ые были дополнены зелеными тренировочными штанами. Чокнутый.
Я уставилась в пол, мысли понеслись вперед бешеным галопом. Неужели я… неужели я похожа на человека, которого следует избегать в игре «выбор попутчика»? Перед лицом фактов мне не оставалось ничего другого, кроме как признать, что так оно и есть. Но почему?
Я попыталась найти ответ логически. Я не толстая. Я не воняю, ведь я ежедневно принимаю душ и регулярно стираю одежду. Значит, остается сумасшествие. Я сумасшедшая? Нет, нет, ни в коем случае. Да, у меня клиническая депрессия, но это болезнь, а не сумасшествие. Может, я выглядела сумасшедшей? Вела себя как сумасшедшая? Не думаю. С другой стороны, откуда мне знать? Может, дело в моем шраме? В экземе? В телогрейке? Может, сама мысль о том, что ты безумна, уже является признаком сумасшествия? Я уперла локти в колени и обхватила руками голову. О боже! Боже, боже, боже!
– Золотце, с вами все в порядке? – произнес чей-то голос, и я почувствовала, что на мое плечо легла чья-то рука, отчего я дернулась и выпрямилась.
Это был тот самый мужчина без носков, направлявшийся к передней двери.
– Да, спасибо, – ответила я, избегая смотреть ему в глаза.
Пока автобус приближался к остановке, мужчина присел рядом со мной.
– Вы уверены? – участливо спросил он.
– Да-да, спасибо, – повторила я и рискнула посмотреть на него.
У него оказались на редкость добрые глаза, того же нежного оттенка зеленого, что и у новых почек на деревьях.
– Просто решили побыть немного наедине со своими мыслями? – он похлопал меня по руке. – Нам всем это иногда нужно, да, золотце?
Мужчина тепло мне улыбнулся и встал, чтобы выйти. Автобус медленно тормозил.
– Спасибо! – крикнула я ему вслед.
Он не обернулся, но поднял руку в прощальном жесте. В последний раз мелькнули его голые, торчащие из-под штанов лодыжки.
Никакой он не чокнутый. Просто не надел носки.
Элеанор, сказала я себе, порой ты слишком поспешно выносишь суждения о людях. Они могут выглядеть не как желательные для тебя попутчики по множеству причин, но это не значит, что о человеке можно все понять, посмотрев на него в течение десяти секунд. Этого времени определенно недостаточно. Вот, например, ты не хочешь садиться рядом с людьми, страдающими лишним весом. Но ведь в нем нет ровным счетом ничего зазорного, разве нет? Не исключено, что человек переедает потому, что ему тоскливо, так же, как ты раньше пила водку. Возможно, родители не научили его готовить или правильно питаться. Может, он инвалид и не может заниматься спортом, или у него болезнь, которая, несмотря на все усилия, приводит к ожирению. Откуда тебе знать, Элеанор?
Я стала понимать, что голос у меня в голове – мой собственный голос – звучал здраво и разумно. Это мамочкин голос выносил все эти суждения и побуждал меня поступать так же. Постепенно я начинала любить свой собственный голос, свои собственные мысли. Мне хотелось, чтобы их было больше. Благодаря им я чувствовала себя лучше, спокойнее. Благодаря им я чувствовала себя собой.
37
Старые ритуалы, новые ритуалы. Возможно, иногда даже никаких ритуалов? Однако два раза в неделю я доезжала до неприглядного здания в центре города, проходила мимо старого лифта и по лестнице поднималась к доктору Темпл – и я буду продолжать так делать столько, сколько понадобится. Кабинет больше не казался мне мерзким, я постепенно стала понимать, насколько эффективна эта нейтральная, непривлекательная обстановка, эти носовые платки, кресла и уродливая картина. Смотреть было не на что, кроме себя самого, все пути к отступлению были отрезаны. Доктор Темпл оказалась куда проницательнее и умнее, чем показалось вначале. Но все же ее сегодняшние серьги с амулетом «ловец снов», откровенно говоря, выглядели просто отвратительно.
Мне предстояло выйти на сцену и сказать свои реплики. Однако я не играла. Я ужасная актриса, не будучи по природе своей склонна к притворству и подражанию. Можно с уверенностью сказать, что имя Элеанор Олифант никогда не будет освещено лучами славы, но мне этого и не хотелось. Я лучше чувствую себя, находясь на заднем плане, предоставленная самой себе. Слишком долго я старалась ориентироваться на мамочку.
Разговоры о Марианне приносили мне столько душевных страданий, я так яростно старалась набраться храбрости и направить память в те закоулки, куда она не хотела устремляться. Мы договорились не давить слишком сильно, позволить Марианне появляться естественным образом – мы надеялись, что так будет происходить, когда мы будем говорить о моем детстве. Я приняла это предложение. Вчера вечером, когда мы с Глен слушали радио, передо мной явилось воспоминание во всей своей истинности. Был самый обычный вечер, и все произошло без фанфар и драм. Только правда. Сегодня мне предстояло произнести ее вслух, здесь, в этой комнате, в присутствии Марии. Но для этого требовалась некая преамбула. Я не могла просто так взять и все выпалить. Пусть доктор подведет меня к моей сестре.
