– Ну-ну, – сказала я.
– Но иногда… Если вас это не потревожит… Так я, по крайней мере, буду знать, где она. А то мы просто с ума все сходим, ее разыскивая. У Коломбы занятий выше головы, и ей не очень хочется тратить драгоценное время на розыски сестры. – Она приоткрыла дверь и убедилась, что Конституция убралась восвояси. – Так что, если она вам не помешает… – Кажется, она уже думала о чем-то другом.
– Нет, – сказала я. – Не помешает.
– Вот и прекрасно, вот и прекрасно. – Мысли Соланж Жосс уже явно были заняты более срочным и важным предметом. – Спасибо, спасибо, очень мило с вашей стороны.
И она закрыла дверь.
5. Полная противоположность
Разговор с мадам Жосс исчерпывал мои служебные обязанности, и я могла наконец немного подумать о своем. К воспоминаниям о вчерашнем вечере примешивалась какая-то горечь. Чудесный вкус арахиса, а рядом что-то тоскливое, безнадежное. Я решила отвлечься и отправилась поливать цветы на площадках. Это занятие – полная противоположность умственной деятельности.
Без одной минуты два появилась Мануэла и уставилась на меня с такой же жадностью, с какой Нептун поглядывает издали на кабачковые очистки.
– Ну что? – с порога осведомилась она и, не дожидаясь ответа, протянула мне плетеную корзиночку с мадленками.
– Мне придется опять обратиться к вам за помощью, – ответила я.
– Пра-а-авда? – отозвалась Мануэла, невольно растянув первый слог.
Я никогда не видела, чтобы она так волновалась.
– В воскресенье мы будем пить чай, а сладкое приношу я. Надо что-нибудь испечь.
– О! – обрадовалась Мануэла. – Это мы сделаем! – И тут же деловито добавила: – Нужно придумать что-то нечерствеющее.
Мануэла работает всю неделю, даже первая половина дня в субботу у нее занята.
– В пятницу вечером испеку вам глутоф, – объявила она секунду спустя.
Глутоф – это такой эльзасский кекс, обычно он довольно плотный и очень крошится.
Но глутоф Мануэлы – чудо из чудес. Она умеет превратить плотность и сухость в душистую рассыпчатость.
– А время у вас найдется? – спросила я.
– Конечно, – ответила она, сияя улыбкой, – на глутоф для вас у меня всегда найдется время.
И тогда я ей все рассказала: про то, как я пришла, про натюрморт, саке, про Моцарта, про гиоза и залу рамен, про Кити, про сестер Мунаката, в общем, про все.
Имей всего одну подругу, но настоящую.
– Вы просто прелесть, – вздохнула Мануэла, когда я кончила. – Тут у нас живут одни недоумки, а как появился настоящий джентльмен, сразу пригласил вас в гости.
Она сунула в рот мадленку.
– Х-ха! – воскликнула она вдруг. – Я испеку вам еще хворост, из теста на виски.
– Нет, нет, нет, – запротестовала я. – Ни в коем случае. У вас и без меня забот хватает. Достаточно будет… кекса.
– Забот? Да что вы такое говорите, Рене? От вас у меня одни радости.
Она на секунду задумалась, видно, что-то припомнила, и спросила:
– А что делала у вас Палома?
– Отдыхала от своих.
– Понятно! Бедная девочка! С такой сестрицей, как у нее…
Мануэла не питает нежных чувств к Коломбе и с удовольствием бы совершила маленькую культурную революцию, вышвырнув все ее шикарно драные одежки и отправив ее поработать в деревню.
– Младший Пальер стоит открыв рот, когда она проходит мимо, – прибавила Мануэла. – А она на него ноль внимания. Ему что, корзину для мусора на голову надеть, чтобы она его заметила? Вот были бы все барышни, как Олимпия!
– Да, Олимпия очень славная, – согласилась я.
– Славная и добрая. У Нептуна во вторник такие были поносы, а она его пожалела и лекарство дала.
Одного поноса Мануэле показалось мало.
– Да-да. Зато, спасибо Нептуну, теперь в вестибюле постелят новый ковер. Завтра привезут. Оно и к лучшему, старый уже очень был страшный.
– А знаете, – продолжала Мануэла, – платье вы можете оставить себе. Дочка той дамы сказала Марии: нам ничего не надо, оставьте все у себя. И Мария просила вам передать, что она дарит вам это платье.
– О! – воскликнула я. – С ее стороны это необыкновенно любезно, но я никак не могу принять такого подарка.
– Опять все снова-здорово! – недовольно пробурчала Мануэла. – Да и все равно вам придется заплатить за чистку. Ничего себе пятнышко, как после дворгии.
Мануэла, наверное, хотела сказать: после оргии.
– Ну хорошо! Поблагодарите от меня Марию, скажите, что я растрогана до глубины души.
– Вот это другое дело, – просветлела Мануэла. – Конечно, я передам ей от вас большое спасибо.
Кто-то коротко постучал в дверь: тук-тук!
6. Хабискор егозон
Стучал Какуро Одзу.
– Добрый день, – поздоровался он, порывисто входя в привратницкую, и, заметив Мануэлу, поклонился ей. – Здравствуйте, мадам Лопес.
– Здравствуйте, месье Одзу, – чуть ли не выкрикнула она.
От радости, конечно. Мануэла очень эмоциональная.
