В самом деле, кто из его знакомых мог совершить такую блестящую карьеру? Никто! Они по-прежнему оставались мелкими хозяйственниками, снабженцами. А он? Да если его пиджак украсит золотая медаль, он станет недосягаемым! А что медаль может скоро оказаться на его груди, теперь уже ясно. Осталось только провести испытания тракторов в полевых условиях, разрекламировать их, и тогда…
Райчилин потянулся, выпячивая грудь. Он знал, как произойдет награждение премией, недаром он любил расспрашивать удостоенных этой чести людей. Что же касается того, имеет ли он право на высокий знак отличия, тут сомнений не было. Случалось и раньше, что премии делились между автором и его помощниками, которые заслужили награды, пожалуй, меньше, чем заслужил Сергей Сергеевич. Деньги ему не нужны, ему важен только почет. Потом, когда он провернет дырку в пиджаке, будет уже поздно спрашивать, по какому праву получил он медаль? Ради такого будущего можно потрудиться и не столько!
Мечтания Райчилина нет-нет перебивала одна неприятная мысль: а что, если Орленов, вопреки всем его предположениям, выздоровеет? Он не очень отчетливо понял слова Чередниченко о предохранителе, который был подключен к пульту управления. Конечно, досадно будет, если самоубийство Орленова окажется неудачным. Как ни жаль этого талантливого человека, но было бы лучше, если бы он умер, не причиняя никому хлопот. Но если он все-таки, вопреки всем предположениям, выздоровеет, то и тогда это никому не повредит. Не все ли равно, было ли самоубийство или несчастный случай? А пока он будет находиться между жизнью и смертью, Сергей Сергеевич уйдет сам и уведет Улыбышева так далеко по пути успеха, что их не догнать…
Он поморщился немного — собственный цинизм не доставлял ему большого удовольствия. Однако, если на тебя нападают, ты должен защищаться, и уж тогда выбирай такое оружие, которое может поразить противника. Распускать нюни, как делает Улыбышев, ни к чему!
Это утешительное сравнение придало Райчилину новые силы, и он, взглянув на часы, не спеша отправился домой, чтобы успеть пообедать и переодеться. Он хотел быть сильным и должен был казаться таким.
Письмо Орленова и Пустошки было одним из тех неприятных сигналов, которые не вызывают сочувствия. «Ученые что-то не поделили!» — так охарактеризовал это письмо докладывавший Далматову инструктор обкома.
Так как в письме порицалось и опровергалось то, что вызывало большой интерес у всех жителей города, то инструктор был склонен к тому, чтобы заранее объяснить нападки на Улыбышева простой завистью. Но Далматов невольно вспомнил одного из авторов письма, молодого ученого, с которым он разговаривал однажды и доклад которого, полный такой влюбленности в науку, слышал.
Было не похоже, чтобы такой человек мог оказаться завистником. В его жалобе следовало разобраться немедленно. Славы у Бориса Михайловича Улыбышева, на трактор которого нападал в своем письме Орленов, не убудет, а всякие раздоры надо гасить сразу, потом и пожарная команда не поможет.
Инструктор пожал плечами по поводу того, что секретарь обкома беспокоится из-за какой-то мелкой драки между учеными. Готовя совещание, он не мог отделаться от чувства раздражения: какими только мелочами не затрудняют первого секретаря! И вот из-за неприязни к самому делу, из-за того, что до инструктора уже дошли слухи, будто Орленов затеял всю историю из ревности, он поторопился сбыть дело с рук как можно скорее. Все его сочувствие было на стороне Улыбышева уже потому, что Улыбышев крупнейший ученый в городе, а Орленова никто не знал, и потому еще, что Улыбышев собирался прославить их область, тогда как автор заявления унижал этого выдающегося ученого.
Если бы кто-нибудь упрекнул инструктора, что он подошел к жалобе формально, он был бы искренне удивлен. Нет, он сделал все, что от него требовалось. Он даже сам спросил у Бориса Михайловича, кого тот желает пригласить на совещание, записал имена Подшивалова, Райчилина, Горностаева, Возницына и выписал каждому из них пропуск. Он позвонил и Орленову и Пустошке, вот только когда какой-то Марков прислал телеграмму с просьбой о вызове, то не ответил ему, но людей и так уже было вызвано достаточно.
В назначенный час приглашенные явились. Не было только главных участников спора — Орленова и Улыбышева. Инструктор пришел к окончательному выводу, что вся эта история не стоит выеденного яйца. Каждый из пришедших держался особняком. Даже Горностаев, секретарь партийной организации филиала, сидел наедине с какой-то своей грустной думой, покусывая висячий чумацкий ус.
Вот проследовал Райчилин с печально-таинственным видом, прошел Возницын, с таким недовольным лицом, словно его оторвали от решения мировых проблем. Последним появился какой-то меднолицый, шумный великан, так отличавшийся от бледных горожан, что все оживились, шепотом спрашивая, кто это такой и как он попал на заседание?
Оказалось, что это председатель колхоза «Звезда» Мерефин.
