Мамочка снова закашлялась – жевательный табак явно делал свое дело. Я решила этим воспользоваться.
– Мамочка, я хотела тебя кое о чем спросить. Сколько… сколько лет тебе было, когда ты меня родила?
Она невесело засмеялась.
– Тринадцать… хотя нет, погоди… сорок девять. Впрочем, без разницы. А что? Зачем тебе это, дочь моя?
– Просто интересно…
Она вздохнула.
– Элеанор, я все это уже тебе рассказывала, – резко произнесла она, – жаль, что ты не слушала.
Повисла пауза.
– Мне было двадцать, – спокойно сказала она. – С точки зрения эволюции, для женщины это самый подходящий возраст для деторождения. Все тут же стягивается обратно. Впрочем, у меня даже сейчас свежая, упругая грудь, как у начинающей супермодели.
– Мамочка, пожалуйста! – воскликнула я.
Она захихикала.
– Что ты всполошилась, Элеанор? Я тебя смущаю? Какой ты все-таки странный ребенок. Всегда такой была, такой и осталась. Ты из тех, кого трудно любить. Очень трудно.
Ее смех перешел в приступ долгого, мучительного, надсадного кашля.
– Боже праведный, – сказала она, – я начинаю рассыпаться.
Впервые на моей памяти в ее голосе прозвучали грустные нотки.
– Мамочка, тебе нехорошо? – спросила я.
Она вздохнула и сказала:
– О, я в порядке, Элеанор. Разговор с тобой всегда возвращает меня к жизни.
В ожидании ее нападения, я уставилась в стену, почти физически чувствуя, как она собирает силы для удара.
– А ты все одна? Не с кем поговорить, не с кем поиграть. И во всем виновата только ты. Маленькая, странная, грустная Элеанор. Горе от ума, да? Ты всегда была больно уж умная. Но, тем не менее, в очень многих отношениях ты невероятно, просто беспробудно глупа. Порой не видишь даже того, что у тебя прямо перед носом. А может, не что, а кто…
Она опять зашлась в кашле. Ожидая продолжения, я боялась даже дышать.
– Боже мой, как же я устала говорить. Теперь твоя очередь, Элеанор. Если бы ты хоть что-нибудь знала об этикете, ты бы понимала, что беседа должна течь в двух направлениях, представлять собой этакий вербальный теннис. Ты что, не помнишь, чему я тебя учила? Так что давай, рассказывай, как провела эту неделю.
Я ничего не ответила – не была уверена, что смогу хоть что-то произнести.
– Должна сказать, – продолжала она, – что твое повышение на работе меня немало удивило. Ведь ты, дорогуша, всегда была не лидером, а частью массовки.
Нужно ли ей рассказывать, что я на больничном? В последнее время мне удавалось избегать разговоров о работе, но теперь она сама затронула эту тему. Ей уже известно, что я не хожу на работу, или нет? Если известно, то, может, это ловушка? Я попыталась соображать на ходу, но, если честно, мне это всегда давалось с большим трудом. Слишком медленно, Элеанор… и слишком поздно.
– Мамочка, я… немного приболела и на работу пока не хожу. Взяла больничный.
Послышался глубокий протяжный вздох. Мои слова ее поразили? Обеспокоили? Снова вырвался вздох и устремился по линии мне в ухо, быстрый и тяжелый.
– Так-то лучше, – с облегчением сказала она, – какого дьявола жевать табак, если можно курить восхитительные, божественные сигареты «Собрание»?
Она еще раз глубоко затянулась и вновь заговорила. Голос ее поскучнел еще больше – если такое вообще было возможно.
– Послушай, у меня мало времени, поэтому давай покороче. Что с тобой такого случилось, что ты отлыниваешь от работы? Что-то серьезное? Угрожающее жизни? Смертельное?
– У меня клиническая депрессия, мамочка, – одним духом выпалила я.
– Чушь! – фыркнула она. – Ерунда! Ничего такого не существует.
Я подумала о том, что говорил Рэймонд и мой врач, сколько доброты и понимания проявил ко мне Боб. Он сказал, что его сестра годами страдала от депрессии. А я и понятия не имела.
– Мамочка, – сказала я дерзко, насколько отважилась, – у меня клиническая депрессия. Со мной проводит сеансы психотерапевт, мы с ней разбираемся, что произошло со мной в детстве и…
– НЕТ! – завопила она настолько громко и неожиданно, что я невольно отшатнулась.
Когда она вновь заговорила, ее голос звучал тихо – опасно тихо.
– А теперь слушай меня, Элеанор. Ты ни при каких обстоятельствах не будешь обсуждать свое детство с кем бы то ни было, и особенно с так называемыми «психотерапевтами», поняла? Слышишь меня? Не смей этого делать. Предупреждаю тебя, Элеанор, если ты встанешь на этот путь, знаешь, что с тобой будет? Знаешь, что я с тобой сделаю? Я…
Тишина.
Как всегда, мамочка меня пугала. Вот только в этот раз, впервые в жизни, она и сама казалась напуганной.
