— Это будет послезавтра, — пообещал Питер, и улыбки баронета как не бывало.
— Вы должны приехать снова, — заметила леди Синклер таким тоном, как будто бы в последний момент из её фразы исчезло слово «не».
Они сказали свои «спасибо» и «прекрасное время», а затем раздался шум выхлопных труб двух «Бентли» и «Астон Мартина», и вот они отъехали на просёлочную дорогу. Питер тяжело вздохнул.
— Что ж, если это типичный уикенд с представителями высшего света, то оставь это для себя.
Кэтрин рассматривала своё лицо в маленьком зеркальце и, судя по всему, не разочаровалась от увиденного.
— Знаешь, что ты мне сейчас напоминаешь? Покрытый плесенью, старый цветочный горшок.
Питер переключил скорость и нахмурился.
— Спасибо.
— Зато честно, — сказала она, захлопнув пудреницу и положив её в сумочку, — у тебя душа бакалейщика викторианского времени. Ты выказываешь должное уважение тем, кто выше тебя. Ты за вчерашний день трижды назвал Джимми «сэром». Я могла бы сквозь пол провалиться.
— Посмотри-ка... — Питер уставился на дорогу впереди. — Тот похотливый старый алкаш.
— Он не старый, — прервала его Кэтрин.
— Тот похотливый старый алкаш, — повторил Питер, — имел два основания пригласить нас к себе. Одно — подцепить тебя на крючок, а другое — чтобы я бесплатно спроектировал для него эти проклятые коттеджи для рабочих, — его голос повысился, и он стал подчёркнуто растягивать слова. — Нельзя требовать с приятеля оплаты, когда он предлагает тебе стол и кров. Каково!
— Ой, заткнись.
Прошло пять минуть в напряжённой тишине; затем Кэтрин как ни в чём не бывало спросила:
— Ты уходить от меня, правда?
Питер развернул машину на главную дорогу.
— Я не вижу никакого смысла продолжать. Мне не нравиться быть одним из толпы.
— Ты чёртов самодовольный ублюдок, — произнесла девушка сквозь стиснутые зубы.
— Ублюдок — может быть, — сказал он весело. — А вот самодовольный — никогда.
Затем последовало молчание, продлившееся целых десять минут. После чего она спокойно сказала:
— Есть что- то ещё, не так ли?
— Не то, чего тебе хотелось бы.
— Не ври. До вчерашнего дня ты не мог от меня оторваться. Выглядит почти так, как будто она только что была на заднем сидении.
— Не валяй дурака, — пробормотал он.
— Я тебе говорю, у меня такое ощущение, будто бы она прямо сейчас смотрит через моё плечо и пытается украдкой пробраться между нами. Мягкое, прилипчивое существо, умоляющее закутать его в вату, — девушка невольно посмотрела назад через плечо, затем повернула красивое чувственное лицо к бледному молодому человеку, который не желал отводить свой взгляд от дороги. — Ты слабак, типа, «пожалуйста, защитите меня». Не будь болваном, Питер. Тебе надо защищаться самому.
— Я не понимаю ничего из того, о чём ты говоришь, — сказал Питер ласково. — Предлагаю тебе заткнуться и не мешать мне вести машину.
Часом позже они подъехали к главной двери многоквартирного дома, в котором жила Кэтрин; Питер не предпринимал никаких попыток выйти из машины, но продолжал сидеть, положив руки на рулевое колесо.
— Ты не подашь мне руку и не поможешь подняться по лесннице с моими тяжёлыми сумками? — спросила она.
— Ты большая, сильная девочка, — сказал он.
Она готова была взорваться от ярости, но затем внезапно нахмурилась и посмотрела на него с некоторым беспокойством.
— Что это, чёрт возьми, значит? Такая жестокость — не в твоём духе.
— А что в моём духе? — он посмотрел на неё со странным выражением, которое можно было бы назвать безразличием, даже неприязнью. — «Милый мальчик тридцати лет?» Когда я гляжу на тебя, я вижу лишь пластмассовую куклу в белом парике. Тебе особенно нечего мне предложить, — да я от тебя ничего и не хочу. Вроде как зажигать огонь, когда кончилось топливо. А оно кончилось.
Она вышла из машины и хлопнула дверью.
Он поднял шесть писем с коврика перед дверью, открыл окна, затем пошёл в маленькую кухню, и включил там электрический чайник. Была какая-то печальная умиротворённость в исполнении простых домашних дел, хотя он и не был хорошим домохозяином. Выйдя в гостиную, он скорчил гримасу, увидев заваленный стол, массу выброшенных рисунков, валяющихся на полу вокруг чертёжного стола — нечто вроде множества разбитых мечтаний. Комната буквально требовала вмешательства женской руки.
Вернувшись в кухню, он вылил кипящую воду на пакетик с чаем, и тот всплыл до самого края чашки, как утонувшая мышь. В холодильнике не было молока, поэтому он открыл банку со сгущёнкой и обильно налил его в коричневую жидкость, которая тут же стала напоминать болотную воду, смешанную с мелом. Он принёс чашку с блюдцем в гостиную и поставил на свой чертёжный стол; затем уселся и достал свой блокнот для рисования. Его пальцы держали карандаш, и он несколько минут играл им, постукивая по столу, обводя деревянные прожилки на сильно поцарапанном столе, затем он нарисовал ровные, прямые линии на белом листе бумаги. Питер Уэйнрайт был архитектором, а не художником, но эти линии стали обретать очертания — и сходство с печальным юным лицом, воспроизведённым на бумаге, и ему захотелось расплакаться, затеряться в трясине горя. Затем он смял бумагу в плотный комок и швырнул в дальний конец комнаты.
