Встав, он положил правую руку в карман брюк.
— Мне станет лучше после хорошего ночного сна. Не волнуйся... не суетись. Я в порядке, просто устал... расстройство желудка.
Он оставил ее, делая все возможное, чтобы идти прямо, но в ногах была ужасная слабость, и сильнейший голод взял его за глотку — требовал удовлетворения. Лестница была горой, взбираясь на которую он потратил целую вечность, лестничная площадка — широкой пустыней, и дверь спальни — вратами, ведущими в никуда.
Гурни Слейд опустился на кровать и медленно вытащил правую руку из убежища. Он долго смотрел на нее, потом медленно принял неприятную правду.
Плоть исчезла с кончика его правого указательного пальца. Фрагмент сверкающей белой кости выступал из цилиндра сморщенной кожи. Спустя какое-то время он потер другие пальцы, слегка прикусил руку. Притворяться бессмысленно. Его правая рука умирала. Он заплакал; сел на край кровати и рыдал как обиженное дитя. Он вырвал клочок жизни из рук смерти, но сейчас мрачный жнец возвращал свою собственность. Вскоре, одоленный слабостью, которая мгновенно заставила его забыть о странном голоде, он снял одежду и лег в кровать. Он видел, что его правый большой палец ноги темнеет, но в тот момент это казалось неважным. Холодные простыни приняли его, и он опустился в мир, где мягкий звездный мрак был навек свободен от суровых лучей пожирающего солнца.
Он скользил по пустоши, парил в тумане, плавал в озерах солнечного света. Редкие деревья без листьев поднимали черные костлявые руки к открытому всем ветрам небу, и высокая трава шептала бессмертные мысли бесчисленных мертвых. Сильнейший голод гнал его вперед к далекому горизонту, и он крикнул: «Что это? Я должен есть траву, грызть дерево, наполнять рот черной землей?»
Ветер рассмеялся; высокая трава махала заостренными стеблями, и черные деревья тряслись в непристойном веселье. Потом он услышал звук мягких шагов, открывающуюся дверь, и рев бегущей воды.
Ему было лучше. Голод никуда не ушел, но превратился в тупую боль; его новое тело было расслаблено, безвольно между простынями, и по неопределенной причине он ощущал поднимающееся волнение.
Кэрон принимала ванну. Рев ниспадающей каскадом воды стих, и за ним последовал мягкий плещущий звук. Она напевала. Мелодию он не узнал, но она была раздражающей, и он почувствовал, как его сердцебиение ускорилось, в то время как в его чреслах поднималось тепло. Гудение превратилось в слова, и она начала тихо петь, словно меньше всего боясь потревожить его сон. Слова и мелодия не сочетались с ее обычным, прозаичным «я». Он слышал каждое слово.
«О, возьмешь ли ты мою руку, дорогой?
Как камешек в ручье, она лежит и чахнет!
Отпусти бедную белую руку, дорогой...
Забери свое обещание».
Ему казалось, что он смотрит сквозь маленькое окошко в ее душу. Кто такая Кэрон? Он жил и спал с ней семь лет, и все же теперь понял, что никогда не знал ее. Мягкий голос продолжал:
«Прижмешься ли ты ко мне своей щекой, дорогой?
Моя щека бела, моя щека стерта от слез.
Теперь отстранись, дорогой.
Чтобы не замочить свою».
Взрыв гнева наполнил его мозг. Она обманывала его, изменяла ему, осмеливалась скрывать внутренние просторы души. Он сел и взмахнул сжатым кулаком... Теперь три пальца стали теперь белыми, блестящими костями. Появится часть скелета, только если. Он зарычал глубоко в глотке, и рык разбился и стал яростными тихими словами.
— Изменщица. лгунья. ты заперла дверь, в которую я должен был войти.
«О, соединишь ли ты свою душу с моей, дорогой?
Румянится щека и теплеет рука.
Часть — это целое!
Руки и щеки не разъединить, если связаны души».
Всплеск, бульканье уходящей воды, шуршание грубого полотенца о нежную кожу, потом звук приближающихся голых ног.
Кэрон вошла, завернутая в красное банное полотенце; она была восхитительно прекрасной и, странно, очень молодой. Она взглянула на него быстрым, ищущим взглядом, потом села за туалетный столик.
— Так ты проснулся? Надеюсь, это не я разбудила тебя своим завыванием.
Он не ответил, только смотрел на ее блестящие плечи и стройную шею расширенными глазами.
— Тебе лучше? Ты должен быть осторожнее. Мне не нравится, что ты делаешь тяжелую работу в саду. Бог свидетель, мы можем нанять работника.
Полотенце соскальзывало, спадая на талию, и голая кожа была похожа на белое пламя, слепящее его глаза, утоляющее его гнев. Сильнейший голод разгорелся и смешался с гневом.
— Завтра мы вызовем доктора Уотерхауса, чтобы он осмотрел тебя.
— Что ты пела?
Он был удивлен спокойствию в своем голосе, небрежному тону, которым он задал вопрос.
— А , это, — она с улыбкой посмотрела через плечо, — она называется «Соединение» Элизабет Барретт Браунинг. Норма Ширер поет ее в «Барретах с Уимпоул-стрит».
— Не знал, — ему пришлось сглотнуть — его рот наполнился влагой, — не знал, что тебе такое нравится.
