Полотенце было мягкое и пушистое, будто его много раз стирали, тщательно выглаженное и сложенное в аккуратный, плотный квадратик. Я взглянула на тарелки, перед тем как составить их в стопку для Рэймонда. Сервиз был старый, но хорошего качества, расписан пышными розами и отделан по краям потускневшей от времени позолотой. Миссис Гиббонс перехватила мой взгляд. Да, в наблюдательности ей точно не откажешь.
– Наш свадебный подарок, – сказала она, – подумать только – продержаться с тех пор почти полвека!
– Ты это про себя или про сервиз? – спросил Рэймонд.
Его мать поцокала языком, покачала головой и улыбнулась. Пока каждый из нас занимался возложенным на него делом, воцарилась уютная тишина.
– Элеанор, скажи, у тебя есть ухажер? – спросила миссис Гиббонс.
Как утомительно.
– В данный момент нет, – ответила я, – но у меня есть кое-кто на примете. Так что это всего лишь вопрос времени.
Со стороны мойки донесся стук – Рэймонд с грохотом уронил в сушилку половник.
– Рэймонд! – пожурила его мать. – Какой же ты растяпа!
Я, разумеется, продолжала следить за моим музыкантом в Интернете, но он, так сказать, был виртуально немногословен. Пара снимков его еды в «Инстаграме», несколько твитов и неинтересные заметки о музыке других исполнителей в «Фейсбуке». Ничего страшного. Буду ждать подходящего случая. Если я что-то понимала в романтических отношениях, то идеальный момент для того, чтобы мы встретились и полюбили друг друга, наступит, когда его совсем не ждешь и при самых что ни на есть благоприятных обстоятельствах. Но все же, если в ближайшее время этого не случится, придется брать дело в свои руки.
– А твои родные? – спросила миссис Гиббонс. – Они тоже живут где-то здесь? У тебя есть братья или сестры?
– К сожалению, нет, – ответила я. – Я бы хотела расти не одна.
На мгновение я задумалась. И вдруг услышала собственный голос:
– Это одна из главных печалей моей жизни.
Раньше я никогда не произносила таких слов. И до этого момента никогда не формулировала такую мысль в уме. Я сама себе удивилась. «А кто в этом виноват, а?» – прошептал мне на ухо холодный, резкий, злой голос. Мамочка. Я закрыла глаза, пытаясь от нее избавиться.
Судя по всему, миссис Гиббонс почувствовала, как мне неловко.
– О, ну, зато, не сомневаюсь, у тебя очень близкие и доверительные отношения с мамой и папой, да? Уверена, ты, единственный ребенок, для них свет в окошке.
Я уставилась на свои туфли. Почему я их выбрала? Я не смогла вспомнить. Они были на липучках, что позволяло их без труда надевать, и, благодаря черному цвету, подходили к чему угодно. Удобная плоская подошва, высокий задник служил хорошей опорой лодыжке. Сейчас я поняла: они омерзительны.
– Мам, не будь такой любопытной, – сказал Рэймонд, вытирая кухонным полотенцем руки, – а то устроила тут гестапо.
Я подумала, что миссис Гиббонс рассердится, но случилось нечто гораздо худшее: она почувствовала раскаяние.
– Ах, Элеанор, прости, деточка, я совсем не хотела тебя огорчить. Не плачь, пожалуйста. Прости меня, дорогая.
Я тихо всхлипывала. Так нелепо я не плакала уже много лет.
Я попыталась вспомнить последний такой раз. Это было после расставания с Декланом. Но тогда слезы были вызваны не эмоциями – я плакала от боли, потому что он сломал мне руку и два ребра, когда я наконец попросила его съехать. Но вот так хлюпать носом в гостях у матери коллеги – это было уж чересчур. Что бы на это сказала мамочка? Я взяла себя в руки.
– Пожалуйста, не надо извиняться, миссис Гиббонс, – сказала я надтреснутым, будто у мальчика-подростка, голосом, пытаясь отдышаться и вытирая глаза кухонным полотенцем.
Она в буквальном смысле заламывала руки и сама была готова вот-вот расплакаться. Рэймонд обнимал ее за плечи.
– Не расстраивайся, мам. Ты ничего плохого не хотела, и она это знает, правда, Элеанор?
– Ну конечно! – воскликнула я, потом импульсивно перегнулась через стол и пожала ей руку. – Вы задали совершенно здравый и уместный вопрос. А вот моя реакция таковой не была. Для меня представляется затруднительным объяснить свое поведение. Пожалуйста, примите мои извинения за то, что поставила вас в неловкое положение.
На ее лице отразилось облегчение.
– Ну и слава богу, голубушка, – сказала она, – чего-чего, а уж слез у себя на кухне я сегодня увидеть не ожидала!
– Да ладно, мам, я часто плачу от твоей кормежки, – сказал Рэймонд, и она тихо засмеялась.
Я откашлялась и произнесла:
– Ваш вопрос, миссис Гиббонс, застал меня врасплох. Я никогда не видела своего отца и даже не знаю его имени. Что же касается мамочки… мне не хотелось бы раскрывать ее реноме.
Они с непонимающим видом уставились на меня. Да, я явно оказалась не в компании франкофонов.
– Мы с ней даже не видимся, она… недоступна, – объяснила я, – раз в неделю мы связываемся, однако…
– Ну конечно, деточка, от такого любой загрустит, к гадалке не ходи, – сказала миссис Гиббонс, сочувственно кивая, – мама нужна каждому, сколько бы тебе ни было лет.
