Тем не менее, я не могла пойти на похороны Самми в неподходящей одежде. Черное платье, как заверила меня продавщица, было элегантным, но его можно было «обыграть» и как повседневное. Пальто можно носить всю зиму. За многие годы моя телогрейка уже сто раз себя окупила, но я ее, конечно же, оставлю, на тот случай, если она понадобится мне в будущем. Всю одежду я аккуратно развесила на плечики. У меня все готово. Выносите покойного.
Пятница выдалась солнечной, но невозможно было сказать с уверенностью, останется ли погода таковой весь день. Я приняла душ и надела свои обновки. Колготки мне не доводилось надевать уже давно – под штанами я носила удобные чулки, – но я все еще помнила, как их надо скатывать. Я была очень осторожна, ведь они были такие изящные и тонкие, что стоило неудачно задеть их ногтем, как по ним тут же поползла бы стрелка. И теперь колготки облекали меня, будто чужая кожа.
Черные ноги, светлые волосы. Ресницы я сделала длиннее и темнее, на щеки нанесла розовые румяна, губы накрасила темно-красной помадой – такой оттенок редко встречается в природе. По идее, в таком виде я меньше, чем когда-либо, походила на человеческую женщину, и все же этот облик казался наиболее приемлемым и подходящим из всех, что я когда-либо являла миру. Загадочно. Предполагаю, можно было пойти и дальше: придать коже блеск автозагаром, а телу – аромат химикатов, произведенных в лаборатории из субстанций растительного и животного происхождения. Этого мне не хотелось. Я взяла новую сумочку и заперла за собой дверь.
Из соображений безопасности, чтобы не разглашать свой адрес, я попросила Рэймонда забрать меня в условленном месте на улице неподалеку от дома. Непритязательный автомобиль подкатил вовремя. Пока я забиралась на заднее сидение рядом с Рэймондом, водитель быстро посмотрел на меня в зеркало заднего обзора. Мне понадобилось некоторое время, поскольку я заботилась о том, чтобы новое платье не обнажило ноги больше, чем нужно.
Все происходило так медленно. Раньше я просто принимала душ, проводила расческой по волосам и натягивала брюки. Судя по всему, «быть женственной» означало тратить бесконечное количество времени на любое действие и требовало тщательного планирования. Не могу себе представить, как можно в тонких колготках и на каблуках «рюмочкой» дойти до верховий Нила или забраться по лестнице, чтобы устранить неисправности ускорителя элементарных частиц.
Оценить в полной мере наряд Рэймонда представлялось затруднительным, но даже в таком положении было видно, что на нем белая выглаженная рубашка, черный галстук и черные брюки. Я не видела его ноги, но тихо уповала на то, что на нем не кроссовки, пусть даже черные.
– Хорошо выглядишь, – сказал он.
Я кивнула, немного смущаясь нового платья, и опять посмотрела на Рэймонда. Он не сбрил свою странную бородку, однако аккуратно ее подстриг, а также тщательно причесал волосы. Такси тронулось с места, и мы влились в неторопливый утренний транспортный поток. Из радиоприемника неслась какая-то белиберда, мы не смотрели друг на друга и ничего не говорили. Говорить было нечего.
Крематорий располагался в пригороде, в монструозном здании семидесятых годов из белого бетона с резкими углами. Раскинувшийся перед ним сад выглядел аккуратно – в стерильном, казенном смысле, – но, как ни удивительно, был полон прекрасных цветущих роз. По периметру росли старые деревья, что мне понравилось. Приятно было думать об их корнях, наполненных жизнью и разрастающихся под землей. Мы остановились на огромной парковке, почти полностью забитой, хотя было всего десять тридцать. Крематорий находился вдали от оживленных дорог, поэтому добраться до него на общественном транспорте не представлялось возможным, что было совершенно нелогично. Сюда обязательно нужно пустить поезд или автобус, подумала я. Всем нам когда-нибудь наверняка придется посещать это место.
Рэймонд расплатился с водителем, мы вышли и немного постояли, чтобы сориентироваться в обстановке.
– Ну что, готова? – спросил он.
Я кивнула. Вокруг было много других скорбящих, теперь они бродили вокруг, как маленькие медлительные черные жуки. Мы направились по дорожке, по молчаливому согласию решив не торопиться покинуть деревья, розы и солнечный свет. У входа стоял длинный катафалк, и мы увидели покрытый венками гроб. Он представлял собой деревянный ящик, в котором, судя по всему, лежало тело Самми. Я задалась вопросом, что было на нем надето там, внутри. Надеюсь, тот красивый красный свитер, уютный, пропитанный его запахом.
Мы расположились слева от входа, на скамейке, недалеко от передних рядов. Зал уже был наполовину полон, в нем стоял тихий гул голосов – приглушенное, будто насекомье, жужжание, которое мне не доводилось слышать ни в каком другом месте и ни при каких других обстоятельствах.
Я подняла одну из разложенных на скамейках листовок: Самюэль МакМерри Томм, 1940–2017. Внутри рассказывалось, что будет происходить, приводились выдержки из Библии и псалмы. Мне вдруг до боли захотелось, чтобы все это побыстрее закончилось, чтобы мне не нужно было здесь находиться и проживать все это.