Мерефин и сам с любопытством рассматривал ученых и все кого-то ждал. Он оборачивался на каждый скрип двери, но постепенно оживление его падало, и он наконец затих в своем уголке, положив загорелые натруженные руки на колени и склонив голову.
В назначенный час Далматов вышел пригласить посетителей к себе в кабинет.
Поздоровавшись со всеми, он нетерпеливо спросил:
— А где же Орленов?
Поднялся Райчилин и сказал приличествующим случаю трагически-осуждающим тоном:
— Андрея Игнатьевича бросила жена, и он, поддавшись состоянию аффекта, пытался покончить жизнь самоубийством. В настоящее время он находится в больнице. Состояние здоровья тяжелое.
Если бы здание вдруг качнулось от землетрясения, это, вероятно, не вызвало бы такого волнения. Пустошка схватился за голову. Подшивалов вздернул подбородок, как будто хотел отомстить неудачнику своим презрением. Горностаев, наоборот, опустил лицо вниз, только пальцы его нервно двигались по столу. Мерефин вскочил на ноги, резко поворачивая голову, смотрел то на одного, то на другого, бормоча упавшим голосом: «Не может быть! Не может быть!» Один Райчилин держался спокойно. Он с достоинством подождал, не зададут ли ему какой-нибудь вопрос, показывая, что может ответить на любой, потом медленно склонил голову в сторону Далматова и сел. Секретарь обкома посмотрел суженными глазами на Горностаева. Тот, казалось, не мог видеть взгляда Далматова, однако послушно встал и сказал срывающимся голосом:
— Факт покушения на самоубийство не установлен. Возможен несчастный случай, тем более что Орленов был действительно в тяжелом состоянии. Товарищ Райчилин не сказал, что жена Орленова ушла к Улыбышеву, против которого Орленов и выступал…
Сергей Сергеевич поднялся над длинным столом.
— Какое это имеет значение? — с возмущением сказал он. — Это их личное дело! Как говорит русская пословица: «Антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону…»
— Это не пословица, а одна из улыбышевских цитат! — холодно сказал Горностаев. — Партийная организация филиала еще рассмотрит поведение товарища Улыбышева в свете происшедших событий…
— Победителей, Константин Дмитриевич, не судят! — сухо ответил Райчилин. — Улыбышев крупнейший ученый! Он создал электротрактор. Не будем подходить к нему с обывательской меркой. Он одинок, он свободен, и его счастье, что такая очаровательная женщина, как Нина Сергеевна, полюбила его…
— Сядьте! — тихо сказал Далматов.
Этот разговор, происходивший, в сущности, над гробом, был так нелеп, что Далматов испытывал странное ощущение, словно его лично обидели, разрушили его веру в человека. Орленов понравился ему своей независимостью суждений, своим острым умом, и Далматов не мог поверить, будто человек этот сам ушел от жизни и от борьбы. И он с удовлетворением услышал, как председатель колхоза Мерефин вдруг пробормотал:
— Не верю я, чтобы Андрей Игнатьевич мог наложить на себя руки…
Да, Мерефин сказал то, о чем подумал сам Далматов. Секретарь обкома живо обернулся.
— Вы его знали прежде, товарищ Мерефин?
— По фронту, товарищ секретарь обкома! — вытянувшись и опусгив руки по швам, ответил Мерефин. — А здесь вот — опоздал обнять! — и, внезапно утратив выправку, опустился на место.
Далматов внимательно посмотрел на Мерефина. Открытое, в щербинах оспинок лицо председателя колхоза было таким печальным, будто он знал, что мог остановить Орленова на краю смерти, и жалел, что не успел сделать этого. Только Мерефин и смешной толстяк, инженер Пустошка, искренне выражали свое горе. Инженер даже говорить не мог, так он был ошеломлен тяжелым известием.
— Но вы, кажется, выступаете против Орленова в его споре с Улыбышевым, товарищ Мерефин? — спросил Далматов.
— А спора-то еще не было, товарищ секретарь, — тихо ответил Мерефин. — Мы подготовились к электрической пахоте, а товарищ Орленов стоял за то, чтобы отсрочить ее, вот мы бы и установили — надо ли отсрочить или начинать помаленьку. Какой же тут спор, тут производственное совещание. По такому поводу люди за веревку не хватаются…
— Никто не говорит, что Орленова довели до самоубийства спорами! — резко воскликнул Райчилин. — Я искренне жалею, что он не может присутствовать на нашем заседании. Он бы первый понял свою ошибку…
— Подождите, подождите, — остановил его Далматов. — Товарищ Пустошка, вы, кажется, поддерживали Орленова? Что вы скажете по существу спора?
Инженер был бледен, угрюм. Он вяло встал, махнул короткой ручкой и сказал:
— Что ж без него говорить? Тракторы почти готовы, а время покажет, кто прав, кто виноват. Не могу я говорить, товарищ секретарь! Разрешите мне уйти?
— Что же, идите, — задумчиво глядя на него, сказал Далматов.
— Гора родила мышь! — тихо, но очень внятно констатировал Райчилин.
Пустошка, неверно шагая по длинному ковру, медленно шел к двери. Там он обернулся — то ли понял наконец слова заместителя директора филиала, то ли захотел объяснить причину ухода.