молодой.
По гамбургскому счету подошли к оценке «Старых кляч» и почти все кинокритики. Эльдар Рязанов с завидным стоицизмом, не сказать мазохизмом, уделил пару страниц в своих мемуарах под наиболее резкие цитаты из разгромных рецензий на любимейшую его постсоветскую картину.
Виктор Матизен в «Новых известиях»: «Я не знал, куда деваться от стыда за некогда любимого режиссера…»
Елена Веселая в «Московских новостях»: «Действие фильма развивается как во сне: кажется, что бежит изо всех сил, а на самом деле движется как в вате».
Сергей Анашкин в газете «Культура»: «Дело даже не в вопиющих сценарных неувязках, не в редкостной для Рязанова концентрации агрессивного дурновкусия…»
Лидия Маслова в «Коммерсанте»: «…если бы в фильме была хоть одна нефальшивая нота, если бы лицо режиссера как живого человека, пусть падкого на безвкусицу, но искренне, хоть на секунду показалось из-за застывшей маски профессионального человеколюба».
Однако под занавес этого неутешительного для себя дайджеста Эльдар Александрович процитировал наиболее импонирующую ему рецензию — ту, которую опубликовал в «Собеседнике» Дмитрий Быков:
«Охотников ругать новый фильм Эльдара Рязанова „Старые клячи“ наверняка будет предостаточно. Впрочем, мне трудно вспомнить хоть одну его картину, которая не была бы встречена дружным критическим залпом: сусальное умиление приходило потом. Это объясняется тем, что Рязанов чувствует время. Проходит эпоха, которую он выразил и сфокусировал, и мы, тоскуя по прошлому, начинаем задним числом любить фильм, где оно до сих пор живо. Ну кто бы в 1975 году назвал „С легким паром“ классикой нашего кино? Кто всерьез счел „Бедного гусара“ диссидентским произведением? Кто не морщился в сентиментальнейших сценах „Вокзала для двоих“? А поди ж ты: наши иллюзии и пристрастия, заблуждения и надежды только у Рязанова и сохранились. Он — „типичный представитель“, сейсмически точный хроникер. Так что придет время и для „Кляч“».
Отчасти быковское пророчество сбылось — пожалуй, еще нельзя сказать, что «пришло время» для «Старых кляч» и многих других отечественных лент конца девяностых — начала нулевых, которые при своем появлении были восприняты в штыки. Однако к сегодняшнему дню российский кинематограф настолько явственно деградировал, что абсолютно все фильмы «позднего Рязанова» (как и большинство картин, поставленных менее известными нашими режиссерами около двадцати лет назад) на этом фоне выглядят сравнительно прилично и ныне смотрятся если не с умилением, то без раздражения, и уж во всяком случае не без интереса.
В полной мере это можно отнести и к «Тихим Омутам», доснятым до конца вскоре после «Старых кляч».
Немногие знают (ибо и сам Рязанов об этом не распространялся), что изначально «Тихие Омуты» задумывались как продолжение «Иронии судьбы». Но когда прочитавший новый сценарий Андрей Мягков наотрез отказался сниматься в данном сиквеле, Брагинский и Рязанов сменили главному герою имя и переписали сцену его воспоминаний о рано умершей жене — конечно, Наде Шевелевой (в фильм не вошла не только эта сцена, но и само упоминание о Наде). В остальном в герое повести — хирурге Антоне Каштанове — легко опознается Женя Лукашин.
Формально перестав быть Лукашиным, персонаж зато соединил в себе черты трех величайших русских писателей второй половины XIX века. У Антона Михайловича Каштанова имя — как у Чехова, отчество — как у Достоевского, и он сбегает из дома — как Лев Толстой перед смертью. Этот совершаемый уже в первой главе (всего их десять) поступок Каштанова и приводит в движение все шестеренки дальнейшего сюжета.
На самых же первых страницах Антон Михайлович предстает перед нами вдребезги пьяным — и комическое возвращение хирурга домой в обнимку с собутыльниками заставляет вспомнить ранние рассказы его тезки Антоши Чехонте о властных женах и подкаблучниках-мужьях:
«Жена Каштанова, та самая женщина, что выглядывала из окошка, спустилась в лифте на первый этаж. Жене было около сорока. Даже ночью она была одета элегантно и отлично выглядела. Но при этом ее трясла злоба и от злобы бил озноб.
— Полюшко-Поле, это я с друзьями! — Муж обрадовался тому, что жена его ждет. — Опустошай холодильник.
— Ты почему не позвонил? — прокурорски спросила жена.
— Прости меня, я забыл. Понимаешь, Ваня сделал уникальную операцию. И мы отмечали это событие! — начал оправдываться Антон Михайлович.
— Но как ты мог не позвонить, я тут с ума схожу! Я обзвонила всех и вся! — В голосе супруги звучал металл.
— Поля, прости, я виноват! Но у меня сегодня праздник! Ну, забыл, понимаешь?..
— Я стою на лестнице четыре часа. У меня опухли ноги.
— Сейчас поставим компресс! — сердобольно предложил Ваня.
— Пошли вон, пьянчуги! — заорала жена.
Ваня и милиционер, понурившись, поплелись вон из подъезда.
— Ты оскорбила моих друзей! — возмутился Антон Михайлович.
