Лэйки посмотрела ему в глаза так, как умела только она. Словно читая его самые потаенные мысли.
– С тобой все хорошо?
– Ты из-за роя спрашиваешь?
Из всех опасностей, что подстерегали в лесу, больше всего Кита волновало отсутствие нормальных укрытий. Прямо посреди обеда они услышали в отдалении грохот роя. В конце концов мухи пролетели мимо, но обед все доедали спешно и в тревожном молчании.
– Я не о том, – сказала Лэйки. – Просто ты… как будто не с нами.
Кит посмотрел на нее в ответ почти столь же пристально.
– С тех пор как мы ушли из Городка, мне каждую ночь снится один и тот же сон. Спать не могу.
– Что в этом сне?
– Я в комнате. Всюду яркий, слепящий свет. Ни стен, ни потолка, ни пола не видно. Я сижу за столом, а напротив меня – человек. Вроде бы женщина. Мы с ней общаемся мысленно, а потом вдруг налетают мухи.
– Черт.
– Во-во.
– Думаешь, сон вещий?
– Не знаю. Но мне теперь постоянно хочется спать.
Монти в это время сказал Лоретте что-то такое, отчего ее лицо озарилось. Ничего подобного Кит прежде не видел, но это напомнило ему кое о чем.
– Итак, твое тело меняется, – произнес он. – ЧТО ДАЛЬШЕ?
– Чего-чего?
– Как-то я читал такую книгу. В библиотеке школы Тафта. «Итак, твое тело меняется. ЧТО ДАЛЬШЕ?», автор доктор Эмиль Йоханссон.
– Понятно.
– В ней говорилось о половом созревании и о том, как дети начинают иначе смотреть на других детей.
– Зачем ты ее читал?
– Она там была, вот и прочел, – пожал плечами Кит.
– Ясно.
– Вам с Монти по семнадцать. И у вас созревание идет давным-давно.
– Кит…
– Я хочу сказать…
– Не надо, прошу тебя.
Кит выждал секунду, а потом договорил:
– Это нормально и естественно, если верить доктору Эмилю Йоханссону. Просто у вас, ребята, никого не было рядом, для… ну, вы поняли. Для полной естественности.
Лоретта тем временем аж закашлялась от смеха.
– Они вроде как… растворились друг в друге, – заметила Лэйки.
– А еще забыли, как пользоваться глазными яблоками. Впрочем, им, наверное, просто нравится смотреть друг на друга.
– Ну, мне… тоже нравится на нее смотреть. Но глазами-то я ее не ем.
Это был единственный раз, когда Кит пожалел, что не умеет здраво облекать свои ощущения в слова. Обычно он чувствовал нечто, чего не мог выразить, или же говорил не совсем то, что чувствовал.
– Помнишь Рождество, когда моя Дакота написала для вас пьесу? «Жизнь и времена…»
– «…Стэфани Эппл. Девочки, которая обогнула весь мир…»
– «…в поисках идеального кусочка пиццы».
– Ну конечно же, помню. А еще помню, что пьеса была довольна ужасна.
– Моя Дакота писала ее по вечерам целых полгода, – признался Кит.
– Правда?
– Начала еще тем летом и еле поспела к Рождеству. Помню, как заверял маму, что мне пьеса кажется чудесной. Она же столько времени ей посвятила. А знаешь, что она ответила?
– Что?
– Дакота сказала: «Пьеса для Лэйки, поэтому должна быть идеальной». – Кит оторвался от созерцания игр между Монти и Лореттой и посмотрел на эту девушку, которая приходилась ему не сестрой, но кем-то столь же близким. То ли дело было в лесе, то ли в том, что в их компании появились новые люди, но Кит ощутил к ней тягу, которую не совсем понимал. Словно бы все хорошее в мире сосредоточилось в радиусе метра от того места, где в этот момент случилось быть Лэйки. – У тебя дар вдохновлять людей на лучшее, Лэйки. И ты, конечно, не ешь Лоретту глазами. Поедание никого не вдохновляет.
В этот момент вернулся Леннон и сказал, что путь чист. Привал выдался таким долгим, что тело Кита решило, будто на сегодня они уже закончили переход.
Он плелся в хвосте, а Лэйки шла рядом.
Спустя несколько минут она призналась:
– Знаешь, порой мне кажется, что ты самый башковитый двенадцатилетний ребенок в мире.
– Вот подожди, начнется у меня созревание…
Лэйки рассмеялась, и Кит только порадовался, что не брякнул первое, что пришло в голову: «Порой мне кажется, что я вообще последний двенадцатилетний ребенок в мире».
Мертвый город на мертвом городе.
Кит удивлялся, как их много, какие они все маленькие и уединенные.
Иногда он ощущал себя скорее бризом, чем человеком, ветерком, что проникает в города и вылетает из них, высматривая в открытых окнах мечтателей, Знатоков, оглядывая их мирки, гадая, что там – и есть ли там что-то – в Запределье.
Какие-то города казались ему ненастоящими, как будто вырезанными из картона. Другие напоминали Городок: кирпич и камень, сады и парки, древние души в понтовых туфлях и со своей историей. В одном городе им даже попалась дорога-мост! Не просто полумост-полудорога, а одновременно и то и то. Чтобы отвлечься от холода, Кит стал составлять в уме список прочих вещей с двойной сутью. Не тех, которые вмещают в себя по половинке чего-то, а тех, что на все сто процентов являются обеими составляющими:
Прекрасные люди ведут себя отвратительно. (Кит знал слово «скрытность».)
