– Мазаль тов![9] – крикнул кто-то, перекрывая общий хохот.
Еще двое подхватили, словно я был жених, каблуками разбивающий винный бокал.
Новый голос констатировал:
– Парень не дурак! Нет посуды – нет проблем с мытьем!
Гольдштейн побагровел. Теперь добра не жди.
– Да что с тобой такое?!
Следующая реплика относилась к гостям:
– Вроде в колледж собирается, а обслужить как следует не умеет. Слышишь, ты, идиот! – (Это снова ко мне.) – Давай прибери тут!
На перекошенной Гольдштейновой физиономии отчетливо читалось: я, добрый дяденька, дал тебе шанс заработать, а ты, растяпа, опозорил заведение перед важными гостями, да еще и нанес материальный ущерб. Гольдштейн удалился и до конца смены слова мне не сказал. Клиенты из «Мердер инкорпорейтед», как ни странно, оставили щедрые чаевые.
Перед закрытием я закончил убирать, наполнил сахарницы, долил кетчупа в бутылки, вымыл пол возле своих столиков. И направился к Гольдштейну.
– Прощайте, мистер Гольдштейн, – сказал я. – В знак благодарности пришлю вам фотокарточку для вашей доски почета.
Он нахмурился.
– Ты к чему клонишь?
– Вы помогли мне принять решение. Хватит с меня этого дерьма. Я записываюсь в торговый флот.
– А как же колледж?
– Потерпит до окончания войны.
Гольдштейн чуть не продырявил меня взглядом. Голос его был холоден.
– Что ж, желаю удачи.
Я пошел к дверям. Вслед мне донеслось:
– Эй ты, болван!
Я не оглянулся.
– Слышь, студент! Умник!
Я повернул голову.
– Смотри, на судне ничего не расколоти!
Благодаря этому случаю много лет спустя мне удалось представить чувства Чарли Гордона в сцене с умственно отсталым юношей-уборщиком, уронившим поднос грязной посуды. Было с кого воспроизводить реплики хозяина:
«– Ну ты, дубина, – заорал хозяин, – чего стоишь? Возьми веник и подмети! Веник… веник, кретин! Он на кухне. Подмети все осколки…»[10]
Меня взяло зло, и на себя, и на всех, кто сидел рядом. Мне захотелось схватить свои тарелки и швырнуть их прямо в ухмыляющиеся рожи. Я вскочил и крикнул:
– Замолчите! Оставьте его в покое! Разве вы не видите, что он ничего не понимает! Это не его вина… Сжальтесь над ним, ради бога! Он же человек!
Я смог взглянуть на все глазами Чарли; меня жгли эмоции Чарли.
Сцена мне удалась, потому что я сам через это прошел.
Глава 5Становлюсь судовым врачом
Насчет вербовки во флот я иллюзий не питал. Вербовка стала бы поворотным моментом, оторвала бы меня от родителей, сделала самостоятельным, вольным следовать за своей мечтой. Но, поскольку до восемнадцатилетия оставалось еще целых три месяца, мне требовались письменные разрешения папы и мамы.
Мама твердила, что я слишком юн, слишком тощ, слишком мал ростом и слишком близорук.
– Это не беда, – отвечал я. – Еще и не таких берут.
Папа спросил:
– А как же колледж?
– А как же сотни других юношей? – парировал я. – С прошлого года действует новый закон – льготы для демобилизованных при плате за обучение. Отслужив, я смогу учиться дальше бесплатно. Совсем бесплатно.
Я еще не знал, что на парней из морских перевозок льготы не распространяются.
– Значит, доктором ты все-таки станешь? – уточнила мама. – Не забывай: доктора спасают людей.
– Конечно стану.
Папа нахмурился.
– А эта твоя блажь – книжки писать?
Я поведал родителям, что Сомерсет Моэм, Антон Чехов и Артур Конан Дойл учились на врачей, а стали знаменитыми писателями. Добавил: я не дурак, я понимаю, что одним литературным трудом не проживешь. Правда, о том, что у всех троих моих кумиров медицинская карьера не заладилась, я благоразумно умолчал.
– Медицина будет моей профессией, – резюмировал я. – А литература – моим хобби.
Мама заплакала.
– Тебе всего семнадцать. Ты мой маленький сы`ночка!
Я вспомнил о Джеке Лондоне, который в семнадцать лет нанялся на шхуну, промышлявшую морских котиков; когда он писал «Морского волка», впечатления очень пригодились. Вот и мои впечатления о дальних странствиях когда-нибудь пойдут в дело, подумал я, а вслух произнес:
– Я стану врачом. Обещаю.
Папа все подписал. Отпустил меня.
После шестинедельной подготовки в заливе Шипсхед-Бей меня перевели в офицерскую школу радистов на острове Хоффмана, что в Нью-Йоркской бухте. Мне ужасно нравилось строчить сообщения морзянкой и называться Спарксом[11]. Недурной был бы псевдоним, прикидывал я.
Впрочем, единственное, что мне помнится из жизни на острове Хоффмана, – это знакомство с Мортоном Классом, потому что подружились мы на всю жизнь. У нас обоих фамилии начинались на «К», следовательно, в строю, на занятиях и в столовой мы были бок о бок. Вдобавок его койка находилась рядом с моей, и после отбоя мы дискутировали о политике, философии и литературе, пока кто-нибудь не швырял в нас ботинком, чтоб заткнулись и дали спать.