— А ты… как ты мог не позвонить! — не унималась Полина Сергеевна. — Ты — эгоист, ты — изверг, ты — не мужчина!
И жена начала заталкивать доктора в лифт.
От обиды Каштанов заплакал:
— Тогда кто же я, по-твоему?
В лифте супруги молчали: жена от переполнявшей ее ярости, а муж от унижения и в знак протеста.
Войдя к себе в кабинет, насмерть разобиженный Каштанов, не раздеваясь, повалился на тахту. Перед тем как заснуть он со слезами на глазах повторял оскорбительные слова Полины Сергеевны и пришел к окончательному выводу, что завтра же разведется с нею.
„К чертовой матери! — думал знаменитый хирург, который всю жизнь слышал от всех в свой адрес только добрые и благородные слова. — За что?.. Что я сделал?.. Это несправедливо… так обозвать… Нет, с ней жить попросту невозможно… Утро начну с того, что объявлю ей о разводе… Надо же, сказать мне такие страшные слова…“
Мысли его путались, и бедолага так и уснул в костюме и в очках под непогашенной настольной лампой…»
Эта Полина, конечно, очень похожа на Галину — памятную лукашинскую невесту, которой были адресованы Женины слова: «От тебя не убежишь». Антону — наследнику Жени по прямой — это и не удалось. Вернее, удалось, но ненадолго.
«Полина Сергеевна замечательно вписалась в эпоху перемен, сотрясавших страну. Она создала процветающую туристическую фирму, отправляющую людей отдыхать за рубеж. Это придавало Полине Сергеевне, женщине с характером майора, дополнительную властность и независимость». Оставленная Лукашиным Галя с ее хищнической хваткой в постсоветское время наверняка достигла чего-то в этом же роде.
Итак, на следующий день после «страшного оскорбления» со стороны Полины Сергеевны (эта роль как влитая наделась на Любовь Полищук) Антон Михайлович покидает дом — и первым делом направляется… конечно, к своему лучшему другу Павлику, ныне ставшему преуспевающим банкиром.
Если бы в фильме сыграл Мягков, Павлика, разумеется, вновь изобразил бы Александр Ширвиндт. Но для Александра Абдулова, который и стал в итоге Каштановым, Ширвиндт в качестве друга детства был бы староват. Поэтому роль Павла исполнил Геннадий Хазанов.
«— Тоша, что у тебя случилось? — взволнованно спросил Павел Анатольевич. — Ты сто лет не появлялся…
— Ничего особенного… как тебе сказать… просто я ухожу во внутреннюю эмиграцию.
— Жена? — понимающе вздохнул банкир.
— Жена — это деталь, есть еще кое-что посерьезнее… <…>
— Понимаешь, Павлик, я все реже и реже оперирую. — Теперь голос доктора звучал горько. — Больше подписываю бумаги да убиваю время на банкетах. Чувствую, перестаю быть хирургом, превращаюсь в администратора от медицины. Причем плохого. <…>
— И куда ты повезешь свою внутреннюю эмиграцию? Хочешь, я отправлю тебя в Портофино, в Италию? Обалденное место! — сказал Павел Анатольевич, разливая кофе.
— Жена меня уже вывозила на Мальту и на Маврикий, а я хочу в свой народ!
— Ты кто, Лев Толстой?
— Толстой — это перебор. Я максимум Горький. Я ведь вижу реальную жизнь только в страдающих глазах моих пациентов».
Среди «своего народа» сейчас как раз находится второй лучший друг Антона — конечно, Саша. В «Иронии судьбы» его сыграл Александр Белявский, но в «Тихих Омутах» Сашу также пришлось омолодить и превратить в Андрея Макаревича. Что касается Мишки — самого колоритного из трех друзей Лукашина, то игравший его Георгий Бурков умер в 1990 году. А значит, умер и сам Мишка — воскрешать его с помощью другого актера Рязанов изначально не собирался.
Саша, по мнению Антона, выбрал самый правильный образ жизни: он поселился в деревне Тихие Омуты, что в двухстах километрах от Москвы, и служит там директором заповедника. К нему-то Каштанов и собирается.
Однако не успевает Антон Михайлович выехать из столицы, как кто-то похищает два миллиона долларов из благотворительного фонда его имени. После этого с Каштановым случайно знакомится телевизионная журналистка Джекки Тобольская («беспардонная папарацциха», как характеризуют ее авторы повести). Почуяв сенсацию, она со своим оператором вскоре и сама объявится в Тихих Омутах. И после привычного по прежним работам Брагинского-Рязанова периода взаимной неприязни герои начнут притягиваться друг к другу… Такова «ирония судьбы» конца 1990-х: реалии — новые, но чувства — те же, что раньше.
В общем, кабы Лукашин остался Лукашиным, фильм можно было бы назвать «Евгений и Евгения». Дурацкую кличку Джекки авторы, видно, дали своей героине во избежание путаницы, но когда мужчина Женя стал Антоном, женщина Женя все равно осталась Джекки.
«Джекки была не замужем уже второй раз. Она имела чересчур самостоятельный нрав, чтобы оставаться замужем постоянно. Телевидение, быть может, самый сильный наркотик века, оказалось непреодолимым соперником для двух предыдущих мужей. Сейчас Джекки находилась в любовной связи только со своей профессией.