алась в кресло, словно в теплую уютную постель.
Это было краткое выпадение из времени. Когда я впервые узнала это счастливое забытье, возможное только вдвоем? Покою, безмятежности, самодостаточности, которые дает одиночество, никогда не сравниться с вольготным счастьем и свободой каждого движения и слова, которые разделяешь с кем-то. Так когда же я впервые испытала эту блаженную легкость рядом с мужчиной?
Сегодня. Сегодня первый раз.
9. Санаэ
Часам к пяти, наговорившись вволю за душистым чаем, я собралась уходить и, когда мы проходили через гостиную, заметила на низком столике возле дивана фотографию очень красивой женщины.
– Моя жена, – тихо сказал Какуро, проследив мой взгляд. – Она умерла десять лет назад. От рака. Ее звали Санаэ.
– Как я вам сочувствую, – сказала я. – Она очень… очень красивая.
– Да, – согласился он. – Очень красивая.
После минутного молчания Какуро сказал:
– У меня есть дочь. Она живет в Гонконге, у нее уже двое детишек.
– Вы, должно быть, скучаете без внуков.
– Я довольно часто с ними вижусь. И конечно, очень люблю. Младшего зовут Джек (мой зять англичанин), ему семь лет. Он звонил мне сегодня утром и сказал, что впервые в жизни поймал рыбку. Понимаете, какое это для него событие!
Мы снова помолчали.
– Вы ведь тоже, наверное, вдова? – спросил Какуро, когда мы уже были в прихожей.
– Да, – ответила я, – вот уже пятнадцать лет, как умер мой муж. – У меня перехватило горло. – Его звали Люсьен. Тоже от рака…
Мы стояли возле двери и с грустью смотрели друг на друга.
– Спокойной ночи, Рене, – сказал наконец Какуро. И, просветлев, прибавил: – Прекрасный был сегодня день.
А на меня стремительно обрушилась щемящая тоска.
10. Темные тучи
«Идиотка несчастная, – обругала я себя и, смахнув крошку от кекса, сняла вишневое платье. – Чего ты ждала?» Консьержка, она и есть консьержка. Не бывает дружбы между высшими и низшими. И вообще, что ты, дуреха, себе напридумала?
«Что ты, дуреха, себе напридумала?» – повторяла и повторяла я, принимая душ и уже лежа в кровати, после короткой стычки со Львом, который не хотел уступать мне облюбованное местечко.
Прекрасное лицо Санаэ Одзу мерцало перед моими закрытыми глазами, и я чувствовала себя старухой, которую снова окунули в привычную безрадостную жизнь.
Заснула я с тяжелым сердцем.
Наутро мне было скверно, как с похмелья.
Однако неделя выдалась хорошая. Какуро несколько раз заглядывал ко мне, всякий раз приглашая меня в арбитры (мороженое или шербет? Атлантика или Средиземноморье?), и мне были в радость шутливые и непринужденные разговоры с ним, вопреки темным тучам, которые обложили мое бедное сердце. Мануэла очень смеялась, увидев мое вишневое платье, а Палома окончательно переселилась в кошачье кресло.
– Когда вырасту, буду консьержкой, – объявила она своей матери, когда та снова привела ее ко мне, и Соланж Жосс взглянула на меня как-то, я бы сказала, настороженно.
– Не дай-то бог, деточка, – ответила я, любезно улыбнувшись мадам. – Ты у нас будешь принцессой.
Палома упрямо набычилась. «Все-равно-буду-консьержкой-и-никакая-мама-мне-не-указ», – говорила ее гримаска, забавно контрастирующая с леденцово-розовой, в тон оправе очков, футболкой.
– Чем это пахнет? – осведомилась Палома, когда мадам Жосс ушла.
У меня в ванной комнате что-то засорилось, и вонь стояла, как в общественной уборной. Неделю тому назад я вызвала сантехника, но, похоже, ему не улыбалось возиться с моими трубами.
– Канализацией, – ответила я, не вдаваясь в подробности.
– Издержки либерализма, – сказала Палома, словно не услышав моего ответа.
– Засор канализации, – уточнила я.
– Я и говорю, – подхватила Палома. – Почему до сих пор не пришел сантехник?
– Потому что у него много вызовов, – предположила я.
– Ничего подобного, – отрезала Палома. – Правильный ответ: потому что его ничто не вынуждает. А почему его ничто не вынуждает?
– Потому что у него нет конкурентов, – ответила я.
– Вот именно, – согласилась с довольной улыбкой Палома, – не срабатывает механизм свободного рынка. Железнодорожников пруд пруди, а сантехников не хватает. Лично мне больше по душе колхозы.
Стук в дверь прервал нашу увлекательную беседу.
Пришел Какуро, который, судя по его виду, хотел сообщить что-то важное.
Увидев Палому, он сказал:
– О-о, добрый день, милая барышня. Я загляну попозже, Рене?
– Как хотите. У вас все в порядке?
– Спасибо, все в порядке, – рассеянно ответил он. И, внезапно решившись, бросился напролом: – Может быть, поужинаете со мной завтра вечером?
– Э-э… – промямлила я. Меня бросило в жар. – Ну-у…
Все, что мне мерещилось в последние дни, вдруг обретало плоть и кровь.
– Я хотел бы пригласить вас в ресторан, который сам очень люблю, – продолжал он, и в глазах его появилось что-то просящее, так собаки смотрят на кость.
