…
Прогоняю мысли.
Жизнь после Красных книг – неуловимая тревожная птица. Ее легко спугнуть.
Прибываю в назначенное место, держась берегов, и там прячусь за деревьями и ежевикой. Вон, на опушке: группа крепко спит у костра. У меня нередко возникает предчувствие, куда я иду, еще прежде чем я туда добираюсь. Я называю это переходными импринтами. Это нечто вроде образов, собранных из чужой жизни. Землисто-зеленый оттенок забрала придает огню странные розовые и пурпурные оттенки, усиливая эффект. В голову просачивается образ, и я его ощущаю как свою, а не чужую историю.
– Мы здесь уже бывали, – тихо говорю я.
Один из группы шевелится, и я прячусь за кустом, жду, пока он затихнет.
И до меня доходит…
Я могла бы рассказать ему.
Вот он, тут. Разбужу его и все ему открою.
Просто не дам ничему случиться.
Если верить Красным книгам, я уже пыталась это проделать. Не один раз и не два, а целых четыре.
В сто пятьдесят второй Жизни я пришла сюда без лопаты и совершенно по другому поводу. Подкралась к нему во сне и рассказала, как все будет. Вызвала в нем панику, если верить Красным книгам. Меня ранили (но не он), и я едва сумела вернуться в дом.
В сто пятьдесят третьей Жизни я повторила попытку, но, когда добралась до места, мне в голову пришла другая мысль. Все прошло лучше, но я пожалела, что не прихватила лопату (о чем и написала в Книгах).
Очевидно, сто пятьдесят четвертая, сто пятьдесят пятая и сто пятьдесят шестая Жизни решили отказаться от плана, который сработал, в пользу того, который провалился. Все три предприняли те же попытки, что и сто пятьдесят вторая, и с треском провалились.
И все равно меня одолевает искушение попытаться снова.
Вдруг на этот раз все будет иначе…
Нет. Добра не жди. Я знаю.
Следуй кодексу.
Устояв перед искушением, я несколько минут спустя, когда все становится тихо, поднимаюсь с лопатой на холм. Но не к хижине, а к дереву. Старое, оно многое повидало, и печальнее всего была смерть человека, что окрасил его багряным.
У основания кровавого дерева я собираю то немногое, что осталось от этого человека, и отношу к могилке его младшего сына. Рядом с ней рою новую.
Земля под снегом смерзлась.
Но я копаю.
Мне не впервой рыть твердый грунт.
Как и написано в Книгах, ко мне выходит сперва кошка, потом пес. Оба обнюхивают меня, и я протягиваю им руки. Убедившись, что я ни им, ни остальным вреда чинить не собираюсь, они дают себя погладить и успокаиваются.
Под взглядами животных я копаю дальше.
Вырыв яму достаточной глубины, помещаю в нее останки мужчины и заново засыпаю землей. Теперь он хотя бы покоится рядом с младшеньким сыном.
Вечный покой хорош только в нужной компании.
Закончив, я кладу лопату на землю и возвращаюсь к дереву, под которым подбираю две веточки. Достав из кармана катушку ниток, связываю из веточек крест, а потом втыкаю его у изголовья могилы.
– Покойся с миром, – говорю я.
Перевожу дух.
Подняв взгляд, вижу второго сына – ровно там, где и ожидала его застать. Он следит за каждым моим движением, и в его грустно блестящих, как звезды, глазах отражается лунный свет.
Эхо оборванец. Он продукт случайного выживания.
Подношу палец к губам. Тс-с.
Он кивает. Ладно.
Лишь в самых-самых редких случаях Красные книги велели спасти чью-то жизнь (несколько недель подготовки к промыванию желудка, как в случае в Пин-Оук, – самый яркий пример). Эти небольшие лазейки в Законе о периферийных подстройках доказывают, что есть шанс немного отступить от него, использовать в полной мере мои познания и навыки. Опыт напоминает, что за этим последует неизбежный откат, но сейчас это не имеет значения: глубоко внутри меня зажигается пламя; в моей жизни есть свет.
Я жестом велю Эхо следовать за мной.
Он смотрит на две могилки, потом на меня и кивает: ладно.
Кошка уже убежала, скрылась в лесу.
Идем на юг вдоль реки Мерримак, и некоторое время за нами, виляя хвостом, следует пес. Пройдя примерно километр, я останавливаюсь и опускаюсь на колено. Треплю пса по голове.
– Тебе пора возвращаться, – говорю я, и животное подчиняется.
Реальность – это тщательно налаженный механизм: стоит одному колесику повернуться не в ту сторону, и все идет коту под хвост. Однако новые обороты возможны. Я прошла сто пятьдесят одну Жизнь, прежде чем привела Эхо в дом, и до сих пор это работает. Какие-то обороты не задались. Я много раз – в хижине, в тени Баклана, когда спала на стоянке у берега, – пыталась провернуть шестерни как мне надо, и всякий раз это приводило к катастрофе.
Мы с Эхо идем одни, и он задает мне несколько вопросов, а я отвечаю, пытаясь сосчитать, сколько воспоминаний утратила и приобрела, сколько слилось воедино переходных импринтов из разных Жизней, и вот уже ощущаю откат, будто свалилась в яму и только сейчас поняла, что у нее нет дна.
