В классе за партой. В автобусе, где она ждала его. Над книжкой в кафетерии.
Где бы это ни случалось, как только он видел Элеанору — все мысли о шести дюймах исчезали из его головы. Он даже подумать не мог о том, чтобы отодвинуться от нее. Он вообще ни о чем не мог думать.
Кроме того, чтобы притронуться к ней…
Кроме того, чтобы сделать ее счастливой…
— Ты сегодня не идешь тусоваться? — спросил Кэл. — Я тебя правильно понял?
Они сидели в читальном зале, и Кэл поглощал жидкий пудинг со вкусом ириски. Парк — как мог — понизил голос:
— Кое-то изменилось…
— Кое-что? — переспросил Кэл, сунув ложку в стаканчик с пудингом. — Ты скурвился — вот что изменилось. Так бывает, да. Довольно часто в последнее время, кстати сказать.
— Нет. Вовсе даже нет. Понимаешь, тут дело в девушке…
Кэл подался вперед.
— Ты завел девушку? Типа того?
Парк почувствовал, что краснеет.
— Типа того. Да. Вообще-то, я не хочу это обсуждать.
— Но мы ведь придумали план….
— Это ты придумал план. Дерьмовый план, говоря между нами.
— Ты худший в мире друг, — сказал Кэл.
Она так нервничала, что не смогла притронутся к ланчу. Отдала Дениз свою индейку со сливками, а Биби — фруктовый коктейль.
По дороге домой Парк заставлял ее повторять его телефон. А потом все равно написал его в тетрадке. Элеанора спрятала номер среди названий песен.
«Пять к одному».
— Это пятерка, — сказал он. — Ты запомнишь?
— Да мне не нужно, — ответила она. — Твой номер уже в моем сердце.
— А это просто «три», — продолжал он. — Не могу придумать песню с тройкой. А вот «Лето 69». Тут запомни шестерку, а про девятку просто забудь.
— Ненавижу эту песню.
— Боже, я знаю… Слушай, не могу вспомнить ни одной песни с восьмеркой.
— «Восемь дней в неделю», — сказала она.
— Восемь дней в неделю?
— Это песня «Битлз».
— О… вот почему я ее не знаю. — Парк записал.
— Твой номер уже в моем сердце, — повторила она.
— Я просто боюсь, что ты забудешь, — тихо сказал Парк. И кончиком ручки отодвинул пряди волос, упавшие на глаза.
— Не забуду. Никогда. — Возможно, она будет повторять этот номер на смертном одре. Или сделает татуировку на своем сердце, которое Парк когда-нибудь наконец вырвет у нее из груди. — Я хорошо запоминаю числа.
— Если ты не позвонишь мне в пятницу, потому что забудешь номер…
— Может, дать тебе номер отца? И ты сам наберешь, если я не позвоню в девять.
— Отличная мысль, — сказал он. — Серьезно.
— Но не вздумай звонить в другое время.
— Я так себя чувствую, как будто… — Он рассмеялся и отвел взгляд.
— Как? — спросила она, подтолкнув его локтем.
— Будто у нас свидание. Глупо, да?
— Нет.
— Мы вроде как каждый день вместе…
— Но не вместе на самом деле, — сказала она.
— Словно у нас пятьдесят надзирателей.
— Жутких надзирателей, — прошептала Элеанора.
— Да, — сказал Парк.
Он сунул ручку в карман. А потом взял Элеанору за руку и с минуту держал, прижимая к груди. И это было прекраснее всего на свете. Она родила бы ему детей и отдала обе свои почки…
— Свидание, — сказал он.
— Почти…
19
Утром она проснулась с чувством, будто у нее день рождения. Так она просыпалась в настоящие свои дни рождения — в прошлом, когда можно было до отвала наесться мороженого.
Может, у отца есть мороженое? Если и есть, он его выбросит еще до прихода Элеаноры. Он постоянно намекал ей на лишний вес. Ну ладно: время от времени. Может, теперь, когда отцу нет до нее дела, ему плевать и на лишний вес?..
Элеанора надела старую мужскую рубашку в полоску и повязала мамин шейный платок — один из ее шейных платков — узлом на шее.
В дверях мама поцеловала Элеанору, пожелала ей хорошо развлечься и велела звонить соседям, если у отца что-то пойдет не так.
Ну да, ну да, подумала Элеанора, придется позвонить, если папина невеста назовет меня сучкой и заставит пользоваться ванной без двери. Поглядим.
Она слегка нервничала. С отцом они не виделись больше года, а перед тем — еще дольше. Он ни разу не позвонил, пока она жила у Хикманов. Может, не знал об этом. Элеанора никогда не рассказывала ему…
Однажды — когда Ричи только начинал похаживать к маме — Бен рассвирепел и заявил, что уйдет жить к отцу. Что было, конечно, дурацкой пустой болтовней, и все это знали. Даже Маус — тогда совсем еще мелкий.
Отец не выдерживал их даже несколько дней. Он забирал всех у мамы, закидывал к бабушке и уезжал по своим делам — какие бы там дела у него ни были на уик-эндах. Предположительно — много-много марихуаны.
Парк заржал, увидев ее шейный платок. Его смех был даже лучше улыбки.
— Я не знал, что нужно приодеться, — сказал он, когда Элеанора уселась рядом.
