Не страх смерти, а угроза остаться навсегда уродом и калекой так ужаснула Линькова, что, сжавшись в комок, а затем, разогнувшись, как пружина, он вскочил на ноги и бросился в кусты.
Пока он выплевывал кровь с обломками зубов, до него доносился топот, приглушенные ругательства и звуки ударов. Потом раздался протяжный крик, вправо метнулась чья-то тень, и Линьков услышал взволнованный голос Папавы:
– Боря! Тут случилось черт те что! Я нагнулся, а он ножом прямо в своего дружка. Помогите мне, может не насмерть. Где вы, Боря?!
И тут случилось то, что потом Линьков не мог объяснить не только следователю, но и самому себе. Ступая с превеликой осторожностью, чтобы не хрустнула какая-нибудь ветка, он выбрался на дорогу и зашагал к дому.
Весь воскресный день Линьков лежал на диване, прикладывая к лицу холодные компрессы, а в понедельник явился в институт с распухшей губой и огромным кровоподтеком на щеке. Сослуживцам он рассказал, что, возвращаясь из гостей, подвергся нападению двух хулиганов и так их проучил, что долго будут помнить.
– Линьков может! – восхищенно сказала чертежница Соня своей подружке. – Это настоящий мужчина.
На следующий день ему позвонила Оля.
– Ты знаешь, – сказала она прерывающимся от слез голосом, – Папава арестован по обвинению в убийстве! Чушь какая-то! Говорят, в субботу в парке. Вы ведь вместе вышли. Тебе ничего не известно?
– В парке? – переспросил Линьков. – Не знаю, я с ним не был в парке. Мы расстались у Ланской.
– О, господи! Мать просто с ума сходит. Мы все пытаемся что-нибудь сделать. Позвони мне завтра, может, я узнаю поподробнее.
– Хорошо! – сказал Линьков. – Обязательно позвоню. Уверен, что тут явное недоразумение.
Он не позвонил, а через два дня уехал на неделю в Москву, выпросив у начальства какое-то пустяковое поручение.
Вскоре после его возвращения пришла первая повестка от следователя.
Линьков всегда приходил задолго до указанного часа и ждал в коридоре на жесткой скамейке рядом с омерзительно пахнувшей урной, полкой окурков. Ждал, пока напротив не открывалась дверь, обитая коричневой клеенкой, и следователь не говорил с порога:
– Заходите, Линьков!
В том, что этот седой, небрежно одетый человек с холодными, враждебными глазами называл его не «товарищ Линьков» и даже не «гражданин Линьков» было что-то унизительное, наводящее на мысль о тюремных камерах и исправительно-трудовых лагерях.
Вообще, следователь вел себя странно, совсем не так, как это бывает в кино и детективных романах, допрашивал Линькова он как-то нехотя, не скрывая своего презрения к нему, часто курил, подолгу задумывался, морща изуродованный шрамом лоб, и по нескольку раз возвращался к одному и тому же вопросу. У него была цепкая память на мелочи, и он часто указывал Линькову на неточности в его повторных показаниях, неточности, которые казались Линькову совсем несущественными. Линькову тоже мучительно хотелось курить, он как-то даже попросил разрешения, на что следователь сухо ответил:
– Тут не курилка.
Линькову приходилось рисовать схемы, обозначая крестиками и кружками места, где он лежал, где прятался, где, по его мнению, в это время находился Папава, а два раза следователь возил его в парк, где Линьков заново переживал свой позор.
Обычно следователь был вежлив и только раз вышел из себя. Случилось это, когда Линьков не глядя подписал протокол допроса.
– Почему не читаете? – спросил следователь.
Линьков в этот день устал больше обычного от бесконечно повторяющихся вопросов и равнодушно ответил:
– Я вам доверяю.
Следователь неожиданно покраснел, хлопнул, что есть силы, по столу левой рукой, на которой не хватало четырех пальцев, и заорал так, что у Линькова зазвенело в ушах.
– Мне нужно ваше доверие, как прыщ на заднице! Вы обязаны проверить каждое слово, ведь от этого зависит судьба вашего товарища! Впрочем, – добавил он, внезапно успокоившись, – какой вы товарищ? Вы из тех, с кем, как говорится, в разведку не ходят.
Линьков сделал вид, будто читает свои показания, а тем временем думал, что вот этот человек, сидящий напротив, который в отцы ему годился, вероятно не раз ходил в разведку и с такой же брезгливой складкой у рта вонзал нож в спину часовому. На войне свои законы. Там не принято жалеть врага: если ты его не убьешь, он убьет тебя. Но разве бандит не тот же враг? Почему же, в таком случае, арестован Папава, который ни в чем не виноват, и так бесконечно тянется эта следственная карусель?
– Ну? – спросил следователь.
– Все правильно.
– Дайте вашу повестку.
Он проставил на повестке время и щелчком перебросил ее Линькову. Тот, выйдя в коридор, разорвал повестку, а клочки бросил в урну.
Сегодня, как обычно, следователь начал с вопросов, которые, по мнению Линькова, прямого отношения к делу не имели.
– Расскажите последовательно все, что вы делали в тот вечер, придя домой.
– Всего не помню.
– Постарайтесь вспомнить.
– Сначала умылся.
– Не сняв пальто?
– Нет, пальто я снял.
– А затем?
– Выпил водки.
– Сколько?
