овень отклонения. Для всей социологии преступности, для криминологии это был очень значительный результат. Я не хочу сказать, что всегда все были с этим согласны, но это был серьезный вклад в понимание проблемы.
Конечно, и Дюркгейм не устает повторять, что всякий раз мы не можем удовлетворяться только общими дедукциями такого рода. Если есть преступление, то это нормально; раз нормально, то не должно вызывать возмущения; не должно преследоваться, ибо зачем преследовать то, что нормально; вполне достаточно знать, что должно быть преступление, и просто фиксировать его. Совершенно наоборот, рассуждает Дюркгейм. В случае Дюркгейма нужно исследовать, чем вызван данный уровень преступности, почему такого уровня преступления происходят. Мало сказать, что они нормальны, они нормальны в данном состоянии общества. Но если мы хотим, чтобы общество куда-то продвинулось, если хотим его улучшать, то должны понимать, что эти преступления могут оказаться тогда ненормальными. Мы должны знать, какие причины их вызывают. И мы должны знать, что окажется в новой ситуации неправильным и не соответствующим новому уровню нормальности и устройства общества.
Это заставляет задать другой вопрос. А как тогда быть с возмущением – мы не должны возмущаться преступлением? Напротив! В обществе оно и называется преступлением, потому что оно возмущает. Оно возмутительно, и, фиксируя его нормальность, мы вовсе не подписываемся под тем, чтобы считать его хорошим и не возмутительным. Напротив, оно фиксируется в своей возмутительности и неправильности – мы разделяем общую точку зрения общества. Однако на наказание, на действие, на преступника мы смотрим по-другому. Мы не говорим, что все прекрасно. Но мы понимаем, что если оно считается возмутительным, значит, на него должна быть реакция, а реакция должна исходить из того, что, реагируя, мы, с одной стороны, стремимся не повышать данный уровень преступности и не усугублять данный уровень патологии, а, с другой стороны, имеем свои представления о том, что общество должно двигаться в некотором направлении. Следовательно, наказание должно быть таким, чтобы оно способствовало этому движению, а не препятствовало. Это значит, что чрезмерные наказания, продиктованные возмущением и мстительностью, а не желанием проследить, что произойдет с человеком потом, – все эти меры могут быть пересмотрены с точки зрения внятного социологического анализа и той социально-реформаторской позиции, которая этим анализом подкрепляется.
Теперь мы сделаем еще один важный шаг. Он также имеет отношение к методу. Я говорил об этом в начале. Это то, что касается классификации. Вообще говоря, здесь вопрос, быть может, в некотором смысле наименее продуктивный. Дело в том, что здесь Дюркгейм касается вопросов, которые в нынешнее время назывались бы вопросами макросоциологии, исторической социологии больших обществ. Он привлекает довольно значительный материал, чтобы выразить свои представления об устройстве общества на разных этапах его существования, чтобы занять свою позицию по поводу сравнимости, обобщения данных разных обществ в разные времена. К этим исследованиям мы подходим с осторожностью. Надо понимать, что есть общие принципы, которые он здесь формулирует, и они сохраняют важность. И есть материалы, которые он привлекает, и они, как ни крути, являются материалами конца XIX века. Поэтому, не останавливаясь на конкретике, в которую Дюркгейм время от времени вдается, я расскажу о некоторых важных методологических вещах, и то не о всех.
Понятно, что ученый не может быть рабом факта, он не может просто фактографию выдавать за науку. Мы видим некие феномены, а дальше что? Вопрос в том, как мы их идентифицируем, что есть то, что мы наблюдаем? Принять один феномен за другой, начать объяснять то, что мы видим, неправильно идентифицировав его, – это очень распространенная ошибка. Для того чтобы выяснить, с чем мы имеем дело, нужно это нечто отнести к какому-то классу. Но что такое отнесение к классу, к типу? Это всякий раз какая-то двусмысленная и двусторонняя операция. Потому что вопрос должен состоять в следующем: откуда у нас типология? Является ли она обобщением и обобщением чего? Данных, которые мы собрали? Но собрали, исходя из типологии, которой у нас еще не было? Или же мы эту типологию дедуцировали, исходя из некоторых принципов, а потом наложили эту классификацию на имеющийся массив данных? Но это идет в разрез с исследовательской идеологией Дюркгейма. Он пытается комбинировать данные, полученные из исследований, данные, получаемые социологом из некоторого повседневного знакомства с происходящим, и научные принципы классификации, фиксировать сходства, различия, смотреть на происхождение тех или иных, по видимости сходных, феноменов и тщательно различать то, что только кажется одинаковым, но на самом деле не сходно между собой.