– Мы пьем чай, – сказала я. – Не хотите ли присоединиться?
– Спасибо. С удовольствием, – отозвался Какуро и придвинул себе стул. Тут он заметил Льва. – О-о, какой котище! В прошлый раз я его не рассмотрел. Похоже, он у вас занимается сумо.
– Попробуйте мадленку, – предложила Мануэла и подвинула корзинку Какуро. – Они ампельсиновые.
Еще одно диковинное словечко.
– Спасибо, – поблагодарил Какуро и взял одну штучку. – Божественно! – одобрил он, проглотив кусочек.
От счастья Мануэла так и заерзала на стуле.
– Мы с приятелем поспорили, какая из европейских стран держит первенство в области культуры, – сказал Какуро после четвертой мадленки. – Я пришел узнать ваше мнение. – Он задорно подмигнул мне.
Мануэла разинула рот не хуже молодого Пальера, за которого только что заступалась.
– Приятель считает, что Англия, а я, конечно, за Францию. И я сказал ему, что знаю человека, который мог бы нас рассудить. Вы согласны?
– Да, но я пристрастный судья, – сказала я, – мой приговор не будет иметь силы.
– Нет-нет, – возразил Какуро. – Вам не придется выносить никакого приговора. Просто ответьте на мой вопрос: какие, по-вашему, два главных достижения французской и английской культуры? Сегодня мне очень повезло, мадам Лопес, я могу узнать и ваше мнение по этому поводу, если вы только захотите им поделиться, – прибавил он.
– Англичане, – очень уверенно начала Мануэла, но тут же остановилась и, верно вспомнив, что она всего лишь бедная португалка, осторожно сказала: – Нет, сначала вы, Рене.
Я на секунду задумалась.
– У французов – язык восемнадцатого века и мягкий сыр.
– А у англичан? – осведомился Какуро.
– Ну, тут и думать нечего! – заявила я.
– Пуддингкх? – предположила Мануэла, не пожалев согласных.
Какуро от души рассмеялся:
– Отлично, а еще?
– Еще, рустбиф, – сказала она, выговаривая так же старательно.
– Ха-ха-ха, – продолжал смеяться Какуро, – я с вами совершенно согласен, мадам Лопес. А что скажете вы, Рене?
– Habeas corpus[20] и газон, – сказала я, тоже смеясь.
Теперь мы хохотали все втроем, вместе с Мануэлой – ей послышалось «хабискор егозон», и эта бессмыслица ее страшно насмешила.
Опять постучали в дверь.
Просто с ума сойти, вчера до моих скромных апартаментов никому дела не было, а сегодня – нате, пожалуйста, центр вселенной.
– Войдите! – забывшись в пылу разговора, крикнула я.
В дверь заглянула Соланж Жосс.
Мы втроем вопросительно на нее посмотрели, словно были гостями на званом ужине, а плохо вышколенная прислуга посмела нарушить наш покой.
Соланж Жосс открыла было рот, но тут же его закрыла.
Еще одна голова, Паломы, просунулась пониже, где-то на уровне замочной скважины.
Я наконец-то опомнилась и встала.
Мадам Жосс тоже опомнилась и спросила:
– Могу я ненадолго оставить у вас Палому?
Было видно, что ее так и распирает любопытство.
– Добрый день, месье Одзу, – поздоровалась она.
– Добрый день, дорогая мадам Жосс, – любезно отозвался он, встал, подошел к ней и поздоровался за руку. – Здравствуй, Палома, очень рад тебя видеть. Не волнуйтесь, мадам, вы можете со спокойной душой доверить нам Палому.
Вот так одним махом и с величайшей учтивостью он распростился с мадам Жосс.
– Да… конечно… спасибо, – промямлила Соланж Жосс, медленно пятясь и все еще плохо соображая.
Как только она оказалась в холле, я закрыла дверь и спросила Палому:
– Хочешь чаю?
– Благодарю вас, охотно, – ответила она.
И каким ветром занесло принцессу к партийным деятелям?
Я налила ей полчашечки зеленого чая с жасмином, а Мануэла подвинула уцелевшие мадленки.
– А по-твоему, что хорошего изобрели англичане? – спросил Палому Какуро, не позабывший о споре с приятелем.
Палома задумалась не на шутку.
– Шляпу как символ твердолобости, – сообщила она.
– Великолепно, – одобрил Какуро.
Я поняла, что недооцениваю Палому, и решила присмотреться к ней еще внимательнее, но тут опять постучали, и мои мысли заторопились в другую сторону: я вспомнила, что судьба, как известно, трижды стучится в дверь и всех подпольщиков рано или поздно разоблачают.
Поль Н’Гиен, кажется, был первым человеком, который ничему не удивился.
– Здравствуйте, мадам Мишель, – сказал он. – Здравствуйте все.
– А мы, Поль, – сказал Какуро, – окончательно дискредитировали Англию.
Поль вежливо улыбнулся.
– Вот и хорошо, – произнес он. – Вам звонила ваша дочь. И через пять минут позвонит снова.
Он протянул Какуро мобильник.
– Спасибо, – поблагодарил его месье Одзу и встал. – К сожалению, мне нужно идти, милые дамы.
Он поклонился.
– До свидания, – отозвались мы в один голос, как хор благородных девиц.
– Ну вот, – сказала Мануэла, когда он ушел, – одно доброе дело сделано.
– Какое же? – не поняла я.