Сегодня избежать разговоров о мамочке было нельзя. В то, что я действительно это сделаю, верилось с трудом, но так оно и произошло. Небо на землю не упало, мамочка не явилась, как демон, при одном упоминании ее имени. Невероятно, но мы с доктором Темпл беседовали о ней здраво и спокойно.
– Мамочка плохой человек, – сказала я, – совсем плохой. Мне это всегда было известно. Как вы думаете… я тоже плохая? Ведь люди наследуют от родителей все что угодно – варикозное расширение вен, сердечно-сосудистые заболевания… Можно ли унаследовать плохие моральные качества?
Мария откинулась в кресле, теребя в руке косынку.
– Это очень хороший вопрос, Элеанор. Приведенные вами примеры – физиологические болезни. Но вы говорите о вещах совсем иного порядка – личностных чертах, наборе моделей поведения. Как вы сами считаете, наследуются ли поведенческие черты?
– Не знаю, – сказала я. Немного подумала и добавила: – Надеюсь, что нет.
Я немного помолчала.
– Говорят, что есть влияние генов и влияние воспитания. Я точно знаю, что не унаследовала мамочкин характер. То есть, я… полагаю, иногда со мной нелегко… Но я… я не такая, как она. Не знаю, смогла бы я жить, если бы считала себя такой же, как она.
Брови Марии Темпл поднялись.
– Это очень суровые слова, Элеанор. Почему вы так считаете?
– Мне невыносима сама мысль о том, что я могла бы сознательно причинить кому-то боль. Воспользоваться своим преимуществом над маленьким, слабым человеком. Бросить его на произвол судьбы и… и…
Я умолкла. Было очень, очень тяжело высказать это. Мне было больно, больно и физически, и в более общем, экзистенциальном смысле. «Боже мой, Элеанор, какая экзистенциальная боль! Соберись», – сказала я себе.
– Но вы же не такая, правда ведь, Элеанор? Вы совершенно отдельная, независимая личность, обладающая полной свободой выбора. – Она ободряюще мне улыбнулась. – Вы еще молоды и при желании сможете завести собственную семью и стать совсем другой матерью своему ребенку. Вы об этом не задумывались?
Это был простой вопрос.
– Нет, детей у меня никогда не будет, – спокойно сказала я, просто констатируя факт.
Она кивнула, приглашая меня продолжать.
– Это же очевидно, разве нет? Что если черты мамочки унаследует мой ребенок? Даже если я ими не обладаю, они могут передаться через поколение, не так ли? Или… что если акт рождения ребенка проявляет эти черты? Может, они дремлют во мне, дожидаясь своего часа…
Мария смотрела на меня очень серьезно.
– Элеанор, у меня было несколько пациентов, обеспокоенных похожими вопросами. Испытывать подобные чувства вполне нормально. Но не забывайте, мы только что говорили, что вы очень отличаетесь от своей матери, выбираете совсем другие пути…
– Но мамочка по-прежнему присутствует в моей жизни, все эти годы спустя. Это меня беспокоит. Она оказывает на меня дурное, очень дурное влияние.
Мария подняла голову от блокнота.
– Значит, вы по-прежнему с ней разговариваете? – спросила она, и ее ручка замерла в воздухе.
– Да, – я сцепила в замок руки и сделала глубокий вдох. – Но, думаю, этому надо положить конец. Я это прекращу. Это необходимо прекратить.
Доктор Темпл выглядела серьезной как никогда.
– Элеанор, я не должна вам говорить, что делать и что нет. Но все равно скажу – на мой взгляд, это замечательная идея. Но решение, в конечном счете, принимать вам. Как всегда, – добавила она чрезвычайно спокойно и немного отстраненно.
Она будто бы слишком старалась сохранять нейтралитет. Интересно, почему.
– Проблема в том, что даже после всего, что она сделала, она все равно остается моей мамочкой. Другой у меня нет. А хорошим девочкам полагается любить своих матерей. После пожара мне всегда было так одиноко. Любая мамочка лучше, чем вообще без мамочки…
Я умолкла, пытаясь справиться со слезами, и заметила, что доктор Темпл очень мне сочувствует, что она поняла, что я имею в виду, и не осуждает меня.
– В последнее время, – продолжала я, чувствуя себя немного сильнее и храбрее, подбодренная взглядом ее добрых глаз и уютной тишиной, – в последнее время я осознала, что мамочка… просто плохая. Она плохой человек. Я не плохая, и в том, что она такая, моей вины нет. Не я сделала ее плохой, и я сама не становлюсь плохой оттого, что не хочу иметь с ней ничего общего, что переживаю и сержусь на нее за то, что она сделала, – нет, не просто сержусь, испытываю ярость.
Дальше шла очень трудная часть, и я уставилась на свои судорожно сцепленные руки, страшась увидеть, что выражение лица моей собеседницы изменится в ответ на слова, выходящие у меня изо рта.
– Я знала, что в ней есть что-то очень, очень неправильное. Сколько я себя помню, я всегда это знала. Но никому не говорила. И люди погибли…
Я осмелилась поднять глаза и почувствовала, что мое тело обмякает от облегчения: в облике Марии ничто не изменилось.
– Кто погиб, Элеанор? – спокойно спросила она.