– Напротив, – возразила я, – если на то пошло, один разговор в неделю – и то слишком много для меня. Мы с мамочкой… это все так сложно…
Миссис Гиббонс сочувственно кивала, призывая меня продолжать. Но я поняла, что пора ставить точку. По улице проехал фургончик с мороженым, оглашая окрестности звуками песни «Янки-Дудл» и при этом мучительно фальшивя. Слова этой песни внезапно всплыли из самых бездонных, но совершенно бесполезных глубин памяти.
Рэймонд хлопнул в ладоши с показным добродушием.
– Ладно, время идет. Мам, ты посиди, отдохни – сейчас как раз начнется твоя телепередача. Элеанор, может, ты могла бы мне помочь и принести с улицы белье?
Я была рада оказать помощь и избежать разговора, связанного с мамочкой. Дел по дому у миссис Гиббонс накопилось достаточно. Рэймонд решил поменять кошкам лотки и вынести мусор, таким образом, мне досталось белье.
На улице сияло бледное, слабое вечернее солнце. В обе стороны, вправо и влево, тянулись сады. Я поставила корзину для белья на землю, взяла мешочек с прищепками (на котором было услужливо вышито слово «Прищепки») и повесила его на веревку. От сухого белья пахло летом. Я слышала синкопические глухие удары мяча, отскакивающего от стенки; девичьи голоса зачитывали стишок в такт хлопавшей по земле скакалке. Далекие звуки колокольчика фургона с мороженым уже были почти не слышны. Где-то грохнула дверь, и мужской голос прокричал суровый реприманд в адрес… будем надеяться, что собаки. Дискантом выводила трель птица, перекрывая льющийся через открытое окно звук телевизора. Все казалось спокойным, надежным, нормальным. Как же отличалась жизнь Рэймонда от моей – настоящая семья, мать, отец, сестра. Его дом угнездился посреди других домов, где жили такие же настоящие семьи. Насколько другими были воскресенья здесь, в этом доме.
Вернувшись обратно, я помогла Рэймонду сменить белье на постели его матери. Спальня миссис Гиббонс была очень розовая и пахла тальком. Чистенькая и безликая – больше похожая даже не на отельный номер, а на комнатку в мини-гостинице. Если не считать толстой книги в мягком переплете и горки мятных конфет на прикроватной тумбочке, в комнате не было никакого своеобразия, никакого ключа к личности хозяйки. Внезапно мне пришло в голову, что, в самом прекрасном значении этого слова, миссис Гиббонс не имела личности: она была матерью, доброй и любящей женщиной, о которой никто никогда не скажет: «Она просто сумасшедшая, эта Бетти!», или: «Ни за что не догадаетесь, что отмочила Бетти», или: «Изучив заключения психиатров, Бетти отказались выпустить на поруки, поскольку она представляет огромную угрозу для общества». Миссис Гиббонс была просто-напросто милой дамой, которая вырастила детей, а теперь спокойно жила со своими кошками и своим огородом. Это значило и очень много, и одновременно очень мало.
– Рэймонд, а твоя сестра матери помогает? – спросила я.
Он как раз возился с одеялом, но я его отобрала. В таких делах нужна сноровка. Рэймонд был мужчина без сноровки. Он взялся надевать наволочки (цветочки и кружева).
– Не-а, – сосредоточенно ответил он, – у нее двое детей, за которыми попробуй уследи. Марк работает за границей, и она целыми неделями заботится о них в одиночку. Это непросто. Она говорит, когда они пойдут в школу, станет полегче.
– Понятно, – сказала я, – а тебе… тебе нравится быть дядей?
Дядя Рэймонд: что-то подсказывало мне, что это не самый лучший образец для подражания. Он пожал плечами.
– Да, с ребятами весело. Хотя, если честно, я не так много с ними вожусь; на Рождество и дни рождения подкидываю немного денег и пару раз в месяц хожу с ними гулять в парк. Дело сделано.
Я, разумеется, никогда не буду тетей. Может, оно и к лучшему.
– Сегодня, Элеанор, ты легко отделалась от разговоров о своей семье и просмотра фотографий, – сказал Рэймонд. – В следующий раз моя мать тебе все уши прожужжит рассказами о внуках, вот увидишь.
Что-то слишком много допущений, подумала я, но возражать не стала. Бросив взгляд на часы, я с удивлением обнаружила, что было уже начало девятого.
– Мне пора, Рэймонд, – сказала я.
– Если можешь посидеть у нас еще часок, я все закончу, и мы вместе пойдем на автобус, – ответил он.
Я, естественно, отклонила его предложение.
Спустившись вниз, я поблагодарила миссис Гиббонс за «чай». Она, в свою очередь, выразила мне горячую признательность за визит и помощь по дому.
– Элеанор, как чудесно было с тобой познакомиться, – сказала она, – я месяцами не хожу никуда дальше своего огорода – ох уж эти колени, – и поэтому всегда рада увидеть новое лицо, тем более такое милое. А уж какая ты помощница – спасибо тебе, спасибо, золотце мое.
Я улыбнулась. Два раза за день услышать благодарность и теплые слова! Никогда бы не подумала, что незначительные дела могут повлечь за собой столь искреннюю и великодушную реакцию. Внутри я почувствовала сияние – не яркое пламя, но маленький и устойчивый огонек свечи.