но эгоизм – это также вообще принцип модерна, принцип развитой индивидуальности, осознавшей свою ценность; альтруизм – пусть не исключительный, не все объясняющий, но важный принцип, о котором пишет (и придумывает само слово) Огюст Конт. И вот Дюркгейм додумывается показать связь между эгоистическим индивидуализмом и эгоистическим самоубийством, с одной стороны, а также между коллективистским альтруизмом и соответствующим ему самоубийством – с другой. Мне здесь, несмотря на большую работу с эмпирическим материалом, видится некоторый догматизм.
Однако интереснее всего мне кажутся трактовки Дюркгеймом таких типов самоубийства, в которых прямого принуждения, диктата общества нет. Оно не говорит человеку: «Ты должен покончить с собой». Возникает лишь ситуация, в которой человек принимает такое решение, и она произведена социально (то есть вот они – социальные причины, но социальные причины, в которых такое решение может быть принято, а может быть и не принято). И оно все-таки принимается – вот в чем вся хитрость. Там, где нет ни угроз, ни вознаграждения, которые могли бы детерминировать самоубийство, но самоубийство происходит с определенной вероятностью, объяснение конкретного самоубийства конкретного, неповторимого человека, каким его видит новоевропейская традиция, в полной мере через социальные причины не работает. И задача Дюркгейма здесь необыкновенно сложна, он решает ее только отчасти. Он показывает, как производятся условия, при которых совершение самоубийства становится более вероятным, но он не может в принципе доказать, почему самоубийство совершает данный человек здесь и сейчас. Индивидуально событие необъяснимо. Держите это в голове.
Что касается важного понятия аномии… С аномией связано много разных интересных вещей, которые можно разъяснять либо очень долго, либо очень кратко. Я делаю выбор в пользу самого сжатого изложения. Разъясняется, что такое аномия в первую очередь в связи с понятием аномического самоубийства, и, на первый взгляд, тут все достаточно просто. Наступает некоторое смешение или, буквально, беззаконие. Аномия – это состояние, когда с общезначимыми нормами дела обстоят наиболее плохо. То, что недавно действовало, действовать перестает. То, что должно было сформироваться заново, не сформировалось. Еще недавно работавшие ориентиры, дававшие смысл жизни и позволявшие бороться с ее тяготами, перестают работать. Если это трактовать только таким образом, понять, почему результатом должно быть самоубийство, совершенно невозможно. Были какие-то ориентиры, теперь их нет. Почему надо в связи с этим совершать самоубийство? Ну была ясная иерархия норм, теперь ее нет. Ну переключи тогда внимание на самого себя, сделай эгоистический выбор (мы помним и про эгоистические самоубийства) в смысле ориентации на собственные потребности – какое тебе дело, что творится с обществом и что наступило смешение норм? Почему это надо переживать до такой степени, что выходом для себя следует считать прекращение жизни? Мы как раз через трактовку аномии чуть-чуть лучше начинаем понимать кое-что в Дюркгейме. Потому что для него нормы в обществе и жизнь этой реальности sui generis – не просто внешняя среда для живущего в ней человека. Я это говорю, так как в реальности sui generis, в обществе – свои закономерности, свои определения. И из такого рассуждения может возникнуть впечатление, что это внешний человеку мир. Но как только мы пытаемся дать полноценное социологическое объяснение того, что реально происходит, – уйдем мы слишком далеко по этому пути, придадим слишком большое значение суверенности этой реальности, и мы потеряем наши объяснительные возможности применительно к возможностям отдельного человека. На примере самоубийства это становится вопиющим фактом – внимание, здесь проблема. Как этот внешний мир начинает действовать на человека, если он до такой степени внешний? Нам приходится вспомнить, что вся эта нормативная составляющая (хотя это и не язык Дюркгейма), эти нормы интериоризированы, овнутренены, сделаны своими до такой степени, что человек не видит в них нечто сугубо внешнее.
