, папа – о науке, в их глазах зарождался голодный огонь, а в животе у Нико – тошнота.
Ее родители были единственными в мире людьми, в которых обсуждение существования Бога высекало искру романтики.
– А во-вторых? – спросил папа, и глаза у него заблестели.
Улыбка на лице мамы сделалась шире, и сперва Нико подумала, что виной тому обычные тошнотворные причины.
– Если это все не от Бога, – сказала мама, – то откуда?
Сидевшая под столом Гарриет заскулила.
– Что – это все? – спросила Нико.
Мама продолжила, будто не слыша ее:
– Ты не учитывал возможность…
– Нет.
– …что это Бог поместил его туда? Как выход из положения? Вдруг это Он расставил по всему миру Будки с расчетом спасти человечество от пандемии? Возможно, Будки – не совсем верное название. Лучше подошло бы… ковчег.
– Э-э, ладно. – На фоне происходящего даже чудесная приправа тако отошла на второй план. – О чем это вы толкуете? – спросила Нико. – Что еще за будки? Это как в той истории?
Папа утер губы, отложил салфетку и посмотрел на маму.
– Было время, когда люди верили, будто северное сияние – это врата на небо, – сказал он. – Но по ходу истории многие неоднозначные фантастические явления оказывались на поверку какими угодно, только не фантастическими. Наука всегда побеждает.
Неоднозначные фантастические явления? Если не считать сказок, папа ни о чем больше так не говорил.
– Ты называешь это неоднозначным, – ответила мама, – а я – божественным.
– Уж поверь, Будка не имеет ничего общего с божественностью.
– Аккуратнее, не возводи в абсолют.
– Ладно. – Нико положила вилку на тарелку. – Вы меня пугаете.
Наступившая тишина вытеснила все прочее. А потом:
– Хочешь верь, хочешь нет, – сказала мама, – но когда-то сама мысль о том, что однажды население земли сотрет комнатная муха, казалась чистой фантастикой. И это не единственная фантазия, которая…
За противоположным концом стола откашлялись. Этого хватило, чтобы резко прервать мамину речь. Сколь бы тщательно она ни выстраивала фразы, отцу они явно не нравились.
Однако остановилась мама не надолго.
– До появления мух твой папа и группа других ученых…
– Милая.
– …кое-что обнаружили.
– Не сейчас. Прошу тебя.
Взгляд мамы погас, и она вернулась к еде.
– На самом интересном месте, – возмутилась Нико. – Ну, что они там нашли?
Обеденный стол, библиотека, чердачный балкончик, приемник в подвале – в разные годы каждый уголок Сельского Дома становился местом, где обсуждалось нечто загадочное. Порой родители вручали Нико кусочек головоломки, да только не с уголка и не с кромки, и ей оставалось довольствоваться неполной, покрытой белыми пятнами картиной собственного мира.
Чем старше становилась Нико, тем больше у нее появлялось вопросов: что там такого нашел папа? Не достигли ли фантазия и наука такого уровня, на котором могут теперь сосуществовать? С чем или кем связаны секреты вселенной – с наукой или Богом? И так ли нужно это деление? А в своих спорах о верховенстве одного над другим не принижает ли каждый из родителей значимость того, во что сам верит? Нико часто задавала эти и многие другие вопросы, сидя в одиночестве на чердачном балкончике, спиной к панорамному виду. Колокол висел неподвижно – такой настоящий и преданный. В его тени Нико ощущала себя понятой.
Тем вечером, за тарелкой кукурузы, перемешанной с макаронами чили и тако, Нико не нуждалась ни в каком понимании – она сама хотела понять. Но до восемнадцатилетия оставалось еще несколько лет, Гарриет еще не умерла, Гарри не родился, а мама была верующим духом с радужными щеками. Жизнь Нико, пусть и маленькая, еще не разрушилась.
– Я хочу знать, – заявила она, желая увидеть больший мир.
Папа накрыл ее руку своей.
– Я же не говорю «никогда». Просто не сейчас.
Если тебя не желают посвящать в секрет, это само по себе плохо, но Нико отказал человек, который никогда не воспринимал ее как ребенка, неизменно с ней считался, и это все только ухудшило. Нико росла, все эти «не сейчас» громоздились в кучу, и у нее все лучше получалось сформулировать парадокс: для такого рационального человека, как папа, тем более нерационально верить, будто выжить можно, только если держать ребенка в неведении.
Доставщик
Если подсчеты верны, то я пережила чуть менее трех тысяч зим.
И еще столько же лет, осеней, весен. Однако зима, время, когда год достигает капризного старческого возраста, когда ему горько и холодно, он устал и ему плевать на все… это такая мука.
Стою посреди улицы, напротив церквушки, и эта самая зима пробирает меня до самых глубин души.
– Ведь можно же что-то предпринять, – говорю я в зеленоватое забрало.
Может, в этот раз получится его спасти.
Если верить Красным книгам, я пыталась.
Не раз. И не два.
Целых шестнадцать.
В одиннадцатой Жизни я совершенно забила на дело и, вместо того чтобы отдать ружье, иду с ним к церкви, распахиваю двери и пытаюсь взять судьбу в свои руки.