31
Прошло несколько недель, и сеансы с Марией Темпл стали естественной и неотъемлемой частью моей повседневной жизни. Несмотря на ветер, было приятно выйти из дома, так что я предпочла пройтись пешком, а не ехать в автобусе, и насладиться остатками солнечного света и тепла. На улице было полно людей, которые решили поступить так же. Ощущать себя частью толпы было приятно, и я находила тихое удовольствие в мимолетном контакте с окружающими. Я бросила двадцатипенсовую монетку в бумажный стаканчик мужчины, сидевшего на тротуаре с очень симпатичной собакой. Потом купила в булочной «Греггз» пончик со сливочной помадкой и на ходу его съела. Улыбнулась на редкость уродливому младенцу, грозившему мне своим кулачком из аляповатой коляски. Замечать детали было здорово. Все эти крохотные кусочки жизни собирались вместе и помогали тебе почувствовать, что ты тоже частичка человечества, не без пользы занимающая свое место, каким бы крохотным оно ни было. Я размышляла об этом, дожидаясь, пока переключится светофор. В этот момент кто-то дотронулся до моего плеча. Я подпрыгнула.
– Элеанор?
Это была Лаура. Выглядела она, как всегда, как куколка. В последний раз я видела ее на поминках Самми.
– Ой, привет, – сказала я. – Как твои дела? Прости, что мне не удалось поговорить с тобой на похоронах твоего отца.
Она засмеялась.
– Не переживай, Элеанор, Рэй объяснил мне, что в тот день ты была немного под мухой.
Мои щеки вспыхнули, и я опустила глаза на тротуар. Кажется, в тот день я выпила довольно много водки. Лаура легонько хлопнула меня по руке.
– Не глупи, поминки для того и существуют, чтобы немного выпить и поболтать! – сказала она с улыбкой.
Я пожала плечами, по-прежнему не поднимая взгляд.
– Красивая прическа, – радостно отметила она.
Я кивнула, подняла голову и посмотрела в ее подведенные карандашом глаза.
– На самом деле, немало людей высказали такое же мнение, – ответила я, чувствуя себя немного увереннее, – что подталкивает меня к выводу, что ты выполнила свою работу прекрасно.
– Приятно слышать! Ты можешь когда угодно забежать в салон – я всегда найду для тебя окошко. Ты была так добра к моему отцу.
– Это он был ко мне добр, – ответила я, – тебе очень с ним повезло.
Ей на глаза навернулись слезы, но она тут же их сморгнула – наверняка не без помощи огромных искусственных ресниц, приклеенных к ее верхним векам. Светофор на пешеходном переходе замигал.
– Рэймонд говорил, насколько вы оба к нему привязались, – тихо сказала она.
Потом взглянула на часы и воскликнула:
– О боже, прости, Элеанор, мне надо бежать – машина на платной стоянке, а ты знаешь, как там злятся, если хоть на минуту опоздаешь.
Я понятия не имела, о чем она говорит, но ничего не сказала.
– Вообще-то в выходные я увижу Рэймонда, – с улыбкой сказала она, слегка касаясь моей руки, – на самом деле он довольно мил, правда? Из тех, на кого сначала не обращаешь внимания, но потом, познакомившись поближе… – она снова улыбнулась. – Так что в субботу я передам ему от тебя привет, – сказала она.
– В этом нет необходимости, – ответила я, немного раздраженная, – недавно мы с ним отобедали, что происходит нередко. Какая жалость, что я тебя увидела только сегодня – а то могла бы передать ему привет от тебя.
Она уставилась на меня.
– Я… я не знала, что вы так тесно общаетесь…
– Мы обедаем еженедельно, – ответила я.
– Ах, обедаете… тогда ладно! – сказала она и по какой-то причине развеселилась. – Ну, как я уже говорила, мне пора бежать. Была рада встретить тебя, Элеанор!
Я на прощание махнула ей рукой. Просто невероятно, как проворно она ухитрялась бежать на своих каблуках. Мне стало страшно за ее лодыжки. К счастью, они выглядели довольно крепкими.
Сегодня на Марии Темпл были желтые колготки, дополненные лиловыми ботильонами. Желтые колготки не украшают мускулистые икры, отметила я.
– Элеанор, возможно, мы могли бы вернуться к разговору о вашей матери? Не попробовать ли нам…
– Нет, – сказала я.
Тишина.
– Хорошо, хорошо. Может, тогда расскажете об отце? До сих пор вы о нем еще ни разу не упоминали.
– У меня нет отца, – сказала я.
Опять эта жуткая тишина. Это раздражало, но в конечном счете тактика Марии сделала свое дело. Молчание длилось целую вечность, и в конце концов я не смогла его больше выносить.
– Мамочка говорила, что… думаю, что ее… знаете, когда я была ребенком, она напрямую об этом не говорила, но, повзрослев, я пришла к выводу, что она стала жертвой… сексуального насилия, – сказала я, выразившись довольно неэлегантно. – Мне неизвестно, как его зовут, и я никогда его не видела.
Мария писала что-то в своем блокноте. Потом подняла глаза.
– Скажите, а вам хотелось бы иметь отца? Или человека, который бы его заменил? Вы испытывали в нем потребность?
Я посмотрела на свои руки. Как же это было трудно – говорить в открытую о подобных вещах, вытаскивать их для пристального рассмотрения, хотя они прекрасно себя чувствовали на своем обычном месте, надежно спрятанные.
– Человек не может испытывать потребность в том, чего никогда не имел, – наконец ответила я.
Эту фразу я где-то вычитала, и она была похожа на правду.
– Сколько я себя помню, всегда были только я и… она. Больше ни с кем нельзя было поговорить или поиграть, ни с кем у меня нет общих детских воспоминаний. Однако мне не кажется, что это так уж необычно. И в любом случае, мне это никак не навредило.