— Я сходу с ума, — произнёс он вслух. — Это был сон. Это, должно быть, был сон.
Возможно, не было ничего удивительного в том, что она снилась ему той ночью. Она шла по длинной дороге, озарённой луной, а по обеим сторонам были бесплодные вересковые пустоши, которые тянулись вдаль, пока не исчезали у подножия высоких сумрачных гор. Яростный ветер трепал её платье и развевал чёрные волосы, и они колыхались позади, словно крылья ворона; и ужасное чувство безысходного отчаянья приносил этот ветер, замораживающий душу холод, заставлявший спящего дрожать в кровати. Затем он побежал, чтобы догнать её, но мог делать лишь большие плавные шаги, а одинокая далёкая фигура продолжала медленно идти вперёд, странствуя по нескончаемой дороге времени.
Питер снова пришёл в себя; он поднялся с подушки; всё его тело было в холодном поту, и он закричал:
— Что — что ты сказала?
Комната была окутана тенями, и тишина была пронизана страхом, поскольку казалось, что холодное отчаяние этого ужасного сна просачивалось сквозь открытую дверь. Затем раздался звенящий звук. Он был настолько внезапным и неожиданным, что Питер в какой-то момент не мог решить, что вызвало этот звук. Затем он повторился, и Питер понял. Чашка застучала о блюдце. Он затаил дыхание и стал ждать. Лист бумаги зашуршал; мягкий удар говорил о том, что стул пододвинули к столу. Затем опять чашка застучала о блюдце.
Он выбрался из кровати, как лунатик, и пробрался на цыпочках к двери; его голосовые связки болели от желания заговорить. Но время для слов было неподходящим. Он должен быть уверен.
Гостиная представляла собою куб черноты, но чувство отчаянья ударило его, как ледяной взрыв с поверхности глетчера. Над его столом возвышалось белое очертание, как снежная плита на горном склоне. Чудо, любовь, потребность в защите, в комфорте — всё исчезло, накрытое волной чистого ужаса, особенно когда исчез свет, и комната погрузилась во мрак. Он закричал: «Нет... не здесь!» — затем, как слепой, стал тыкаться по комнате в судорожных поисках выключателя. Чашка с блюдцем упали на пол, и книга сползла со стола, затем свет включился, и он примостился за стулом, слишком испуганный, чтобы поднять взгляд, слишком парализованный страхом, чтобы двигаться.
Знакомое окружение постепенно помогло ему вернуть самообладание, и он, наконец, сумел выпрямиться и оказался лицом к лицу с неприятной правдой. Он был трусом. Мечтателем, который дрожит, когда его мечта становится реальностью.
Комната была опрятной. Разбросанные клочки бумаги были собраны вместе и аккуратно сложены на столе. Его ботинки были вычищены и поставлены рядом с его любимым креслом. Разные предметы одежды, которые он оставил висеть на спинках стульев, были сложены и лежали на обеденном столе; разбросанная мелочь расставлена ровными рядами на каминной полке. Рисунки, которые он испортил и отшвырнул в сторону, были разглажены и теперь украшали верхнюю панель телевизора. Только разбитые чашка и блюдце оказались не на месте. Осколки фарфора были немым свидетельством того, что работа не закончена, что она была неожиданно прервана.
Питер в страхе оглядел комнату; он знал, что она всё ещё здесь, скрываясь от него, или будучи слишком застенчивой, чтобы выйти наружу и показаться.
— Послушай меня, — он говорил мягко; его глаза « стреляли» из одного угла комнаты в другой. — Послушай меня. Ты должна забыть прошлую ночь. Тогда всё было иначе. Сельский сад в лунном свете — ты принадлежишь ему. Понимаешь это? Ты принадлежишь старому саду и деревянной скамейке. Но не этому месту. Боже мой, — не этому. Это место, где я живу и работаю. Ты не будешь здесь счастлива.
Звук его голоса затих, и несколько минут стояла успокоительная тишина, а затем из зала едва донеслось нечто подобное девичьему хихиканью. Возможно, он был тем самым влюблённым, который сделал настолько абсурдное и возмутительное утверждение, что возлюбленная теперь дразнит его радостно и легкомысленно. Он чувствовал себя человеком, поднёсшим огонь к сухому стогу сена. И вот он зажег роковую спичку. И теперь уже он не мог контролировать пламя.
— Пожалуйста, — прошептал он, — ты должна попытаться понять. Когда я сказал, что люблю тебя, я имел в виду, что мне жаль...
Нечто зашевелилось за пределами его поля зрения, и, когда он стал вертеть головой, то увидел белое платье, исчезающее в двери его спальни. Затем послышался звук встряхиваемой простыни, взбиваемой подушки и, что хуже всего, негромкое радостное жужжание. Он распознал мелодию. Это была песня «Зелёные рукава».
Он сел на стул, чтобы провести так остаток ночи. Его испуганный взгляд перебегал от двери в спальню к входу в зал, затем он стал осматривать кухню, совсем как голодный кот, который пытается одним разом найти сразу три мышиных норки. Ближе к рассвету уставший мозг взбунтовался, и он заснул, и проснулся с воплем, когда пронзительная боль обожгла его лоб. Когда он в испуге обернулся через плечо, он увидел стройную белую фигуру, выскальзывающую в зал. Он поднялся и посмотрел в зеркало над камином. На его лбу остался красный отпечаток пары губ. Так он получил свой первый поцелуй.