— Отлично.
Элеанора снова хихикнула.
— Что на этот раз? — спросил он.
— Не знаю. Такое ощущение, что ты шепчешь мне в ухо.
— Я часто шепчу тебе в ухо, — сказал он, откидываясь на подушки.
— Да. Обычно что-нибудь о Магнето[54] и тому подобное. — Ее голос в телефонной трубке был более звонким и ясным, Парк будто слышал его в наушниках.
— Сегодня я не собираюсь говорить то, что можно обсудить в автобусе или на уроке английского.
— А я не собираюсь говорить то, что не стоит обсуждать при трехлетием ребенке.
— Чудно.
— Шучу. Он в другой комнате и ему пофиг.
— Итак… — сказал Парк.
— Итак, о вещах, которые нельзя обсуждать в автобусе…
— О вещах, которые нельзя обсуждать в автобусе. Начали?
— Я ненавижу этих людей, — сказала она.
Он рассмеялся. Потом подумал о Тине и порадовался, что Элеанора не видит его лица.
— Я тоже. Иногда. То есть, понимаешь, я думаю, они меня используют. Большинство из них я знаю всю жизнь. Стив — мой сосед…
— Как это вышло?
— Что вышло?
— Ну, ты не похож на местных.
— Потому что я кореец?
— Ты кореец?
— Наполовину.
— Похоже, я не очень-то понимаю.
— Я тоже, — сказал он.
— В каком смысле? Ты усыновленный?
— Нет. Моя мама кореянка. Но она мало что рассказывает.
— И как она оказалась здесь?
— Из-за отца. Он служил в Корее, они полюбили друг друга, и он привез ее сюда.
— Офигеть! Серьезно?
— Ну да.
— Как романтично…
Элеанора не знала и половины этого. Возможно, его родители прямо сейчас целуются взасос…
— Ну да… Думаю, да, — отозвался он.
— Но я не то хотела сказать. Я имею в виду: ты отличаешься от других здешних людей… ну, ты понимаешь…
Разумеется, он понимал. Ему говорили об этом всю его жизнь. В средней школе, когда Тине нравился Парк, а не Стив, тот сказал: «Думаю, с тобой она чувствует себя в безопасности. Потому что ты наполовину девчонка». Парк терпеть не мог футбол. Он плакал, когда отец взял его поохотиться на фазанов. Никто из соседей не мог понять, кем он одевается на Хэллоуин. «Я — Доктор Кто». «Я — Харпо Маркс». «Я — граф Флойд».[55] И еще Парку хотелось, чтобы мама сделала ему белые пряди волос… О, да, Парк знал, что он не такой, как все.
— Нет, — ответил он. — Не понимаю.
— Ты, — сказала Элеанора, — ты такой… офигенный.
— Офигенный? — переспросил он.
Боже. Она не могла поверить, что это сказала. К вопросу об офигении… Ляпнуть такое, что потом ничего больше не остается, кроме как самой офигеть. Если посмотреть значение слова «офигенный» в словаре, там будет фото какого-нибудь офигенного чувака, который скажет: «Какого фига ты творишь, Элеанора?»
— Я обычный, — сказал Парк. — А вот ты — офигенная.
— Ха! — отозвалась она. — Жаль, тут нет молока. Я б его выпила столько, что оно потекло бы из носа. Вот это было бы офигенно.
— Шутишь? — сказал он. — Ну, ты прям Грязный Гарри.[56]
— Я грязная?
— В смысле ты прямо как Клинт Иствуд. Понимаешь?
— Нет.
— Тебе плевать, что подумают другие.
— Еще чего! Я постоянно беспокоюсь о том, что обо мне думают.
— Вот уж не сказал бы, — отозвался он. — Ты выглядишь самой собой — и не важно, что происходит вокруг. Моя бабушка сказала бы, что тебе удобно в твоей коже.
— Почему она так сказала бы?
— Так уж она выражается.
— Я застряла в этой своей коже, — вздохнула она. — И вообще: почему мы говорим обо мне? Речь была о тебе.
— А я хочу о тебе, — отозвался он негромко.
Приятно было слышать его голос и ничего больше (ну, кроме «Скалы Фрэгглов» в соседней комнате). Голос был более глубоким, чем ей всегда казалось, но с затаенными теплыми нотками. Он чем-то напоминал Питера Гэбриэла,[57] разве только не пел. И не имел британского акцента.
— Откуда ты приехала? — спросил Парк.
— Из будущего.
У Элеаноры на все имелся ответ, но ей удавалось избегать большей части вопросов Парка. Она не говорила ни о семье, ни о доме. Она не говорила о своей жизни до переезда сюда. И не говорила о жизни, которая начиналась, когда она выходила из автобуса. Когда ее почти-что-сводный-брат уснул (около девяти), она попросила Парка перезвонить минут через пятнадцать. Нужно было отнести ребенка в постель.
Парк сбегал в ванную, надеясь, что не наткнется на родителей. До сих пор они не досаждали ему. Он вернулся в комнату. Проверил часы… еще восемь минут. Поставил кассету в стерео. Переоделся в пижамные штаны и футболку.
И перезвонил ей.
— Пятнадцать минут не прошло, — сказала она.
— Я не мог ждать. Хочешь, перезвоню попозже?
— Нет. — Ее голос стал мягче.
— Он спит?
— Да.
— А ты где сейчас?
— В смысле — где в доме?
— Да. Где?
— А что?
— Да то, что я думаю о тебе, — сказал он сердито.
— И?
