Для начала я поняла, что музыкант просто не знает, что я рядом. С чего я только взяла, что он будет знать? Глупость? Самообман? Слабая связь с реальностью? Выбирайте сами.
Стыд. Я стояла впереди, в этой нелепой новой одежде, на каблуках, с клоунским макияжем. Когда музыкант вышел на сцену, мне с моего места было хорошо видно двойные узелки на его ботинках и спадавшую на глаза прядь волос. Руки на гитаре, ухоженные, наманикюренные ногти. Его освещал яркий свет прожекторов, я скрывалась во тьме. Но, так или иначе, он меня все равно увидит. Раз это предназначено судьбой – а именно так и было, – значит, он увидит меня так же, как увидела его я несколько недель назад. Я стояла неподвижно и не сводила с него глаз. Музыканты стали играть, он открыл рот и запел. Я видела его зубы, розовую нежность его нёба. Песня закончилась, началась другая. Он разговаривал с толпой, но не разговаривал со мной. Я стояла и ждала, когда закончится следующая песня. Потом еще одна. Но он по-прежнему меня не видел. И постепенно, стоя под лучами света, чувствуя, как музыка отскакивает от моего тела и не попадает внутрь, видя, что толпа не может проникнуть сквозь панцирь одиночества, который облекал меня, который всегда облекает меня, я начинала осознавать правду. Я моргнула, потом еще и еще, будто пытаясь избавиться от стлавшегося перед глазами тумана, и все стало ясно.
Я, тридцатилетняя женщина, как девчонка увлеклась совершенно незнакомым мужчиной, которого мне так и не предстоит узнать. Я убедила себя, что он именно тот, кто поможет мне стать нормальной, исправит все плохое в моей жизни. Тот, кто поможет мне разобраться с мамочкой, заглушит ее голос, когда она будет шептать мне на ухо, что я плохая, что я неправильная, что я недостаточно стараюсь. Почему я так решила?
Такая, как я, его никогда не привлечет. Он объективно был очень красивым мужчиной, а следовательно, мог выбирать из огромного количества потенциальных партнерш. Он выберет такую же красивую женщину на несколько лет моложе. Конечно, он так и сделает. Вечером вторника я стояла в подвале, одна, окруженная незнакомцами, и слушала музыку, которая мне не нравилась, – потому что запала на мужчину, который не знал и никогда не узнает о моем существовании. Тут я заметила, что музыка стихла.
Он стоял на сцене, нажимал ногой на педаль, от которой тянулся провод к гитаре, и, настраивая ее, говорил что-то банальное о гастролях. Кто был этот незнакомец и почему именно его из всех мужчин в городе, в стране, в мире я назначила на роль своего спасителя? Мне вспомнилась история, вычитанная накануне в газете: молодые фанаты выстроились у его дома в скорбный караул, потому что музыкант постригся. Тогда я посмеялась, но разве сама я не была на них похожа, не вела себя как влюбленная девочка-подросток, которая пишет своему кумиру письма розовыми чернилами и вырезает его имя на своем рюкзаке?
Я совершенно не знала мужчину, стоявшего передо мной на сцене, не знала ничего о нем. Все это была просто фантазия. Что может быть более жалким? Я просто рассказала себе на ночь грустную сказку, решив, что я все исправлю, избавлюсь от прошлого, мы вдвоем заживем счастливо и мамочка перестанет сердиться. Я была Элеанор, маленькая унылая Элеанор Олифант с ее убогой работой, водкой и ужинами на одну персону. И такой я буду всегда. Никто и ничто – и уж точно не этот музыкант, который теперь поправлял волосы, глядя на себя в телефон, пока гитарист играл соло, – не сможет этого изменить. Надежды не было, ничего исправить было нельзя. Меня исправить было нельзя. От прошлого не избавиться, его не переделать. После стольких недель морока, я, задыхаясь, признала эту грубую, неприкрытую истину. Я ощутила, как внутри меня смешивается отчаяние и тошнота, и потом меня быстро накрыла черная, черная волна тоски.
Я опять уснула. Когда я проснулась, в голове наконец не осталось ни одной мысли, кроме связанных с физическими ощущениями: «Мне холодно, я вся дрожу». Время сделать выбор. Я решила купить еще водки.
Поднявшись на ноги, медленная, как эволюция, я увидела лужу на полу и мысленно себе кивнула – это был хороший знак. Возможно, у меня получится умереть, не прибегая к средствам, выложенным на столе. Я сняла с крючка кухонное полотенце с надписью «Подарок в память о Вале Адриана[13]», изображением центуриона и аббревиатурой SPQR[14]. Мое любимое. Я вытерла им лицо и бросила на пол.
Потом, не утруждая себя нижним бельем, просто натянула первые попавшиеся вещи, обнаруженные в спальне, – тот самый наряд, в котором я была вечером во вторник. Вставила босые ноги в туфли на липучке и накинула на плечи свою старую телогрейку, висевшую в шкафу в прихожей. Я поняла, что не знаю, куда подевалось мое новое пальто. Но вот сумочку надо было отыскать. Я вспомнила, что в тот вечер брала ее с собой. В ней помещались только ключи и кошелек. Связка лежала на полочке у входа, куда я всегда их клала. Сумочка, в конечном итоге, тоже обнаружилась в прихожей – забилась в угол рядом с моей хозяйственной сумкой. Наличных в кошельке не было. Я не смогла восстановить, как я добралась домой и где купила всю эту водку. Видимо, по пути из центра города. К счастью, обе банковские карты находились в кошельке. Как и билет на концерт. Я бросила его на пол.
