Филипп все больше ненавидел свою жену. Его любовники все как один были увлечены красотой Генриетты.
В течение следующих нескольких лет жизнь Генриетты представляла собой клубок из любовных связей, украденных писем, вероломных поступков слуг, тайных свиданий, любовников, прячущихся от ее мужа в каминных трубах, и порочных интриг. Актеры, одетые в изысканные костюмы, играли нелепые роли в великолепных декорациях, и это была своего рода опера-буффа[76] – разве что никто не пел.
Деньги, положенные Генриетте на расходы, Месье отдал в распоряжение шевалье де Лоррену, и ей пришлось продавать драгоценности, чтобы подкупать слуг. Затем Филипп поселил шевалье в лучших комнатах дворца и позволил вести хозяйство, отдавая приказы самой Генриетте.
К зиме 1669 года Генриетта была так несчастна, что жаловалась обоим королям – Людовику и Карлу – на то, как ужасно обращается с ней шевалье де Лоррен. В январе 1670 года Людовик заключил шевалье под стражу, а затем сослал в Рим с огромной ежегодной пенсией – щедрость в оплату за услуги, оказанные его брату. Месье был разбит и винил во всем Генриетту.
Жаркая ярость превращалась в холодное подозрение, когда он обнаруживал, что Людовик и Генриетта обсуждают что-то за закрытыми дверями, что разговор стихает сразу, стоит ему войти. Вот что пишет один из придворных: «Месье был чрезвычайно раздосадован тем, что его жена, к которой он и без того не питал большой привязанности, вдруг обрела столь высокое значение в глазах короля; и хоть он догадывался, что она замешана в каком-то важном деле, но все никак не мог понять, в каком именно».
Людовик же прекрасно знал, как болтлив его брат и как часто он рассказывает любовникам обо всем, что приходит ему в голову. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтоб доверить Филиппу государственную тайну. Король вместе с Генриеттой работал над секретным договором между Англией и Францией, который она затем должна была лично передать на подпись брату. Охваченный ревностью, Месье отказался отпускать жену в Англию, затем принялся настаивать на том, что будет сопровождать ее, однако тщетно. Он выглядел угрюмым, но был вынужден уступить.
В мае 1670 года их экипаж, подпрыгивая на ухабах, вез супругов к побережью, где Генриетта должна была сесть на корабль. Месье бросил на нее холодный оценивающий взгляд и вспомнил вслух, что, по предсказанию астролога, у него будет более одной жены. Припомнив Генриетте ее плохое самочувствие, он язвительно добавил: «Очевидно, Мадам долго не протянет, так что, похоже, предсказанию суждено сбыться».
Дело в том, что, начиная с 1667 года, по словам мадам де Лафайет, у Генриетты время от времени «кололо в боку», отчего она «по три-четыре часа не могла подняться на ноги или же найти какую-то позу, в которой бы почувствовала облегчение». К апрелю 1670 года ее состояние ухудшилось. Во время приступов она не могла есть – только пить молоко, поскольку все остальное желудок отвергал.
Однако 25 мая, причаливая в Дувре со свитой из двухсот человек, Генриетта блистала красотой и весельем. Она была в равной степени счастлива видеть любимого брата и находиться так далеко от неугодного мужа.
«Мадам совершенно здорова», – писал Шарль Кольбер, маркиз де Круаси, французский посол в Англии. В течение следующих двух недель она по многу часов проводила на совещаниях – договор был ратифицирован 1 июня, – а также посещала званые обеды и балы и плавала с братом на яхте вдоль побережья. То были самые счастливые дни ее жизни, и они кончились слишком быстро.
16 июня Генриетта добралась до Парижа. Из-за удушливой жары, охватившей город, двор решено было перевезти в замок Сен-Клу, расположенный на берегу Сены, всего в трех милях от Парижа. Кузина короля, мадемуазель де Монпансье, писала о Генриетте: «Она вошла в покои королевы, похожая на разодетый труп с румяными щеками, и, когда затем вышла, все, включая Ее Величество, сказали, что на лице у герцогини написана смерть».
Несколько дней спустя, чувствуя, что боли в животе снова начались, Генриетта пригласила подругу мадам де Лафайет присоединиться к ней в Сен-Клу. Нам повезло, что это приглашение было принято: именно мадам де Лафайетт оставила крайне подробные записи о смерти Генриетты.
«Я приехала в Сен-Клу в субботу, в десять вечера, – писала графиня, – и обнаружила Генриетту в саду. Она сказала, что я едва ли могла найти ее внешний вид прекрасным, ибо чувствовала она себя совершенно не так».
Боли в животе вскоре утихли, и на следующий день «мадам де Гамаш [фрейлина] принесла ей, как и мне, стакан цикориевой воды, которую Генриетта просила некоторое время назад». Цикорий – листовое растение, весьма похожее на эндивий[77] и используемое в салатах, а из его корней делают экстракт, заменяющий кофе, который, вероятно, и пила Генриетта.