Освежающие бризы навевают печаль.
С полным животом тяжело.
Смертоносные бури даруют жизнь.
Когда они переходили дорогу-мост, Кит глянул вниз, увидел бегущую под ними другую дорогу и подумал, что теперь у всего, похоже, двойная суть.
Исключение, наверное, составляют промокшие носки да замерзшие уши. Кит устал, замерз и устал мерзнуть.
Беда была в том, что, сколько бы ни выпало снега, дорога оставалась грязной и мокрой, а воздух – тонким и горьким. Кит так часто и низко натягивал шапочку, что она уже вся истрепалась.
На закате они оказались в месте, которое с натяжкой можно было бы назвать городом, хотя оно состояло только из ряда домов, бейсбольного поля и руин банка. Первым делом ребята заглянули в несколько домов в надежде отыскать ночлег. Вот только это были не искусственные домики из туристического городка, жильцы которых во время нападения мух оказались где-то в другом месте.
Местные жители отсиживались по домам.
От банка остались груда кирпичей да две стены, которые выглядели так, будто первый же крепкий ветер сдует их.
Большая часть бейсбольного поля превратилась в лужи и участки разросшихся сорняков и газона. Однако в дальней его части, ближе к сетчатому забору, нашелся приличный пятачок, где ребята сбросили рюкзаки и принялись устраивать лагерь. Лоретта с винтовкой отправилась в лес, и на этот раз Лэйки к ней присоединилась. Принглз с Ленноном пошли собирать хворост для костра; Кит помогал Монти рассыпать вокруг стоянки корицу.
Про корицу Кит понимал ровно столько же, сколько и про секс: некто, кому он доверял, объяснил, что все устроено так-то и так-то, и он верил на слово, но характеристики процесса, хоть и описывались как чудесные и приятные, оставались для него полной загадкой; смысл же пугал.
– Думаешь, эта штука правда помогает? – спросил он, вообразив, как с гор спускается огромный рой в форме осьминога, размахивая щупальцами, но, едва учуяв запах ненавистной корицы, разворачивается и улетает.
Монти пожал плечами:
– Не только мы ею пользуемся. Лоретта – в смысле, ее группа – тоже ее применяет. У них весь дворик у дома был обсыпан корицей.
«И все без толку».
– Может, против малых роев и работает, – как бы прочтя его мысли, ответил Монти.
Или же это просто трюк, подумал Кит. Самообман для утешения. Мол, да, человек, ты все еще держишь ситуацию под контролем.
Возможно, и секс – тоже трюк. Возможно, Дакота потому и не рассказывала Киту об отце, что отца-то и не было. Кит прочел в одной книге из секции научпопа о том, что у некоторых акул-молотов икринки самооплодотворяются. У ящериц-бегунов только самки, но они прекрасно справляются сами. Возможно, наука на его стороне! Возможно, мужчины вообще никому не нужны!
Надо было это обдумать.
Позднее, когда Принглз развел костер, они стянули носки и сменили кофты, развесив мокрые вещи сушиться.
Принглз сделал себе перевязку. Локоть он ободрал не так уж и давно, и все же рана выглядела нехорошо.
Даже хуже, ее вид заслуживал прямо противоположного определения: паршиво.
Кит знал слово «инфекция», хотя больше разбирался в «пандемиях смертельной болезни», нежели в «свежих ранах».
Изредка его Дакота жаловалась на все. На то, что истек срок годности таблеток, мазей и прочего. На то, что в старом мире было так просто, а ныне очень и очень усложнилось.
В том, что касалось промывания и обработки ран, она была настоящей занудой.
Рана Принглза была нездорового цвета, сочилась кровью и гноем.
Вот Принглз о своем локте не позаботился, не промыл.
– Черт, Принглз… – сказала Лоретта. Они с Лэйки вернулись с охоты и принесли жирную индейку. Бросили тушку на землю у костра. – Болит?
Принглз пожал плечами и принялся накладывать новую повязку:
– Милая птичка.
– Чего? – Лоретта оторвала наконец взгляд от цветущей радуги, в которую превратился его локоть, и посмотрела на индюшку. – А, спасибо. Лэйки просила показать, как потрошить птицу. Леннон, одолжишь ей нож?
Охваченный звенящим ужасом, Кит наблюдал, как девушки склонились над птицей, перевернули ее на спину и вспороли ножом. Лоретта направляла каждое движение Лэйки, попутно рассказывая, что у Джин и Зейди даже имелся отдельный фургон для разделки туш.
– В том, чтобы возиться с кровью и дерьмом подальше от места, где мы жили и ели, они были непреклонны. В походе проще вынуть из птицы только грудку, чем потрошить ее полностью. Это чище и быстрее. Не надо возиться с перьями и внутренностями. Самое лучшее достается без… эй, эй, Лэйки, полегче.
Однако потроха и кровь птицы уже летели на землю.
– Вот дерьмо. – Испачкав себе брюки ниже колен, Лэйки встала.
– Ага. – Леннон с улыбкой забрал у нее нож. – И оно на тебя тоже попало.
Лоретта закончила разделку, Принглз умело зажарил мясо (хотя на это и ушло много времени), а Кит дал себе зарок снова стать вегетарианцем, как только они доберутся до островов Шолс.