Судьба, как выяснилось, в руки не дается.
В следующей Жизни я проявила больше смекалки. Пришла в город на день раньше, затаилась в лесу и стала ждать. Нечто – до сих пор не знаю, что именно, – заставило группу изменить направление. Они так и не явились в город.
В тринадцатой Жизни я повторила попытку. Я была умнее. Пришла заранее. Даже подготовилась лучше. И снова они не явились.
В четырнадцатой Жизни я прибыла в Уотерфорд на два дня раньше, потом отправилась на север и перехватила ребят. Рассказала им, кто я и что их ждет впереди. Сработало, я спасла его. Днем позже другой утопился в реке.
В пятнадцатой, шестнадцатой, семнадцатой, восемнадцатой, двадцать четвертой, двадцать девятой, тридцать первой, пятидесятой, пятьдесят первой, пятьдесят девятой, шестьдесят первой и девяностой восьмой Жизнях я пробовала разные методы, и всякий раз неудача напоминала мне о том, как ограниченны мои силы.
Когда живешь по Закону периферийных подстроек, следует принять проклятие средней костяшки домино: ты – инструмент, который не видит своего конечного назначения.
Отвернувшись от церкви, я смотрю на самый убогий в квартале дом: сплошь облупившаяся краска, гнилые доски, тяжелые замки на двери, на каждом окне – решетка. Мне не терпится избавиться от винтовки в руках; иду к двери и принимаюсь вскрывать замки. Напоминаю себе, что это – работа, и пусть средняя костяшка в цепочке домино многого не разрушит, последняя без нее ничто.
Кит
Метла все изменила.
Бруно вернулся за стол и предложил подлить гостям водички таким тоном, будто только что не держал в руках саму смерть. Леннон ответил, мол, нет, не надо, спасибо, не стоит беспокоиться, однако им беспокоиться стоило. Сколько они ни прятали страх, Кит ощущал, как сгустился воздух. Все пошло как-то тяжелее, медленнее, словно церковь погрузилась в озеро.
Тишину нарушил Леннон.
– Что ж, пора нам дальше двигать. Не хочется злоупотреблять вашим гостеприимством. Спасибо за еду, она просто…
– Леннон. – Тот слабый свет, что еще озарял лицо Бруно, погас. Он превратился в лампу без тока, потемнел и помрачнел. – Леннон, – повторил он, словно пробуя имя на вкус и консистенцию. – Лен-нон.
Леннон смущенно огляделся.
– Да?
– Ты скорее Рашид какой-нибудь, – произнес Бруно. – Или там, не знаю, Самир.
Кит читал про супергероев, которые стреляли молниями из глаз, и это всегда казалось ему глупым. Однако молнии в глазах Леннона глупыми ему не казались.
Бруно продолжил:
– Твои родители, небось, глубоко чтили величайшую американскую группу всех времен, но… мне что-то не верится, что кто-нибудь стал бы чтить «битлов» из… Пакистана. Или Ливана.
В голове у Кита, пролетев километры и дни, вновь прозвучали слова, которые Леннон произнес на том стадионе: «…из-за того, кем они были и откуда приехали, двери для них всюду были закрыты, вот они, наверное, и решили, что американское имя поможет мне пробиться хоть куда-нибудь».
– О, я тебя не виню, – сказал Бруно. – Ты ведь не сам выбирал себе имя, да и откуда тебе было знать про «Битлз». Мне просто думается, что родителю стоило чтить собственную историю…
– Уинстон, – перебил его Леннон.
– Чего?
– Уинстон. Это второе имя Джона Леннона. Но вы-то, небось, и так это знаете.
Бруно продолжал улыбаться, но уже по-другому. Натянуто.
Леннон меж тем продолжал:
– Когда в его жизни появилась Йоко, он думал заменить свое второе имя на Оно, но какие-то тонкости закона не позволяли ему отбросить имя Уинстон, и тогда он просто объединил их. Получилось Джон Уинстон-Оно Леннон. Родился 9 октября 1940 года, и ему было дано три имени. Умер от огнестрельных ранений 8 декабря 1980 года, нося четыре. Но, повторюсь, вы, небось, и так это знаете. Как и о том, что он хотел написать детскую книгу, как утверждал, будто видел НЛО, и как утром в день смерти дал автограф собственному убийце. Я не сомневаюсь, вы читали, как он был не удовлетворен своей работой, как из всех написанных им песен нравилась ему только одна. Я не сомневаюсь, что вы, такой горячий почитатель «Битлз», знаете, о какой песне речь…
Леннон выждал секунду и, когда Бруно, все так же натянуто улыбаясь, не ответил, продолжил:
– Мои родители иммигрировали из Иордании, хотя вас это не касается. Женщина, растившая меня, рассказывала, что мама готовила убийственный мансаф[29], а отец любил кнафе[30] с молотыми фисташками, и что они колесили по стране, прицепив к своей «субару» трейлер, и что обожали «Битлз». Я не знаю, как глубоко они почитали эту группу, но думаю, достаточно глубоко и знали, что «битлы» были британцами, а не американцами, ты, надутый, самодовольный выродок.
Последнее слово будто взорвалось, слетев с губ Леннона, ярко и мощно осветив комнату.