Кит
Киту всегда казалось, что утренние люди – это люди такого сорта, что извлекают из кошмара пробуждения нескончаемую радость.
Вот Монти с Дакотой были утренними людьми. Почти каждое утро Кит и Лэйки, шаркая, спускались на первый этаж «Близнеца рая», а там их противоположности уже сидели на кухне – позавтракав и обсуждая планы на день. Потом либо Монти, либо Дакота неизбежно отпускали язвительный комментарий о ранних пташках или о том, что полдня уже миновало, и так далее, и тому подобное.
Если что и нравилось утренним людям больше самого утра, так это напоминать всем об этом.
Как будто быть утренним человеком – почетный значок.
Кит таких значков не носил.
А посему когда наутро он проснулся первым, то испугался, что случилось нечто ужасное. Правда, сразу же вслед за этим он с облегчением понял, что все хорошо, и в голову один за другим пришли четыре вывода.
Первый. Впервые с тех пор, как он оставил «Близнец рая», ему не приснился тот самый сон. Он не видел ни залитой светом комнаты, ни человека напротив за столом, не говорил ни с кем мысленно, и не налетал, словно буря, черный гудящий туман. Спал Кит глубоко и спокойно.
Второй. Рядом лежал Гарри, хотя засыпал он вроде рядом с Нико.
Третий. В окна необычайно ярко светило солнце. Был уже скорее день, чем утро.
И четвертый. Когда Кит засыпал, Нико и Леннона разделяло шесть рядов стеллажей. Сейчас они лежали в своих спальниках, разделенные от силы парой метров, и тянулись друг к другу, соприкасались пальцами.
Гарри рядом зевнул и посмотрел на него так, будто говорил: «Нет, ну ты представляешь?»
Кит с улыбкой почесал песика за ухом.
– Если верить доктору Эмилю Йоханссону, это все нормально и естественно.
К тому времени, как все собрались и позавтракали, солнце поднялось совсем высоко, что не радовало. И все же проведенная в «МиК!» ночь связала путников так, что определение «банда» им больше не подходило.
Скорее уж «семья».
Наскоро сверившись с картой и сопоставив изображенные на ней дороги с теми, которые пересекали или огибали парковку при «МиК!», они убедились, что забрели в город Конкорд. А раз уж река и так в нескольких местах проходила через город, то Леннон решил, что проще некоторое время следовать по компасу на юг и немного на восток, пока они снова не выберутся к Мерримаку.
Как город Конкорд был прекрасен – этакое сочетание дикой природы и цивилизации, как будто люди былых дней – ну, или хотя бы конкордцы былых дней – придумали, как развиваться и процветать, не губя естественную красоту вокруг себя.
Где-то к югу от города в лесу стоял огромный кинотеатр, который не шел ни в какое сравнение с «Близнецом рая». Экранов в нем было с десяток, если не больше.
– Как-то я читал одну книгу из секции научпопа у себя в библиотеке, – сказал Кит.
– У тебя была библиотека? – спросила Нико.
– А ты думала, ты одна такая?
Леннон улыбнулся:
– Он тебя уделал.
Кит продолжил:
– В книге рассказывалось о ранних днях кино. Там говорилось, что один из самых первых фильмов назывался «Лошадь в движении». Он длился примерно пятнадцать секунд и просто показывал, как скачет лошадь. Другой назывался «Сцены в саду Раундхэй», и в нем люди две секунды гуляли по саду. А был еще третий, «Прибытие поезда», он в буквальном смысле все пятьдесят секунд показывал, как на станцию прибывает поезд. Дело происходило в XIX веке, и, если верить книге, люди, которые видели эти фильмы, приходили в изумление и были поражены. Залы переполнялись высвобожденными душами.
– Высвобожденные души, – повторил Леннон.
– Это когда самая глубинная часть твоей сущности ощущает легкость и полную свободу.
Нико и Леннон улыбнулись друг другу. Думали, наверное, что Кит этого не видит, а он все видел. Обычно его вымораживало, когда с ним обращаются как с ребенком, но именно эта улыбка была какой-то особенной, что ли.
– В общем, – сказал он, – в книге как бы подразумевается, что удивляться тому, как прибывает поезд, – то еще глупое занятие. Или тому, как люди гуляют по парку. Или как пятнадцать секунд скачет лошадь. Хотя смысл понятен: если бы я увидел, как движутся фотографии…
– Твоя душа тут же высвободилась бы, – подсказала Нико.
– Сто пудов, – согласился Леннон. – Маленькое чудо лучше, чем никакое.
Дальше они шли молча, а Кит упивался ощущением того, что его замечают.
Позднее, когда Леннон принялся играть с Гарри, бросая ему палку, Кит решил, что момент вполне подходящий. Из рюкзака он достал лучший из вчерашних набросков. Комнату идеально нарисовать так и не получилось, но в том-то все и дело: его работы никогда не ощущались как «идеальные» или «законченные». Они выходили достойными или достаточно хорошими, и оставалось надеяться, что этого… достаточно.
– Вот, – сказал он, протягивая Нико сложенный лист бумаги.
– Что это?