Это очень тонкий момент. Вот есть потребность общества. Дюркгейм говорит, что человек не осознает ее в таком виде. И не происходит так, будто человек говорит – о, у общества есть потребность, пойду-ка я ее удовлетворю, ведь я же член общества. Нет! Должны быть другие мотивационные механизмы. А нормы? Человек также не говорит – о, в обществе есть нормы, и я должен им подчиниться. Нет! Подобно тому, как потребность общества переводится в нечто специфически индивидуально мотивирующее, трансформируется так, что мы не думаем об этом в терминах потребностей общества, а человек, тем не менее, работает на социальный институт, на потребности общества, способствуя функционированию их частей, так же обстоит дело с нормами: я должен осознать мои индивидуальные потребности и представления о должном, но через должное говорит уже общество. При аномии общество плохо работает в этом отношении. Неурядицу, беспорядочность, смешение в нормативной сфере человек воспринимает не как неустройство вовне себя, а как внутреннюю проблему. Он не потому не знает, куда бежать и что делать, что привык смотреть по сторонам, наружу, ориентироваться на общество, а оно ему в какой-то момент ничего не говорит. Дело лишь отчасти в этом. А у него проблема в том, что все должное было у него внутри. То, что он считал важным и ценным, он считал таковым не потому, что ему это навязало внешнее ему общество. Если бы у него самого были некоторые собственные потребности, то теперь он мог бы решить жить для себя, но нет, общество уже залезло в душу. И когда наступает ситуация, в которой внутреннее продолжается во внешнем и наоборот, они образуют некоторый континуум… я делаю то, что считаю правильным, и подтверждение этому я нахожу вне себя. Одобрение, которое я встречаю среди других людей, добиваясь успехов, находится в некоторой гармонии с тем, что я, как я считаю, сам и думаю. Это кантовская постановка вопроса, только переведенная в эмпирический социологический план: мне мало добиться успеха, я хочу быть уверен, что я его морально достоин. А когда я продолжаю думать, что что-то хорошо, а вовне нет никакого подтверждения моему пониманию правильности моих поступков, у меня начинаются большие проблемы. А когда я думаю, что нечто хорошо, но я не добиваюсь успеха, я начинаю думать, что этому должны быть какие-то разъяснения – я плохой или нечто сделал неправильно, и я предполагаю, что есть общая трактовка смысла, которая позволит мне определить, кто я такой, не только тогда, когда у меня все получается, но тогда, когда у меня все не получается. Я еще не сдаюсь, я ищу эту общую рамку осмысленных социальных объяснений успехов и неудач. Я ищу и я не нахожу. На том месте, где я должен найти внятный реестр грехов и добродетелей, внятное предложение трактовки моих действий, в том числе и того, что я промахнулся, что я должен после промаха совершить нечто определенное, чтобы восстановить равновесие в мотивационной сфере, ну, вроде того, что согрешил – покайся, сходи к исповеди, получи указания по дальнейшему ведению жизни. Или, например, мне могут указать на гнев богов, на капризы Фортуны, на мою собственную вину в более современном и прикладном смысле (неправильно питался и заболел, не слушал финансовых консультантов и прогорел, но теперь-то ясно, что делать дальше), – что-то должно быть предусмотрено, но ничего нет, есть разброд и неопределенность.
В этой ситуации мотивационная энергия человека обращается против него самого. Он может совершить анемическое самоубийство. Откуда берется это усилие, которое мне хочется назвать не вполне адекватным словом «энергетика»? Очень важное слово или оборот вводит Дюркгейм в книге про самоубийство – «I'effervescence qui regne» – «господствующее возбуждение», так это переводится у нас. Некое бурление, возбуждение. Он по-другому работает с этим понятием в «Элементарных формах религиозной жизни». Люди заражают друг друга, возбуждают друг друга, господствующее возбуждение резонирует, усиливается, производит в человеке желание деятельности, но эта энергетика не находит выхода в предметной области. Вообще о заразном возбуждении много говорили в те годы особенно исследователи толпы, Тард и Лебон оставили массу глубоких наблюдений и рассуждений[97]. Но Дюркгейм говорит не о толпе, не о том соприкосновении, которое бывает в толпе[98]. Он говорит о потоках, общественных течениях и увлечениях, несколько мутно и чересчур метафорически, конечно. И он, хотя и видит, что практически одни и те же причины могут приводить и к убийству и к самоубийству, и обсуждает этот вопрос, все же в конечном итоге не объясняет, почему «раздражение и усталость» (характерные для современной аномии) приводят в конкретных случаях к самоубийствам, а не убийствам, точнее говоря, и к тому, и к другому, но какого-то последнего звена, окончательной определенности в истолковании самоубийства ему явно не хватает.
Давайте суммируем важные моменты еще раз, опираясь прямо на слова Дюркгейма. «Необходимо, чтобы не изредка только, но в каждый момент своей жизни индивид сознавал, что его деятельность имеет цель. Чтобы его существование не казалось ему пустым, он постоянно должен видеть, что жизнь его служит цели, которая непосредственно его касается. Но это возможно лишь в том случае, когда более простая и менее обширная социальная среда теснее окружает его и предлагает более близкую цель его деятельности»[99]. Возбуждение не переводится в целеполагание, оно обращается на самое себя, и это может окончиться крахом. А как же это лечить? Ни с религией, ни с семьей, ни с государством Дюркгейм не связывает особых надежд. Религия и семья как социальная среда, удерживающая индивида от самоубийства (подробности я опускаю), уже в прошлом, государство задает параметры единства, но слишком общие, их не хватает на уровне индивидуального целеполагания. Выход он видит в децентрализованной системе профессиональных общностей. Дюркгейм говорит об этом и в предисловии ко второму изданию «Разделения труда», и в «Самоубийстве». Это своего рода социальная программа радикального, но не революционного исцеления общества.