Она рассмеялась, и он задрожал от ярости.
— Ты многого обо мне не знаешь, дорогой.
Он вытащил ноги из-под одеяла, и пол был твердым под его ногами. Он встал во весь рост, чувству горящее ощущение в деснах, в то время как сверкающие кости его правой руки открывались и закрывались, словно челюсти плотоядного паука.
— Подойди.
Рык, который поднялся из его желудка, взорвался на связках и сдавил язык. Кэрон развернулась и с удивлением посмотрела на него.
— Что!
— Подойди.
Она медленно подошла к нему, неохотно, но, возможно, с тайной, испуганной радостью, потому что разве он не был великолепен в гневе? И сильнейший голод смотрел из его горящих, покрасневших глаз.
— Что случилось? Зачем смотреть так...
Кости его правой руки обрушились на ее щеку, и она упала на пол, где лежала лицом вниз, ее голые плечи дрожали, когда она рыдала от боли и недоумения.
Талия была стройной, спина изгибалась до белых плеч; выше была тонкая, прекрасная — о, такая прекрасная шея. Три рубца сочились кровью, стекающей по мягкому изгибу щеки. Его клыки выскользнули из десен и опустились на нижнюю губу. Он пускал слюни, наклоняясь к ней; он был голодным, приглашенным на банкет, когда эти прекрасные зубы — клыки — погрузились в мягкую белую шею.
Ее крики были музыкой, ее извивающееся тело, смертельная борьба законной жертвы — и ее кровь, дающий жизнь нектар. Она наполнила его рот, стекла по шее, наводнила его желудок, помчалась по венам, и быстро превратилась в яростную, вечную жизнь. Она была прекрасной белой бутылкой, коробкой сока с шеей, похожей на соломинку, и он осушил ее до самой последней, ценной капли. Когда он наконец встал, тело было вялым, белее белого, кожаной сумкой, наполненной костями и обескровленным мясом.
Гурни Слейд поставил ногу на податливую спину, сомкнул руки, теперь покрытые плотью, открыл рот и издал победоносный рев сытого вампира.
Он испытал раскаяние от насыщения.
— Я один.
Он перевернул тело на спину и содрогнулся от его ужасающей внешности. Лицо сжалось, глаза выступили, рот раскрылся. Он опечалился от того, что ему пришлось уничтожить такую красоту, но больше всего он скучал по ней.
Вскоре он встал, поднял безвольное тело и отнес его в сад. Он выкопал вторую могилу, и отдал труп голодной земле.
Ему было скучно.
Он бродил по пустым комнатам, ища развлечения. Его желудок бурлил; это был не просто намек на несварение, потому что его последний обед был богат, переполнен витаминами и протеинами, и сейчас, когда сильнейший голод исчез, он скучал по нему. Он был похож на мужчину, полностью удовлетворенного после полового акта. Все удовольствие ушло; но появилось легкое чувство вины, предположение, что он объелся. Он съел торт, а теперь хотел вернуть его, дополненный белой глазурью.
Часы в холле серебряным голосом пробили три. Гурни знал, благодаря своеобразному инстинкту, что время подходит к концу. Скоро солнце протянет золотые пальцы к лицу ночи, и задолго до того его прекрасное новое тело должно распасться, стать миллионом невидимых атомов, которые лягут словно серебряная пыль в темных углах — ожидая темноты, чтобы снова сплотиться.
Тень порхнула по полу. Просто полоса темноты, которую он бы не увидел вчера, но теперь его глаза отличались особенной чуткостью, и он знал, что Кэрон вернулась. Он взбежал по лестнице, перескакивая через две ступеньки, оживленный любовью, вожделением и циничным весельем. В спальне крошечное пятно тени порхнуло мимо зеркала на гардеробе, потом бросилось прямо ему в лицо. Он рассмеялся и мягко сказал:
— Не глупи. Создай себя, это твое посмертное право. Не трать энергию на порхание обезумевшего мотылька. Ты меня слышишь? Успокойся.
После нескольких кругов по комнате пятнышко тени остановилось в пяти футах шести дюймах от пола, то есть на уровне носа Гурни, и между ним и зеркалом.
— Так-то лучше. А теперь сконцентрируйся. Подумай обо всех темных вещах. Купайся в темных водах полузабытых грехов; вспомни все поступки, которые почти забыла, потом позволь мыслям стать трубками, которые засасывают... Вот так. Господи, ты быстро усваиваешь, но, думаю, у женщин больше темных мыслей в головах.
Ее скелет сформировался очень легко; внутренние органы заняли свое место, плоть покрыла кости, и вскоре она была готова.
Кэрон сделала первый глубокий вдох, потом быстро вновь обрела язык.
— Ублюдок!
— Ну, ну, — он протестующе поднял руку, — успокойся...
Внезапно она разрыдалась, и он обнял прекрасное белое тело, и нежно поцеловал ее.
— Ну, ну. Все закончилось. Я так скучал по тебе, мне было одиноко. Ужасное одиночество проклятого.
— Зачем ты это сделал? — Она вытерла глаза тыльной стороной руки. — Зачем ты это сделал?
— Всякий пьет того, кого любит, — неправильно процитировал он. — Ты была рядом, я нуждался в тебе. Думаю, в глубине души я хотел, чтобы ты присоединилась ко мне.
— И мы больше никогда не расстанемся?