– В ресторан? – переспросила я, совсем смешавшись.
Слева от меня в кресле мышкой завозилась Палома.
– Выслушайте меня, – заговорил Какуро, явно смущаясь. – Поверьте, я приглашаю вас от души. У меня… у меня завтра день рождения, и я был бы счастлив видеть вас своей дамой.
– А! – сказала я, потому что больше ничего не могла сказать.
– В понедельник я уезжаю к дочери, и там, разумеется, будет семейный праздник, но… завтра… если бы вы согласились…
Он замолчал и с надеждой посмотрел на меня.
Я тоже молчала.
– Мне очень жаль, – заговорила я наконец. – Но, право, это не совсем удачная мысль.
– Почему же? – спросил Какуро, и лицо у него стало огорченное.
– Это очень любезно с вашей стороны, – продолжала я, стараясь говорить как можно тверже и боясь, как бы голос у меня не дрогнул, – и я вам очень благодарна, но я не могу принять ваше предложение. Большое спасибо. Я уверена, что у вас есть друзья, с которыми вы прекрасно отпразднуете ваш день рождения.
Какуро смотрел на меня в полном расстройстве.
– Я… – начал он, – да, конечно, но… я правда так хотел… И… почему же?.. – Он нахмурил брови. – Не понимаю.
– Так будет лучше, – сказала я. – Поверьте.
И тихонько пошла вперед, почти вынуждая его отступить к двери.
– У нас еще не раз будет случай посидеть и поговорить, я уверена.
Какуро пятился, как пешеход, не вовремя сошедший с тротуара.
– Такая досада, – вновь заговорил он. – Мне было бы так приятно… И все-таки…
– Всего доброго, – сказала я и мягко закрыла дверь у него перед носом.
11. Дождь
«Худшее позади», – подумала я.
Но я забыла о неподкупной Фемиде цвета розового леденца. Обернулась и оказалась лицом к лицу с Паломой.
Вид у нее был крайне недовольный.
– Могу я узнать, во что это вы решили поиграть? – спросила она суровым тоном, напомнившим мне мадам Бийо, мою последнюю учительницу.
– Ни во что, – ответила я слабым голосом, прекрасно понимая, что веду себя как маленькая девочка.
– Вы наметили какие-то особые дела на завтрашний вечер? – продолжала она свой допрос.
– Да нет. Не в этом дело…
– А в чем же, позвольте узнать?
– Я считаю, что это нехорошо.
– Но почему, объясните, – настаивал неумолимый следователь.
Почему?
Если бы я знала.
И вдруг хлынул дождь.
12. Сестры
Ох уж этот дождь…
В моих родных краях всю зиму лил дождь. Солнечных дней я не помню, все дождь да дождь, грязь, холод, промозглая сырость, влажная одежда, волосы, сколько ни сушись у огня, до конца все равно не высохнешь. Сколько раз я вспоминала тот дождливый вечер, сколько раз все снова и снова думала о том, что произошло тогда, сорок лет назад, и что воскресло в памяти сегодня, под шум дождя.
Ох уж этот дождь…
Мою сестру назвали именем девочки, которая родилась до нее и сразу же умерла, а ту назвали именем нашей покойной тети. Лизетта была настоящей красавицей. Я знала это, еще когда была совсем маленькой; мне неоткуда было взять внятного представления о красоте, но я чуяла ее душой. Дома у нас об этом, как, впрочем, ни о чем другом, не говорили. Зато я слышала перешептывание соседок, когда сестра проходила по улице. «Такая красотка и без гроша – хорошего не жди!» – предрекала галантерейщица, провожая нас взглядом, когда мы шагали в школу. Я, некрасивая, нескладная, убогая, крепко держалась за руку Лизетты, а она шла легким шагом, высоко подняв голову, и все встречные щедро сулили ей самое мрачное будущее.
В шестнадцать лет она уехала в город нянчить богатых детей. Мы не виделись с ней целый год. Она приезжала на Рождество и привезла невиданные подарки: пряники, яркие ленты, мешочки с душистой лавандой. Гляделась она королевой. Ни у кого не было такого нежного, точеного, веселого личика, как у нее. Впервые кто-то говорил с нами, что-то нам рассказывал, а мы жадно слушали, дивясь каждому слову, слетавшему с уст сестры, которая покинула бедный крестьянский дом и жила в доме богатых. Она открывала нам неведомый мир, разноцветный, нарядный, сияющий, в нем женщины днем разъезжали за рулем автомобиля, а вечером возвращались домой, где было полным-полно разных механических штук: одни умели делать вместо людей всякую работу, другие, стоило повернуть ручку, рассказывали обо всем, что делается на свете…
Подумать только, в какой нищете, духовной и физической, мы прозябали. От нашей деревни было всего пятьдесят километров до большого города и двенадцать до крупного поселка, но мы влачили жизнь средневековых крестьян, полную лишений и тягот, и твердо знали, что обречены оставаться темной деревенщиной. Думаю, что и теперь найдется в каком-нибудь глухом углу горстка дряхлых стариков, которые знать не знают, что такое современная жизнь, но у нас-то в семье все были молодые, работоспособные, и вот поди ж ты! Лизетта рассказывала о ярко освещенных, украшенных к рождественским праздникам улицах, а для нас это были диковинные вещи, о каких мы и не подозревали раньше.