После чего спустилась и направилась в магазин на углу. На улице было светло и холодно, небо затянули мертвенно-бледные тучи. Когда я переступила порог, тренькнул электрический звонок и стоявший за прилавком мистер Дьюан поднял глаза. Я увидела, что они широко распахнулись, а его челюсть немного отвисла.
– Мисс Олифант? – тихо и настороженно произнес он.
– Три литра водки «Глен’з», пожалуйста, – сказала я.
Голос мой прозвучал странно – хрипло и скрипуче. Надо полагать, оттого, что я им некоторое время не пользовалась, да к тому же меня несколько раз тошнило. Продавец поставил передо мной одну бутылку и нерешительно замер.
– Три, мисс Олифант? – спросил он.
Я кивнула. Он медленно поставил на прилавок еще две. Все они теперь выстроились в один ряд, как кегли, которые мне предстояло сбить.
– Что-то еще? – спросил мистер Дьюан.
Я обдумала, не взять ли буханку хлеба или банку макарон, однако я была совсем не голодна. Поэтому лишь покачала головой и протянула банковскую карту. Рука моя тряслась, я пыталась унять дрожь, но безуспешно. Я ввела цифры и бесконечно долго ждала, пока кассовый аппарат пробивал чек.
На прилавке лежала кипа вечерних газет. Взглянув на них, я поняла, что сегодня пятница. У мистера Дьюана на стене висело зеркало, позволявшее видеть каждый уголок магазина. В нем я мимоходом увидела свое бледно-серое, будто личинка какого-то насекомого, лицо. Кончики волос торчали в стороны. Глаза превратились в две темные дыры, мертвые и пустые. Я отметила все это с полным безразличием. Ничего, абсолютно ничего не могло быть менее важным, чем моя внешность. Мистер Дьюан протянул мне бутылки в пластиковом пакете. От него исходил зловонный запах полимеров, от которого мой желудок взбунтовался еще больше.
– Берегите себя, мисс Олифант, – без улыбки сказал мистер Дьюан, склонив набок голову.
– До свидания, мистер Дьюан, – ответила я.
Хотя до дома было не больше десяти минут, мне, чтобы преодолеть это расстояние, потребовалось полчаса: бутылки в пакете, тяжесть в ногах.
На улице я не увидела ни единого живого существа, даже кошки или сороки. Матовый свет окрашивал мир в черно-серые тона, и этот унылый монохром тяжестью ложился на плечи. Я ногой захлопнула за собой дверь и сбросила одежду, оставив ее в прихожей на полу. Я заметила, что одежда очень плохо пахнет – потом, рвотными массами и чем-то гниловато-сладким, видимо, продуктами распада этилового спирта. Я отнесла пакет в спальню и надела свою лимонную ночную рубашку. Заползла под одеяло и не глядя протянула руку к бутылке.
Я пила ее с сосредоточенной, целенаправленной решимостью убийцы, но мысли отказывались в нее погружаться – подобно страшным, раздутым утопленникам, они продолжали плавать на поверхности в своем бледном, опухшем уродстве. Конечно, там был ужас от того, что я настолько ослепила себя иллюзиями: мы, с ним… о чем я думала? Но еще хуже – куда хуже! – был стыд. Я свернулась калачиком, стараясь занимать на кровати как можно меньше места. Омерзительно. Я выставила себя идиоткой. Я была позорищем, как мамочка всегда и говорила. Подушка поглотила какой-то звук – звериный стон. Я не могла открыть глаза. Я не желала видеть ни одного квадратного сантиметра своей кожи.
Мне казалось, что я так легко решу проблему себя, будто то, что случилось много лет назад, действительно можно исправить. Я знала, что людям не положено существовать так, как это делала я: работа, водка и сон, непрестанный статичный цикл, в котором вращалась я и который вращался во мне, в тишине и одиночестве. Без цели. В какой-то момент я осознала, что это неправильно. Я подняла голову ровно настолько, чтобы это увидеть, и в отчаянии ухватилась за случайную соломинку, позволила себе размечтаться и вообразить какое-то… будущее.
Я сжалась. Нет, не так. Сжаться означает смутиться, испытать мимолетный стыд. Это моя душа съеживалась в белесый комок, превращалась в экзистенциальную пустоту, где раньше была моя личность. Почему я позволила себе думать, что смогу жить нормальной, счастливой жизнью, как другие люди? С чего взяла, что музыкант станет ее частью, поможет ее реализовать? Меня полоснул ответ: мамочка. Я хотела, чтобы мамочка меня любила. Я так долго была одна. Мне нужно, чтобы рядом был кто-то, кто поможет справиться с мамочкой. Почему никто, абсолютно никто не помогал мне справиться с мамочкой?
Я снова и снова прокручивала в голове ту сцену, вспоминая о втором своем озарении в вечер концерта. Это случилось позже, когда я уже стояла намного дальше, смешавшись с толпой. Перед этим я взяла себе еще выпить, и пока я была у бара, проход к сцене закрылся. Я опрокинула рюмку водки – шестую? седьмую? Не помню. Он не мог видеть меня, пока я стояла там, я это понимала. Группа объявила паузу – у кого-то лопнула струна, и ее нужно было поменять.