«Кожа. кожа. пусть будет кожа».
Скелет был покрыт дымкой; она быстро слилась в скользкую пасту, побежавшую во все стороны. Она пузырилась, кипела, прорастала грубыми ушами, влажным блестящим носом, потом она затвердела и стала гладкой белой кожей. Лысый череп потемнел, когда появились космы рыжих волос; ресницы заявили о своем существовании, пятичасовая тень затуманила подбородок. Цвет окрасил щеки, пухлые губы, и хорошо сложенный молодой человек смотрел на свое тело с удовольствием.
«Жизнь... пинта жизни в правильной мере».
Сердце уверенно забилось; кровь побежала по поющим венам; слух взорвался внезапным ревом — и он был закончен.
«Я сделал это».
Его голос звучал странно, но был знаком. Тело чувствовало себя великолепно; оно никогда не было так хорошо настроено, так свободно от боли. Но почему-то что-то казалось неправильным. Он походил на человека, который продал дом и снова незаконно поселился в нем.
«Я жив»!
Но так ли это?
Он встал перед зеркалом у гардероба и глубоко вдохнул, потом выдохнул. Его грудь поднялась, потом опустилась самым удовлетворительным образом. Он ударил себя по левому бедру одной из расчесок Кэрон, и был почти удивлен, когда удар обжег кожу, и она порозовела.
«Я сделал это. но я не мог».
Эти противоречивые мысли сопровождали его до самой ванной и отказывались рассеиваться, даже когда он порезался во время бритья, и видел, как яркая красная кровь стекает по подбородку.
«Я знаю, как я сделал это, но не могу поверить в это».
Когда он лежал в ванной, о своем присутствии заявила более успокаивающая мысль.
«Может быть. может быть, я вообще не умирал».
Облегчение прорвалось, затопило его мозг, загнало тревогу в темный угол, где она ждала, когда волнение уляжется.
«Я никогда не умирал. Все это бессмысленные идеи. Чертово воображение разыгралось. Я, наверное, спятил, но я не умирал. Боже милостивый, я никогда не умирал».
Он надел свой лучший твидовый костюм, надел ботинки и завязывал галстук, когда еще одна мысль зашепталась в темных коридорах его мозга.
«Если ты не умирал, то в саду ничего не лежит».
Он схватил злую змею мысли и бросил ее в мешок забывчивости. Но она каким-то образом выбралась, и ее уже было не сдержать. Она возобновила свой непристойный шепот.
«Если нельзя доверять памяти, то где реальность? Откажись от воспоминаний, сотри прошлое, и ты мертв, потому что никогда не жил».
— Этого не было, — Гурни заговорил вслух. — Я жив. Как я могу лежать мертвым в саду и стоять в этой комнате, дышать, видеть и слышать?
«Тогда выйди и закопай свое прошлое в глубокой яме».
— Нет, если я выйду, это станет опровержением моего существования.
Он спустился в кухню и выключил плиту, потом открыл окно и заднюю дверь. Едкий дым выплыл наружу с угрюмой неохотой, в то время как прохладный вечерний воздух влетел внутрь, чтобы ласкать его разгоряченное лицо и липкие пальцы. Он открыл дверцу духовки и вытащил сгоревшую запеканку — черное в красную крапинку лицо, которое слегка кипело, словно болото, переваривающее последнюю жертву.
Сад звал его молчаливым, непреодолимым голосом. Призыв выйти и столкнуться с двуликой головой правды был сродни призыву, который слышит человек на краю высокого здания. Прыжок — кратчайший путь вниз.
Он покачал головой и прошептал:
— Нет! — и вынул фонарик из кухонного шкафа.
Он закричал:
— Я не пойду! — И зашаркал по садовой тропинке. Фонарик отбрасывал круг света, который метался по гладко подстриженному газону, показывая четкие линии, отмечавшие путь газонокосилки.
— Не туда... не туда...
Дикая надежда насмехалась над ним, и он знал, что позволяет лучу фонаря блуждать по садовой стене, отдельным клумбам — где угодно, кроме темного участка сразу за садовым сараем.
— Не туда. сон. безумие.
Он медленно пошел направо, пытаясь направлять луч света влево, но предательское запястье было не обмануть. Наконец то, что он не хотел видеть, оказалось на месте — подсвеченное, открытое в полном уродстве.
Он подошел к телу как кролик притягивается к змее. Медленно, дюйм за дюймом. И если бы это зависело от воли и силы, он бы развернулся и побежал обратно в темноту. Но его ноги двигались вперед беспощадно, и скоро, слишком скоро, он смотрел на чернолицее нечто, смотрящее в теперь закрытое облаками небо выпученными глазами. Зубы были обнажены в смертельной ухмылке; одна рука — черная — черная после внезапной смерти — все еще сжимала край рубашки, и ужас Гурни Слейда смешался с жалостью. Жалостью к ужасающему телу его бывшего «я».
«Она не должна это увидеть».
Он подошел к сараю и вытащил кирку и лопату.
Каждый человек должен закопать свое прошлое.
Кэрон пришла домой в десять тридцать.
Гурни слышал, как зарычала машина, когда она переключила передачу и завернула на подъездную дорожку. Шаги на гравии, скрип гаражной двери, ворчание двигателя, и задернутые шторы на миг сверкнули светом. Потом гаражные двери захлопнулись, шаги подошли к передней двери, ключ звякнул в замке, и она оказалась здесь — в холле.