— Надеюсь, ты отвезешь меня в какое-нибудь красивое место.
— Отвезу… — сказал он. Взял ее платок обеими руками и расправил его. — Однажды.
Гораздо удобнее говорить о таких вещах, когда едешь в школу, чем по пути домой. Порой Элеанора спрашивала себя, не сон ли все это.
Парк уселся боком в своем кресле, повернувшись к ней.
— Так ты уезжаешь сразу после школы?
— Да.
— И позвонишь мне, как только будешь на месте?
— Нет. Я позвоню, когда ребенок уснет. Я на самом деле еду сидеть с ребенком.
— Я хочу задать тебе много личных вопросов, — сказал он, наклонившись к ней. — У меня есть список.
— Не боюсь я твоего списка.
— Он очень длинный, — сообщил Парк. — И очень личный.
— Надеюсь, ты не ожидаешь ответов.
Парк снова сел прямо и покосился на нее.
— Хорошо, что ты туда едешь, — прошептал он. — Наконец-то мы сможем поговорить.
Элеанора стояла на ступеньках школы. Она надеялась перехватить Парка до того, как он сядет в автобус, но, видимо, пропустила его.
Она не знала, как найти машину отца. Он то и дело менял их — продавал, когда было туго с деньгами, потом покупал новую. Элеанора начала опасаться, что он вообще не появится: отец мог перепутать школу или просто передумать… И тут он окликнул ее. Помахал из «Карманн-Гиа» с откинутым верхом. Точь-в-точь как машина, в которой умер Джеймс Дин.[43] Отец облокотился на дверцу, в пальцах — зажженная сигарета…
— Элеанора! — крикнул он.
Она подошла и залезла в машину. Там не было ремней безопасности.
— Это все твои вещи? — спросил он, глянув на ее школьную сумку.
— На один вечер. — Она пожала плечами.
— Ладно, — сказал отец и, дав по газам, вылетел с парковки. Элеанора успела забыть, каким он был паршивым водителем. Делал все слишком быстро и одной рукой.
На улице было холодно, а когда поехали, стало еще холоднее.
— Можно поднять верх? — крикнула она.
— Еще не закрепил его, — сказал отец и рассмеялся.
Он обитал все в той же двухэтажной квартире, где поселился, когда разъехался с мамой. Квартира в крепком кирпичном доме, в десяти минутах езды от школы Элеаноры.
Войдя внутрь, отец осмотрел Элеанору с головы до ног.
— Вот так одеваются современные понтовые детки? — спросил он. Она глянула на себя — на безразмерную белую рубашку, толстый платок из набивной ткани и полумертвые лиловые вельветовые штаны.
— Да, — решительно заявила Элеанора. — Это, считай, наша школьная форма.
Подруга-невеста отца Донна работала до пяти, а потом забирала ребенка из детского сада. Тем временем Элеанора с отцом сидели на диване и смотрели спортивный канал. Отец курил сигарету за сигаретой и потягивал скотч из низкого стакана. Каждый раз, когда звонил телефон, он вел с кем-то длинные веселые разговоры: о машине, о делах, о ставках. Можно было подумать, что каждый, кто звонит — его лучший в целом мире друг. У отца были по-детски светлые волосы и круглое мальчишеское лицо. Когда отец улыбался — а улыбался он постоянно — его лицо озарялось светом, словно рекламная панель. Когда Элеанора думала об этом, она начинала ненавидеть его.
Квартира изменилась с тех пор, как она была здесь в последний раз. И дело не только в коробке с игрушками в гостиной и косметике в ванной. В те времена, когда она навещала его, — уже после развода, но еще до Ричи, — отцова квартира была голой холостяцкой берлогой. Тогда даже суповых тарелок не хватало на всех. Однажды отец налил Элеаноре рыбный суп в бокал для коктейля. И у него было только два полотенца. «Одно мокрое, — сказал он тогда, — другое сухое».
Теперь же Элеанора видела тут и там приметы налаженного быта. Пачки сигарет, стопки газет и журналов… Коробки с зерновыми хлопьями популярной марки и мягкая туалетная бумага. Холодильник наполнен продуктами, которые бросаешь в тележку, не раздумывая — просто потому, что это маленькое удовольствие. Сливочный йогурт. Грейпфрутовый сок. Маленькие круглые сыры — каждый отдельно завернут в красную вощеную бумагу.
Она не могла дождаться, когда отец уедет и можно будет накинуться на всю эту еду. В кладовке стояли целые упаковки банок кока-колы. Элеанора намеревалась пить ее как воду весь вечер. И может, даже умыться ею. И заказать пиццу. Если, конечно, пицца не идет в счет ее гонорара. Это было бы вполне в духе отца: приписать к договору что-нибудь важное очень мелкими буквами. И плевать, если утрата части еды разозлит его или шокирует Донну. Элеанора, скорее всего, никогда больше не увидит никого из них.
Теперь она жалела, что не взяла сумку побольше. Можно было бы прихватить несколько банок «Chef Boyardee»[44] и супа с куриной лапшой — для младших. Она могла стать для них Санта-Клаусом, когда вернется домой…
Впрочем, сейчас ей не хотелось думать о младших. Или о Рождестве.
Она попыталась переключить канал на MTV, но отец нахмурился. Он снова говорил по телефону.
— Можно послушать музыку? — прошептала она.