– Ты, смотрю, помешан на космосе.
– Поэтому знаю, что в истории было несколько избранных, которым довелось побывать в космосе и узнать, так ли звезды прекрасны на самом деле. Когда я увидел тебя, то ощутил нечто похожее.
Нико сделала вид, что не понимает, о чем он.
– По-твоему, я звезда?
– Боже мой, ты вынуждаешь меня это сказать…
– Просто мне трудно расшифровать эту твою космическую метафору.
Он снова приблизился. Нико не понимала как. Может, они и впрямь два переплетенных дерева, растущих навстречу друг другу?
А еще Гарри оставил их и устроился на пыльном диване в углу. Что-то в том, как Нико с Ленноном сближались, его пугало. «Ну, пока, песик».
– Я не просто подумал, как ты прекрасна, – ответил Леннон. – Я… словно убедился, что такая красота вообще существует.
Нико порой думалось, что в душе есть некие бреши, в которые проникают чувства. И самые сильные из них вливаются в эти пробоины первыми. Как вот сейчас, например: разочарование от того, что Гарри она наскучила, тоска по шелесту страниц, по вкусу стылого чая в студеную ночь и – сильнее прочих, наверное, – нескончаемая печаль от того, что не стало Кита. Хотя было еще одно чувство, куда проще остальных: желание гладить Леннона по лицу.
Верное или нет, но оно отыскало свою брешь.
– Калология, – сказала Нико.
– Это слово такое?
Прислушиваясь к тому, как шевелятся его губы, Нико поняла наконец, как это он, не двигаясь, становится ближе: двигалась она сама.
– Мой папа любил разные «-логии». Геология, теология, антропология, зоология. И редкие названия, которых я никогда не встречала в книгах. Папа всегда говорил, что нет ничего интереснее, чем познание.
– И калология – это наука о…
– Человеческой красоте.
Их словно бы накрыло одеялом, и в этот, такой редкий, миг Нико ощутила себя привязанной к старому миру неким древним, врожденным инстинктом. И когда они поцеловались, чувство было взрывным и микроскопическим, теплым и холодным; она была рекой и горой, юным подростком и мудрой женщиной в годах. Он спросил, все ли хорошо, словно она все это время не сама к нему придвигалась, но ей понравилось, что он спросил, и ответила: «Да».
Почти всю ночь они, два новых мастера калологии, познавали друг друга. Время схлопнулось, и безжизненная тьма гостиной сменилась сиянием, а позднее, когда оба устроились в одном спальнике, Нико погладила Леннона по лицу, по волосам.
– Что? – спросил он.
– Ничего.
– Брось, ты о чем-то думаешь.
Она потерялась в нем и хотела оставаться там, но слова сами вылетели:
– В тот день, когда я повстречала Кита, он сказал, что хочет, чтобы ты пошел с ним на острова Шолс.
Глаза Леннона заблестели иначе.
– Правда?
– Да. И еще он сказал, что ты не пойдешь, потому что тебе предназначено идти в Бостон. – Она снова расплакалась и улыбнулась сквозь слезы. – «"Предназначение" значит то же, что и судьба, просто звучит солиднее».
Леннон крепче прижал ее к себе, их слезы смешались, и он произнес:
– Пацан знал много слов. – Они рассмеялись, и Нико не стала спрашивать то, что хотела: «Он правду сказал? Бостон и впрямь твое предназначение? Неужели судьбы высечены в камне?»
Но тут Леннон поцеловал ее, и Нико отложила вопрос.
Спустя годы Нико будет вспоминать эту ночь, вертя ее в уме и так и этак, задумываясь, правда ли она была. Будет мечтать о возвращении в этот момент в выбранном наугад домике у реки, в котором открыла для себя любовь; о своем первом и единственном визите в эту неуловимую страну-легенду. И там, отыскав призрак себя молодой, что прижимается к призраку парня, которого она, наверное, любила, толкнет их в румяные обнаженные плечи и прошепчет: «Даже в мире, где Муха истребляет Человека, кое-что неизменно: один человек может отыскать красоту в другом».
Доставщик
Домой возвращаюсь уже к двум часам дня.
Эхо спит на диване.
В кухне на стойке-острове разбросаны кусочки пазла «Звездная ночь» Ван Гога. Эхо, должно быть, нашел запасы головоломок в чулане на втором этаже.
Ну, хоть порылся в доме немного.
Вчера я устроила ему экскурсию: начала с солнечных батарей, перешла к цистерне на десять тысяч галлонов; показала сад, куриц в курятнике-крепости, перечислила дела по хозяйству и расписание, календарь кормежки, высаживания и жатвы, и так далее.
– Это, впрочем, всего лишь моя система. Ты можешь придумать свою.
Эхо не ответил. Он просто стоял и осматривался, словно недавно ожившая статуя.
Я показала ему, как пользоваться духовкой и холодильником.
– Свет порождает свет, – сказала я, погасив и снова включив освещение на кухне.
Ни слова в ответ.
Мы переместились в гостиную, к стеклянной стене, и там я сняла с полки запись Майлза Дэвиса, показала, как включать проигрыватель, куда ставить стилус. Показала систему фильтрации воды.
– Это самая важная в доме часть, – сказала я и объяснила, что единственный способ выжить – это оставаться здоровым. – Я употребляю только фильтрованную воду. А еще не ем мясо. Когда дом перейдет к тебе, делай что хочешь, но помни: мне тридцать шесть, и я пока что жива.