— Я хочу представлять, будто я рядом с тобой. Зачем ты все усложняешь?
— Может, потому, что я такая офигенная?.. — сказала она.
— Ха!
— Я лежу на полу в гостиной, — сказала она тихо. — Перед стерео.
— В темноте. Ты говоришь так, словно там темно.
— Да, в темноте.
Парк снова лег на кровать и прикрыл глаза рукой. Он видел ее мысленным взором. Представлял зеленые огоньки стерео. Уличные огни, проникающие через окно. Представлял ее светящееся лицо — самый прекрасный свет в этой комнате.
— Там у тебя «U2»? — спросил он. До него доносились звуки песни Bad.
— Да. Похоже, сейчас это моя любимая песня. Я перематываю ее и ставлю снова. И снова. И как же хорошо, что не надо думать о батарейках.
— Какая твоя любимая часть?
— Песни?
— Да.
— Она вся, — сказала она, — особенно хор. То есть, мне кажется, что это хор.
— «Я проснулся, я проснулся», — напел он.
— Да, — мягко сказала она.
И тогда он продолжил петь. Поскольку не мог придумать, что сказать дальше.
— Элеанора? — Она не ответила. — Ты там?
Она настолько забыла о реальности, что просто кивнула головой.
— Да, — сказала она, спохватившись.
— О чем ты думаешь?
— Я думаю… я… я не думаю.
— Не думаешь в хорошем смысле? Или в плохом?
— Не знаю. — Она перекатилась на живот и уткнулась лицом в ковер. — И так и этак.
Парк помолчал. Она слушала его дыхание. Ей хотелось попросить его держать трубку поближе к губам.
— Я по тебе скучаю, — сказала она.
— Я тут, с тобой.
— Хочу, чтобы ты был здесь. Или я была там. Хочу, чтобы мы могли еще когда-нибудь поговорить, как сейчас. Или увидеться. Ну, то есть на самом деле увидеться. Быть одним, вдвоем.
— Почему бы нет? — спросил он.
Она рассмеялась. И вот тогда осознала, что плачет.
— Элеанора…
— Стой. Не произноси мое имя вот так. Это только делает хуже.
— Делает хуже что?
— Все, — сказала она.
Парк замолчал.
Она села и утерла нос рукавом.
— У тебя есть уменьшительное имя? — спросил он. Это был один из его приемчиков: когда она расстроена или раздражена — поменять тему, заговорить о чем-то приятном.
— Да, — сказала она. — Элеанора.
— Не Нора? Или Элла. Или… Лена. Ты могла бы быть Леной. Или Ленни, или Элли.
— Ты пытаешься придумать мне уменьшительное имя?
— Нет, мне нравится полное. Не хочу лишать тебя ни единого слога.
— Придурок ты. — Она вытерла глаза.
— Элеанора… — сказал Парк. — Почему бы нам не увидеться?
— Боже, не начинай. Я уже почти перестала плакать.
— Скажи мне. Поговори со мной.
— Потому что… Потому что отчим меня убьет.
— Какое ему дело?
— Никакого. Он просто хочет меня убить.
— Почему?
— Перестань спрашивать об этих вещах, — сердито сказала она. Теперь слезы лились неудержимым потоком. — Вечно ты о них спрашиваешь. Зачем? Можно подумать, это ответ на все. Не у каждого есть такая семья, как твоя, знаешь ли. Или твоя жизнь. В твоей жизни у событий есть причины, и люди имеют смысл. Но не в моей. Никто в моей жизни не имеет смысла.
— Даже я? — спросил он.
— Ха. Особенно ты.
— Почему ты так говоришь? — Теперь в его голосе слышалась обида. Что его так обидело?
— Почему, почему, почему… — сказала она.
— Да. Почему. Почему ты вечно на меня злишься?
— Я никогда на тебя не злюсь, — прорыдала она. Как все глупо…
— Злишься, — возразил он. — Вот сейчас, например. Стоит нам только что-то начать, как ты обрушиваешь на меня громы и молнии.
— Начать что?
— Что-то, — сказал он. — Друг с другом. Вот смотри: две минуты назад ты сказала, что скучаешь по мне. И, кажется, это впервые прозвучало без сарказма. И без попыток защищаться. И без намека, что я идиот. А теперь ты на меня рычишь.
— Я не рычу.
— Ты сердишься, — сказал он. — Почему?
Ей не хотелось, чтобы он слышал, как она плачет. Элеанора задержала дыхание. Стало только хуже.
— Элеанора… — позвал он.
Еще хуже.
— Перестань так говорить!
— Что мне тогда сказать? Хочешь, спроси меня: почему? Ну, ты понимаешь. Обещаю ответить на все вопросы.
Его голос звучал огорченно, но не сердито. Элеанора могла припомнить лишь раз, когда Парк говорил сердито. В тот первый день, когда она вошла в автобус.
— Ты можешь спросить меня: почему, — повторил он.
— Да? — она фыркнула.
— Да.
— Ладно. — Элеанора посмотрела на вращающийся столик. На свое отражение в тонированной акрилом столешнице. Она была похожа на толстощекое приведение. Элеанора закрыла глаза. — Почему я вообще тебе нравлюсь?
Он открыл глаза.
Сел. Встал. Принялся ходить туда-сюда по своей маленькой комнате. Подошел к окну и остановился там — у окна, которое выходило в сторону ее дома. Пусть даже дом стоял на другом конце квартала, и Элеаноры в нем все равно не было. Он прижимал к животу базу телефона.