7 мая 1945 года, после капитуляции Германии, Торговый флот США вдруг обнаружил, что радистов развелось сверх меры, и закрыл школу на острове Хоффмана. Мортон стал уборщиком машинного отделения, а я неделей позже был отправлен в Гавр на судне, из роскошного лайнера переоборудованном под перевозку личного состава.
Мы курсировали из Штатов во Францию и обратно – переправляли свежих солдат в учебный центр подготовки пополнений (ребята называли его «ПОПОПО») и забирали обратно демобилизованных, завершивших свою миссию в Европе. Наши пассажиры спали на пятиярусных койках; в кубриках было не продохнуть – воняло пóтом, перегаром и блевотиной. Игра в покер шла в режиме нон-стоп – двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю.
По прибытии в Гавр мне полагалась увольнительная. Правда, очень короткая. В память врезались грязь, руины, нищета; я сохранил эти образы на будущее.
После второго рейса я сообразил: офицеров-радистов в Управлении военного судоходства более чем достаточно, зато явный недобор с интендантами. Управление охотилось теперь за моряками с опытом конторской работы. Вот и вышло, что печатание на машинке слепым десятипальцевым методом – лучший навык, приобретенный мной в старших классах. Задолго до того, как навык этот пригодился в писательском деле, он стал меня выручать во время летнего отпуска. Имея рекомендации от прежних работодателей и успешно проходя тесты, я получал подработки. Затем Управление военного судоходства выдало мне интендантскую лицензию.
Я стал носить соответствующий значок и распрощался с брюками-клеш. Мой ранг обозначала офицерская униформа с эмблемой на обоих рукавах – перекрещенными над золотой планкой перьями. Меня уже не называли Спарксом – только казначеем.
Собираясь использовать опыт службы, я вел дневник. Я описывал все подробно, но изменил название судна и судовой компании, а также избегал упоминать истинные имена офицеров и матросов. Все остальное – истинная правда.
Впервые я столкнулся с обязанностями судового казначея в нью-йоркском офисе «Интернешнл тэнкерс инкорпорейтед», где оформлял судовую декларацию и составлял списки команды «Полярной звезды». В присутствии комиссара по судоходству я следил, как команда расписывается в прочтении устава.
Нам сообщили только, что плавание будет каботажное и короткое. Когда я обратился за пояснениями к одному из управляющих «Интернешнл тэнкерс», он лишь кивнул на стенной плакат: пылающее судно идет ко дну, ниже написано: «НА ПОЛЯХ ВОЙНЫ НЕТЕРПИМЫ БОЛТУНЫ».
Впрочем, начальство добавило одну подробность: «Полярная звезда» поднимет якорь в течение ближайших двух дней. Отчалит из Бейонна, Нью-Джерси; я же скоро встречусь с капитаном – он сейчас в Филадельфии, с семьей, но увольнительная у него заканчивается. В интересах безопасности нас не проинформируют ни о порте назначения, ни о предполагаемом времени в пути ровно до того момента, как мы будем доставлены в Нью-Йоркскую бухту и портовый лоцман покинет корабль. Когда мы выйдем в открытое море, капитан вскроет конверт с приказом и назовет команде пункт назначения.
Ледяным январским утром 1946 года я наконец-то добрался до Бейоннских доков. Такси подкатило максимально близко к пирсу, и я пошел по звонкой от мороза земле, пробираясь через паутину труб, подныривая под плети такелажа. Последним в ряду было наше судно – «Полярная звезда».
Еще не нагруженное, судно сидело в воде высоко, нависало над причалом. Трап был поднят под углом в сорок пять градусов. Перехватив один из своих тюков под мышку, я вцепился в перила и забрался на колодезную палубу. Вся она была замусорена бумажками и банками из-под пива. Доминировал запах машинного масла; пришлось остановиться с наветренной стороны и вдохнуть побольше воздуха, прежде чем лезть по лестнице на главную палубу. Судно поскрипывало на волнах и как бы охало. Других звуков не было. Настоящий корабль-призрак, мелькнуло в голове.
Я сам отыскал казначейскую каюту, распаковал и расставил на полке книги: сочинения Гомера, Платона и Шекспира заодно с «Войной и миром» и «Моби Диком».
Раздался шорох – через открытую дверь за мной наблюдал юный офицер, с виду совсем мальчик. И однако, на обоих его рукавах поблескивало по четыре золотые планки.
– Добро пожаловать на борт. Я погляжу, вы не только казначей, но еще и книгочей.
– Так точно, капитан.
– У нас на судне очень недурная библиотека. Будете ею заведовать. В основном книги дареные, как вы понимаете; но, если потребуется что-нибудь особенное, обращайтесь ко мне. У нас имеется и свой денежный фонд.
– Рад слышать, капитан.
– Полагаю, вам следует проверить помещение амбулатории и лазарет на случай, если там недостает лекарств или перевязочного материала. Еще не поздно, все необходимое мы дозакажем. Прежний казначей рвением к службе не отличался, вечно ему не хватало то одного, то другого.