Он не произнес ни слова, но я будто увидела свой дом другими глазами: в ванной грязно, давление воды уже не то, что прежде, склад в подвале – как ограбленная раковина, а круг на каменной стене – на создание которого я потратила бесконечные часы со скарпелем в руке – Эхо даже не заметил.
И вот я смотрю, как он спит на диване.
Пометки к большинству записей говорят, что это его молчание – нормально. Некоторые Жизни даже предполагают, будто жить в доме слишком легко и что, даже будь здесь кто-нибудь, с кем в первое время Эхо мог бы поговорить, он все равно предпочел бы молчание.
Эхо, похоже, любит уединение, а это если и не ключевое качество для жизни тут, то пойдет ему в зачет. Что важнее, у него нет семьи. И хотя это место не вернет ему прежней жизни, оно, возможно, подарит ему жизнь в принципе.
Мне надо поспать.
Раздеться, снять биокостюм, принять душ и лечь в кровать.
Но я не спешу. Вместо этого подхожу к стойке и, поставив на нее шлем рядом с тысячами кусочков пазла «Звездная ночь», достаю бутылку вина, откупориваю и делаю большой глоток. Прямо из горлышка. Хочу упиться этим поганым днем, ведь завтра я попрощаюсь и с вином, и с душем, и с яйцами. Со всем этим.
Достаю третью Красную книгу, переворачиваю. Кухонным ножом выдавливаю на задней стороне обложки полосу поперек цифры 160.
Финиш.
– Удачи, сто шестьдесят первая.
Закрываю книгу, делаю глоток и смотрю наверх, в точку, где прежде висел в петле Архитектор. Я все еще, как наяву, вижу его тело на поздней стадии разложения. Вспоминаю, сколько часов пришлось снимать его оттуда, потом нести на задний двор и там хоронить. Мне кажется, этому слову, «разложение», недостает веса. Надолго прикладываюсь к бутылке, поняв, что так никогда и не узнаю, кем же он был, откуда он, зачем, как – и он ли вообще – построил этот дом. Было ли это его Ноевым ковчегом? Повесился ли он до того, как мухи налетели на Северную Америку? Если так, то теория с ковчегом абсурдна. Но ведь это он создал биокостюм, который защищает от мух, так что, может, и нет. Может, я слишком много думаю. Возможно, он был просто одним из параноиков-выживальщиков.
– Ты параноик лишь до тех пор, пока не прав.
Глоток вина. Дело то ли в присутствии Эхо, то ли в знании о том, что готовит завтрашний день, то ли в незнании того, что будет после, но суть моей вечной памяти ощущается как нить на катушке, крутящейся не в ту сторону.
Жизнь после Красных книг.
Годами я мечтала о возможностях, и вот заветный момент близок, а я не могу припомнить эти мечты.
Сажусь за стойку. Пазл дособрать не могу.
Черт с ним.
Лучше добить бутылку.
Мне правда надо поспать. Но кто же тогда добьет вторую бутылку, которая как по волшебству досталась из шкафа и откупорилась… ну, будем здоровы. Время почти три часа дня. Неважно. Если и есть в мире причина надраться…
Мне вдруг становится мало воздуха. Прихватив бутылку, выхожу через черный ход. Пью и позволяю холодной ночи пить меня. То ли ночь порождает задумчивость, то ли задумчивость порождает ночь. Прохожу мимо цистерны, могилы Архитектора, оставляя на снегу тонкую полоску пролитого вина – «Хватит с тебя, мертвые не знают жажды», – и, должно быть, топчу будущий весенний урожай Эхо, но что поделаешь, такова жизнь. Жизнь продолжается, Жизнь сменяется Жизнью, и до обрыва, зияющей пустоты, пика перевернутой V, остается совсем чуть-чуть. Свежий воздух так и манит продемонстрировать птицам трюк-другой…
Встаю на краю.
Пью вино и упиваюсь видом.
Километры необитаемой снежной белизны и темной зелени, пазл на тысячу кусочков, соединяющий небо, звезды и луну. Вино и впрямь вкуснее из бутылки, но, сколько бы я ни пила, не удается прогнать образы прыгающих с этого обрыва близких: пускай даже это произошло в другой Жизни, воспоминания просачиваются в голову, и чем больше Жизней я проживаю, тем резче эти переходные импринты становятся. Даже образы из ранних Жизней, выживания до прихода в этот дом. И в чем же, мать его, смысл? Ради чего я тут? Я – пешка в чьей-то тонко выстроенной реальности, обреченная жить снова и снова, но так и не пожить по-человечески? Мне не остановить мух, не остановить грипп, у меня есть только периферийные подстройки да эта бутылка вина. Возможно, мир – как одна из моих пластинок, а я – царапина на виниловой поверхности, обреченная снова и снова проигрывать все те же семь нот. Возможно, мир надо приподнять и отнести в другое место. Возможно, ему надо избавиться от меня, стать чем-нибудь без множества царапин. Бывает, я чувствую все, а бывает, что ничего. И то и то одинаково больно, и я не пойму, в каком сейчас состоянии, что я делаю, и я, вот же дьявол, напилась.
Смотрю на множество панелей солнечных батарей. Столько усилий Архитектор вложил в собственное выживание… лишь затем, чтобы решить потом, что его жизнь не достойна продолжения. И тут, стоя на краю мира, моего Королевства в облаках, я понимаю его конечную цель. Его невысказанная цель была такой же, как и у всех существ, больших и малых: обрести достойный конец. Раскинув руки, отдавшись холодному воздуху, я кричу. Сколько еще чисел появится на задних обложках Красных книг, прежде чем я удостоюсь своего конца?