Мы с Рэймондом хранили молчание. Внутри помещение оказалось намного лучше, чем можно было предположить по его фасаду – с деревянными балками и высоким сводчатым потолком. Стена с той стороны, где мы сидели, была сплошь стеклянная, сквозь нее виднелась лужайка и огромные, первозданные деревья на заднем плане. Мне это доставляло радость. Я подумала, что таким образом в этом помещении заявляет о своем присутствии природа – живая природа, а не срезанные цветы. Солнце к этому времени поднялось высоко, хотя осень пробиралась шуршанием ветра в листве. Я повернулась и увидела, что зал полон, в нем собралось человек сто, если не больше. Жужжание голосов грозило затопить исполняемую в записи скучную органную музыку.
Что-то в воздухе неуловимо изменилось, и воцарилась тишина. Два сына Самми и еще четверо мужчин, которых я видела на вечеринке, пронесли гроб по проходу и аккуратно поставили его на возвышение, установленное на движущейся ленте, упиравшейся в красные бархатные шторы. Я попыталась вспомнить, что же мне это напоминает… и осознала: кассу в супермаркете «Теско», где на ленту ставят покупки, которые затем едут к кассиру. Я наклонилась к Рэймонду, чтобы поделиться с ним своими соображениями, но прежде чем успела заговорить, он вытащил из кармана пакетик мятных конфет и протянул одну мне. Я сунула ее в рот и стала сосать.
На нашу скамейку сели еще несколько человек, и нам пришлось отодвинуться боком, как крабам, чтобы освободить место. Вследствие этого я находилась в довольно тесной близости к мистеру Рэймонду Гиббонсу. Я заметила, что сегодня он пахнет чрезвычайно приятно: очевидно, мятой, но кроме этого мылом и чем-то древесным, вроде кедра. Сегодня у меня на глазах он не выкурил ни одной сигареты. Думаю, что даже Рэймонд сочтет неуместным курить рядом с крематорием.
Вошли остальные члены семьи и сели рядом с сыновьями Самми на передней скамье. Лаура была одна. Выглядела она до невозможности эффектно. Темные очки! В помещении! Невероятно. Следом шел жизнерадостного вида священник. Сидевший в углу органист размял пальцы и принялся играть. Мы встали. Слова псалма были написаны в листовке, но я, как оказалось, помнила их еще с детства. Хоровое пение было чрезвычайно низкого качества и больше напоминало атональное бормотание, а неприятный голос пастора звучал преувеличенно громко, по всей видимости, из-за прикрепленного к его лацкану микрофона. Я подумала, что на время исполнения псалмов надо бы было его отключить – усиливать этот кошачий вой не было никакой необходимости. Рэймонд, к моему вящему удивлению, обладал приятным звонким тенором, и пел он как полагается, в отличие от большинства.
С каких это пор люди стали смущаться петь на публике? Возможно, причина в упадке церковной культуры? И все же телевещание было наполнено песенными конкурсами, в которых не стесняются принимать участие зачастую совершенно бесталанные люди. Возможно, люди заинтересованы только в сольных выступлениях.
Конечно же, это был верх неуважения – явиться на похороны и невнятно бормотать псалом, хоть и нудный, но все же выбранный специально, чтобы почтить память покойного. Я запела громче. Мы с Рэймондом издавали больше шума, чем четыре соседние скамейки вместе взятые, и это не могло меня не радовать. Слова были очень печальные, и для меня как для атеиста в них не было ни намека на надежду или утешение, но все же долг требовал, чтобы мы их пели, и пели гордо – в честь Самми. Когда все закончилось, я села, счастливая оттого, что мы с Рэймондом выразили уважение, которого Самми заслуживал. Достаточно много людей повернулись и посмотрели на нас, по всей видимости, по достоинству оценив наше исполнение.
Пастор стал говорить о жизни Самми; мне было интересно узнать, что тот родился и вырос на овечьей ферме, рядом с крохотной деревушкой на северо-востоке Шотландии. После школы поступил в торговый флот, но, наскучив морской жизнью, обосновался в Глазго – с десятью фунтами в кармане, в новом костюме и без всякого желания возвращаться на ферму. Он познакомился с Джин в одной лавочке, когда покупал нитку с иголкой. Священник, явно довольный собой, сказал, что после этого они скроили себе счастливую жизнь. Потом последовала коротенькая проповедь – обычное пустословие, – после чего он, будто кассир, привел в движение ленту, и Самми исчез.
Сияя, как пуговица, с приклеенной улыбкой на лице, будто нам предстояла самая замечательная часть этой скорбной церемонии, пастор объявил, что сейчас мы споем прощальный псалом.
Мы с Рэймондом прилагали героические усилия, но одновременно петь и плакать невозможно – в горле встает ком, будто сливовая косточка, через которую не может пробиться звук. Рэймонд высморкался и протянул мне пачку платочков, которую я с благодарностью приняла.
Священник сказал, что семья будет рада, если мы присоединимся к ним в отеле «Хоторн Хаус», где будут поданы легкие закуски. Собравшиеся стали расходиться, пожимая друг другу руки и невнятно бормоча бессмысленные соболезнования. Я сделала то же самое. У выхода стоял ящик с надписью «вместо цветов» для сбора пожертвований в пользу Британского фонда по борьбе с сердечно-сосудистыми заболеваниями, и я увидела, что Рэймонд бросил в него банкноту в двадцать фунтов. Я опустила три монетки по фунту. Если уж на то пошло, то и это было слишком щедро. Поиски медицинских препаратов и эффективного лечения сердечно-сосудистых заболеваний стоят сотни миллионов фунтов, и ни три, ни триста фунтов не способны качнуть чашу весов и помочь найти эффективное средство.