Линьков пожал плечами.
– Какое это имеет значение?
– Отвечайте на вопрос!
– Стакан.
– Значит, граммов двести?
– Да.
– Почему так много?
– Очень болела голова.
– А может, просто было стыдно?
– Нет, – задумчиво оказал Линьков, – тогда еще не было стыдно.
– А когда выпили, стало стыдно?
– Не знаю, нет, вероятно, это произошло потом.
– Когда?
– Не помню.
Следователь записал ответы и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула. Было такое впечатление, что он думает о чем-то другом, не связанном с показаниями Линькова. Затем он потер виски и снова приступил к допросу:
– Скажите, Линьков, у вас дома есть телефон?
– Есть.
– А у Папавы?
– Не знаю, я же сказал, что видел его всего один раз.
– Но у вас есть общие знакомые, у которых вы могли это узнать?
– Да.
– Почему же вы этого не сделали? Могли бы позвонить и узнать что с ним.
– Не мог я этого сделать.
– Почему?
– Ну, не мог! – вскипел Линьков. – Вы мне и так уже всю душу разворотили! Когда вы меня перестанете мучить?!
– Вы на допросе! – прикрикнул следователь. – Потрудитесь взять себя в руки. Здесь никакие истерики вам не помогут.
Он вытащил из пачки сигарету и, зажав в правой руке коробок, этой же рукой зажег спичку.
Некоторое время оба они молчали.
– Так… – Следователь потушил сигарету и поднял глаза на Линьвова. – Вы боксом когда-нибудь занимались?
– Занимался, еще в школе.
– Сколько времени?
– Год.
– Почему бросили?
– Не нравилось.
– Но все же умеете и ударить, и укрыться от удара?
– Умею.
– Почему же вы этим не воспользовались?
– Очевидно, я не боец, – вздохнул Линьков.
– А Папава боец?
– Выходит так.
– Он вам говорил, что у него есть нож?
– Нет, да и не может этого быть.
– Почему же? У грузин с детства любовь к холодному оружию. Национальная традиция.
– Нет, Папава не такой. Это музыкант, мечтатель.
– Одно другому не мешает. Кстати, второй хулиган задержан. Он упорно отрицает, что нож принадлежал ему.
Свидетель открыл ящик И выложил на стол самодельный нож с аляповатой рукояткой из плексигласа.
– Так в чьей, руке был этот нож?
От этого, поставленного в упор вопроса Линькова передернуло.
– Во всяком случае, не у Папавы. В конце концов, есть же, наверное, отпечатки пальцев.
– Отпечатки! – усмехнулся следователь. – Разве вы не знаете, что Папава вытащил нож раны, разорвал на себе рубашку, и только потом явился в милицию. Какие уж тут отпечатки! Хотя, знать об этом вы не можете, потому что в это время уже дома пили водку.
Линьков обхватил голову руками и застонал, как от нестерпимого приступа боли.
– Ладно! – сказал следователь. – Следствие, в общем, закончено. Теперь уже будете давать показания в суде. Вот, прочтите и распишитесь. Если хотите что-нибудь добавить, можете это сделать.
Линьков машинально взял протянутый лист. На мгновенье он представил себе свою роль в суде, презрительное внимание судей к его показаниям, холодную отчужденность публики, Олины глаза, и понял, что этой пытки ему не перенести.
– Я давал неверные показания, – сказал он хриплым голосом. – Все было не так. Я не прятался в кустах. Когда тот, второй замахнулся на Папаву ножом, я вырвал нож и ударил его, ну а потом…
Он сам содрогнулся от нелепости этого самооговора и связанных с ним чудовищных последствий, но страх как-то внезапно прошел под неожиданно потеплевшим взглядом следователя.
Первый раз за все время тот протянул Линькову сигареты. Затем подался вперед, положил беспалую ладонь на его руку и, улыбнувшись, сказал:
– Не врите, Линьков, я знаю, вы не такой человек, чтобы это сделать.
Ключик
Теперь все хотят жить в отдельных квартирах, это просто какое-то помешательство. А я думаю, что это неправильно. Если каждый забьется в свою нору, как барсук, то жить будет очень тяжело, потому что это только в капиталистическом мире человек человеку волк, а у нас должно быть наоборот, и люди должны жить в коммунальных квартирах.
Я все это поняла уже тогда, когда мы переехали в отдельную квартиру, и поняла из-за мелочи, из-за ключика.
Утром у нас внизу, в магазине давали полосатые чулки: синие в оранжевую полоску. Мне такие чулки страшно давно хотелось иметь, и я пошла в очередь. Правда, мне достались на два номера больше, чем нужно, но все равно я была очень счастлива, что у меня теперь есть такие модные чулки, и побежала скорее звонить Владику.
Я очень торопилась, потому что мне не только хотелось позвонить Владику, но и… ну, в общем, вы понимаете.
Я еле добежала до двери, сунула руку в сумочку, чтобы вынуть ключ, а его нет на месте. Я шарю в сумочке, а сама думаю, что же будет, если я его не найду. Знаете, такой совсем маленький ключик, раньше они назывались французскими, но это было еще тогда, когда булки тоже назывались французскими, а сейчас эти булки называются «городскими» и ключи тоже, наверное, иначе называются, может быть «любительскими» или «особыми», а может быть даже «столичными», Владик говорит, что это очень хорошее название.