У него есть интересный пример, когда он спорит со Спенсером по поводу моногамной семьи. Спенсер не может понять, как это так, что сначала моногамия появляется, потом исчезает, потом снова появляется – линейное движение, и эволюционный процесс оказывается непонятным. Моногамия, какой она является на первом этапе, имеет совершенно иной характер и причины, в сравнении с той, которая есть на более позднем этапе. Одно дело – когда она связана со слабым общением людей между собой. И совсем другое дело – моногамия, которая является результатом не вынужденного ограничения одним партнером, а некоторого общественного установления, под которое возводится определенное моральное представление. Здесь требуется исследование, значит, ту или иную моногамию помещать в один и тот же класс невозможно.
Исследователь, как человек, живущий повседневной жизнью, наталкивается на явления, которые обращают на себя внимание по крайней мере внешним сходством. И, наталкиваясь на каждое из них, он выясняет, что в них как устроено и что может в них быть уподоблено одно другому, а что нет. Он, таким образом, продвигается вперед и строит свою классификацию.
Еще буквально несколько слов про связь функционализма с социальной причинностью. Здесь, на мой взгляд, Дюркгейм наименее внятен, но интуиции у него очень правильные и глубокие. Вернемся на секунду еще раз к проблематике функционального рассмотрения тех или иных явлений. Здесь есть важная проблема, которую функционалисты, строго говоря, так и не разрешили и о которой впоследствии более чем через полвека после Дюркгейма писал Мертон, вводя понятие латентной фикции. Дюркгейм чует это очень хорошо, только высказывает языком, который потом в социологии не получил большого распространения, так что нам иногда трудно понять, что он имеет в виду. О чем идет речь? Если есть некий феномен, некое явление, которое кажется полезным – то есть мы как ученые можем определить, что оно является полезным, – то оно названо функциональным не просто исходя из общих соображений. Мы о его функциональности говорим в первую очередь потому, что мы ее выявили, мы узнали, для чего служит в обществе эта условная селезенка, тот или иной институт. Мы понимаем, что появление этого института удовлетворяет некоторую потребность. Но значит ли это, что мы можем напрямую связать потребность и, например, образование института? Дюркгейм называет это финализмом (так это и называлось в то время). Финализм – это утверждение, согласно которому существующее целесообразно. Целесообразное определяется по потребности. Было бы соблазнительно просто (это напрашивающийся ход мысли, и многие от него не свободны, многие из тех, кто пишет о социальных вопросах и даже занимается социологией) сделать такие шаги: существует потребность в том-то и том то. Если имеющиеся институты удовлетворяют потребности, значит, для удовлетворения данной потребности надо тоже создать институт. Но это не работает, говорит Дюркгейм, этой прямой связи между потребностью, осознанием потребности и организацией института нет. Невозможно перевести осознание некоторой потребности в мотив для организации устойчивого социального учреждения. Для этого должны быть созданы другие условия и мотивы. Если Дюркгейма совсем жестко перевести на более современный язык, можно было бы сказать так: действуя, основываясь на каких-то иных – личных, специфических или коллективных, во всяком случае не совпадающих с потребностями большого общества мотивах, люди создают то, что удовлетворяет общественную потребность. Но потребность общества не переводится в тех же терминах автоматически в мотив действия индивида. Мотив индивида и потребность общества – это разные вещи. Если общество – это реальность sui generis, значит мотивы, потребности, динамика у него тоже sui generis. И как это преобразовать в мотивационную составляющую для отдельных индивидов – вопрос сложный и неочевидный в части решений. Разумеется, если развить это рассуждение, получится совсем нехорошо: ведь общество обладает коллективным сознанием, без этого рассыпаются те важнейшие элементы конструкции, которые мы рассмотрели выше. Но коллективное сознание как коллективное знание и коллективная совесть не совпадают ни между собой, ни со знанием о природе общественной реальности и эмоциональным отношением к нему со стороны индивида. Вокруг этого велось и ведется много дискуссий.
Теперь, завершив полностью разговор о методе социологии (не потому, что там больше нет методов, а потому что остальное с легким сердцем оставляю на самостоятельное изучение), я хочу все-таки несколько слов сказать о теме самоубийства. Книга «Самоубийство» широко доступна. Она легко читается. В ней очень много статистики – это бальзам на душу тем, кто без статистической таблицы не видит научного исследования. Есть такое неприятное обстоятельство: насколько мне известно, перевод книги один. А публикаций несколько. И есть публикации, в которых удивительным образом пропала главка, посвященная одному из видов самоубийств. Один студент чуть не свел меня с ума тем, что доказывал, будто у Дюркгейма 3 типа самоубийств, а я ему говорил, что 4. 4-й тип – фаталистическое самоубийство. Это не самое важное, но лучше читать полное издание.