Мадам де Лафайет продолжала: «Мадам де Гурдон, камеристка, подала Генриетте чашку. Она отпила и вдруг, поставив чашку на блюдце одной рукой, прижала другую к боку и сказала с невероятным страданием в голосе: "Какая боль! Какая мука! Нет, я этого не вынесу". Произнеся эти слова, Генриетта покраснела, а через мгновение ее лицо стало мертвенно-бледным, что встревожило всех нас. Она продолжала стонать и попросила помочь ей добраться до постели, ибо не могла продолжать выносить эту боль… Мы придерживали ее под руки. Она шла с трудом, согнувшись почти вдвое. Спустя мгновение ее уже раздевали, и я помогала ей удержаться на ногах, пока расшнуровывали корсет.
Она не прекращала жаловаться на боль, а в глазах стояли слезы…»
Оказавшись в постели, Генриетта «принялась кричать громче прежнего и метаться из стороны в сторону, как человек, пребывающий в страшной агонии». Месье немедленно вызвали, как и личного врача Генриетты, который диагностировал у нее газы.
Генриетта металась из стороны в сторону по кровати, словно в жуткой агонии. Врачи диагностировали у нее газы.
«Мадам все еще стонала, жалуясь на ужасную боль в животе, – продолжает мадам де Лафайет, – как вдруг велела нам проверить воду, которую пила, заявив, что это яд, что, быть может, одну бутыль перепутали с другой, что она точно знает, что отравлена, что ей необходимо противоядие».
Стоя рядом с Месье, графиня наблюдала за ним. «Мысль Мадам совершенно не смутила и не расстроила герцога. Он сказал, что стоит дать немного цикориевой воды собаке, и согласился с необходимостью дать больной масла и противоядие, чтобы успокоить ее. Госпожа Десборд, главная камеристка и самая преданная из слуг Мадам, ответствовала, что сама готовила раствор, и с готовностью выпила его».
Во дворце отловили какую-то собаку – можно лишь представить панику, охватившую ее хозяина, – и напоили цикориевой водой. Собака весело лакала предполагаемую отраву, присутствующие изучали ее реакцию. Ничего не происходило. Пес продолжал как ни в чем не бывало вилять хвостом. Камердинер Месье принес Генриетте традиционное противоядие – порошок из гадюк, а врачи напичкали принцессу лекарствами, от которых у нее начались рвота и понос. «Весь мучительный процесс лечения вкупе с невыносимой болью погрузили ее в некое состояние прострации, которое мы по ошибке приняли за облегчение, – писала госпожа де Лафайет. – Однако Генриетта сказала, что муки ее ничуть не уменьшились, что у нее более нет сил даже стонать и что, вероятно, от ее болезни не существует лекарства».
Королевские врачи, примчавшиеся из Версаля и Парижа, согласились, что принцесса просто страдает от газов. «Мы продолжали беседовать у ее кровати, полагая, что угрозы нет. Мы даже нашли в ее страданиях положительную сторону, ибо надеялись, что ее нынешнее состояние поможет ей примириться с Месье: он, казалось, был искренне тронут болезнью Генриетты».
Однако когда Генриетта услышала чьи-то слова о том, что ей становится лучше, она ответила: «Все это так далеко от истины, что не будь я верующей, то предпочла бы убить себя – вот как велики мои муки».
Когда врачи поднесли к ней свечу, собираясь взглянуть поближе на лицо (к тому моменту оно было, словно у трупа), Месье спросил, не беспокоит ли ее свет. «О нет, Месье, – ответила она, – меня уже ничто не может побеспокоить. Вот увидите, к завтрашнему утру меня уже не будет среди живых».
«Ей дали суп, – писала мадам де Лафайет, – ибо она ничего не ела с самого обеда. Стоило ей только проглотить ложку, как боли усилились – точно так же, как и после глотка цикориевой воды. Отпечаток смерти ясно читался на ее лице, и она выносила сильнейшие муки без малейшего признака страха. Когда приехал король, у Мадам как раз случился болезненный приступ… Видя, что для нее нет ни малейшей надежды, король заплакал и попрощался с нею. Она заговорила, умоляя не проливать по ней слез, потому что от этого она и сама не может их сдержать, и добавила, что первое, о чем он услышит завтра утром, будет известие о ее смерти».
Когда прибыл лорд Монтегю, английский посол, Генриетта «говорила о короле, о своем брате и о горе, которое ему причинит ее смерть… Она умоляла посла передать Карлу, что из этого мира уходит та, которая любит его больше всего на свете. Посол спросил, отравили ли ее. Не знаю, подтвердила ли она его подозрения, но точно знаю, что она попросила посла ничего не рассказывать об этих подозрениях королю. Она хотела избавить Карла от боли и в особенности – предостеречь от мести. Генриетта также сказала, что король [Людовик XIV] невиновен, и никакое подозрение не должно пасть на этот дом… Между тем она все слабела, и время от времени теряла сознание, а ее пульс угасал».
Доктора хотели пустить больной кровь, вскрыв вену на ноге и поместив конечность в горячую воду. «Если таково ваше решение, то не теряйте времени, – проговорила Генриетта, – ибо в голове у меня все путается, а боль в животе невыносима». Кровопускание не дало эффекта, потому что кровь едва вытекала из раны. Генриетте казалось, что она так и умрет – с ногами в воде.