— Гурни?
Ее голос был ясным, таким знакомым, но все же ему казалось, что он раздался из времени, которое давно прошло.
— Гурни, ты здесь, дорогой?
Она прижала свою прохладную щеку к его щеке и нежно обняла его.
— Извини. Я поздно, но маме было нехорошо, и я подумала, что лучше дождусь возвращения Милдред. Ты думал, что я никогда не вернусь?
— Красивые женщины всегда опаздывают, — сказал он.
— Льстец.
Она отпрянула и вошла в гостиную, снимая перчатки и пальто, потом поправила яркие рыжеватые волосы, глядя в зеркало над камином.
— Боже, какая я растрепанная. Ужин сгорел?
— Ну... — начал он.
— Ты забыл, что нужно выключить духовку?
— Вроде того. забыл.
— Как ты мог! Черт побери! Честно, это уже слишком. Тебе нужно было всего лишь повернуть ручку. Черт! Мама была права: чем быстрее женщины научатся откладывать яйца, тем лучше.
Она вошла в кухню, и он услышал восклицания, звон посуды на столе, за которым почти тут же последовал тихий смех.
— Поговорим о сгоревшем жертвоприношении.
Он сел в кресло, закурил сигарету, сделал несколько затяжек, потом быстро потушил ее в пепельнице. Дым на вкус казался странно горше.
— Яйца и ветчина, — выкрикнул голос Кэрон, — это все, что у нас есть. Сварить яйцо-пашот или пожарить?
Гурни привиделись яйца, плавающие на растопленном жире в сковородке; два глаза мертвеца. Он проглотил острую боль поднимающейся тошноты.
— Пашот.
— Хорошо, будут яйца-пашот и ветчина. Что ты делал, пока меня не было?
— Подстриг траву. Немного покопал.
— Копал, — звон тарелок, рев газовой горелки, — что, черт возьми , ты копал?
— О, — он пожал плечами, — закопал старый мусор.
Ее шаги ходили взад-вперед по кухне.
— Ты не хотел переусердствовать. Я думала, утром ты выглядел довольно потрепанным. У тебя еще были боли в груди?
— Нет, — сказал он и улыбнулся, — больше никакой боли.
— Думаю, это было несварение. Будь ангелом и накрой на стол.
Он накрыл стол скатертью с голубыми краями, аккуратно положил ножи, вилки и ложки на их традиционные места, потом вернулся к креслу.
Он был голоден.
Это был не ноющий голод. Не приятное желание еды, от которого рот сочится предвкушаемым наслаждением, но страстное желание насыщения, которое наполняет все тело. Результатом этого голода была растущая слабость, которая сильно пугала его. Насколько сильным, фактически выносливым, было его новое тело, созданное из темных потерь его души? Он встал, когда вошла Кэрон, толкая тележку для еды, и быстро сел за стол.
— Бедняжка изголодался? — Она поставила перед ним тарелку с ветчиной, яйцами-пашот и жареной картошкой. — Только ты виноват, что запеканка сгорела. Не представляю, что на тебя нашло.
Он схватил нож и вилку и отрезал кусок шипящей ветчины.
— Увлекся. Забыл о времени.
— Увлекся стрижкой травы! — Она рассмеялась сладким серебряным смехом, в то время когда Гурни засовывал кусок ветчины в рот.
Вкус был неправильным. Словно он жевал подогретую, давно мертвую плоть; его желудок взбунтовался, и он выплюнул еду. Она лежала на скатерти как отвратительное грязное пятно; полу- пережеванное мясо казалось скопищем красных червей.
— Какого... — Кэрон привстала со стула и посмотрела на него с удивлением и страхом. — Ты заболел? Ради всего святого, что происходит?
— Ветчина, — Гурни указал на нее вилкой, — стухла. Сгнила.
— Ерунда, — Кэрон положила маленький кусочек в рот и прожевала с выражением жалкой тревоги. — Свежая. С ветчиной все в порядке. Это ты. Я знала, что что-то не так, как только вошла в переднюю дверь. Ты заболел.
— Черт возьми! — Гурни бросил нож и вилку и содрогнулся. — Со мной все в порядке. Я чувствую себя чудесно и хочу есть. Я чертовски голоден, но не могу есть эту гадость.
— Думаю, тебе лучше посидеть спокойно несколько минут, пока я не принесу тряпку.
Она медленно пошла на кухню с прямой спиной, предусмотрительно отвернув лицо, и он чувствовал, почти обонял ее страх. Он поддел одинокую жареную картошку и поднес ко рту. Его желудок тут же взбунтовался, и какой-то автоматический импульс заставил его руку лечь на стол. Но преобладающий все голод был сильнее чем раньше.
«Не могу есть. Я буду голодать. не могу есть. Какой толк от нового тела, если я не могу есть?»
Кэрон вернулась с полотенцем, и за долю того как она достигла стола, он заметил свою правую руку. Одним быстрым движением он убрал ее между ног.
Кэрон вытерла скатерть, потом посмотрела на него, на ее бледном лице выразилось острое беспокойство.
— Ты выглядишь ужасно. Тебе лучше пойти поспать. Думаю, ты переусердствовал, но если завтра утром тебе не полегчает, я позвоню доктору.
— Да, думаю, ты права.