ного внимания, и кажется, что здесь мы получаем подлинное знание. Вы это в принципе должны знать. Знать, что понятие «элементарный» может пониматься в двух смыслах: как изначальный и как самый простой. Знать, что религия, по Дюркгейму, не обязательно предполагает веру в личного Бога, но предполагает различие мира профанного и мира сакрального; что это различение работает не только в религии, но и в магии, а магия отличается от религии, поскольку магия может практиковаться в одиночку, а религия предполагает, что есть множество людей, и соединяет это множество. Религия имеет отношение к солидарности, а магия – нет. Все это надо знать, и, между прочим, знать также, что эти вопросы, хоть и школьные, но такие же спорные, как и многие другие, то есть и по ним можно найти разные мнения исследователей. Тем не менее, я бы не хотел на них задерживаться.
Мы будем разбирать, как и разбирали до сих пор, вещи более сложные. Дюркгейм говорит, что сначала нужно разобраться с элементарным, – это очень серьезное решение. Если мы дальше обратимся к истории социологии, мы увидим, как много уже здесь заложено различий. Дюркгеймовские экспликации не полностью покрывают всю ту сферу интересов, которые могут быть у нас как у социологов, занимающихся религией. Как ни круги, развитые религии, предполагающие личного Бога и проблематику спасения, разветвленную догматику, – это не то же самое, что ритуалы австралийских аборигенов. Они совершенно иначе устроены. Когда мы обращаемся к Веберу, мы видим, что его рассуждения о первобытных религиях более скупы, а главный его интерес – мировые религии спасения. С другой стороны, то, о чем пишет Дюркгейм, – это все-таки элементарное. Пусть самое простое, но зато такое, что есть везде. Какая бы скудная ни была религиозность, если в каком-то месте есть религиозность, значит, там будет и то, что он исследует. Мы предполагаем возможность расчленения социальной жизни на более простые формы, говорим, что можно вычленить некий элементный состав. Мы говорим, что есть некие далее неразложимые элементы религиозности везде, где есть религиозность. Но этого тоже пока недостаточно.
Я уже сказал, что элементарные формы религиозной жизни предполагают разделение двух миров – разделение священного и светского (сакрального и профанного), которое на самом элементарном уровне демонстрирует нам, что социальный мир устроен некоторым необычным образом. Он в себе раздвоен, он устроен так, что отношения между людьми не равны себе самим. Они всегда указывают на нечто иное. Отчасти это можно видеть даже там, где речь не идет о религии. Когда Дюркгейм рассказывает нам о солидарности, он подчеркивает: есть договор, но есть недоговорное условие значимости договора, каким является общество. В «Элементарных формах религиозной жизни» посюсторонний мир, в котором все происходит очевидным образом, все видимо, некое действие не равно себе самому (праздник или оплакивание) – оно указывает еще на что-то. Предмет, чуринга, не равен самому себе: материальная вещь обладает необычными свойствами. Что такое тотемизм? Это система различений, которая предполагает некое странное отождествление человека с тем, кем он не является, с тотемным предком. Кто это тот, кто сейчас с нами разговаривает? Мы узнаем, что он не просто некий мужчина из некоего племени, но одновременно должен рассматриваться как черепаха или попугай. Он есть тот, кто он есть, но также и то, что он не есть, он есть нечто, выходящее за пределы его непосредственного существования. Без этого не бывает социальной жизни, всегда есть нечто сверх, нечто выходящее за пределы видимости и простой каузальности. Один из борющихся узнает, что другой имеет при себе чурингу, и сдается, потому что соотношение сил не может быть в его пользу. Внезапно в этот мир вторгается нечто другое, хотя обычно сакральный и профанный миры разделены. Эти миры разделены даже пространственно, есть места, которые несут как спасение, так и гибель, и если никакого разделения нет, если сакрального нет, если любое отношение равно самому себе, и все прозрачно – внезапно, говорит Дюркгейм, должно все обрушиться. Так не бывает. Для того, чтобы была связка между людьми, должен быть элемент, который внутри этой связки учрежден и создан быть не может. Вокруг этого Дюркгейм кружит и показывает, как это по-разному может быть устроено при разных обстоятельствах.
Попутно возникает масса интересных рассуждений. Например, о тотемизме. Все ли хорошо в его концепции тотемизма? Нет, ее принялись критиковать уже при жизни автора; перечень подлинных и мнимых слабостей можно найти у Леви-Стросса в знаменитой работе «Тотемизм сегодня»[104]. Тем не менее, Дюркгейм уловил в своем анализе тотемизма много важных вещей. В книге не меньше 4 глав посвящено аналитике тотемизма. Этот аргумент мы будем встречать у Дюркгейма постоянно. Тотемизм помогает устанавливать людям некоторого рода отношения – это очевидно. Понятно, кто между собой родственники, и понятно, в какие браки люди могут вступать, а в какие нет. Понятно, что за счет тотемов устанавливается очень широкий и хорошо продуманный порядок родства, классификаций. И этот обозримый социальный порядок является стержнем существования людей в первобытном обществе. Но зададим вопрос такого рода: почему именно тотем? Почему нельзя было, например, договориться? Или то, о чем договорились, записать? Дюркгейм здесь, как и во многих других случаях, настаивает на значении материального носителя. Это очень важный сквозной момент во всей аргументативной системе «Элементарных форм». Материальный носитель, нечто несомненное, не интерпретация слов, не споры по поводу формул (что мы можем впоследствии обнаруживать при исследовании систем родства в позднейших обществах), но прямая и наглядная демонстрация того, кто куда относится. Эта демонстрация отвергает индивидуальный произвол. Важно установить систему отсчета, и пусть высшей реальностью будет реальность племени, и племя есть то, что нуждается в классификации. Племя организовано так, что в нем есть подразделения и подклассы, индивидуальные носители тотема, которые правильно расположены так, что все в целом это дает возможность существовать целому племени. Если мы примем в данном случае племя за общество, то у общества есть определенная организация, и у этой классификации есть несомненное материальное выражение. Если по поводу записи в книгах могут быть споры, то здесь все максимально очевидно: такие вот комбинации возможны, такие невозможны, и всегда тотем налицо.
Однако представьте себе, что на вопрос о том, зачем вам тотемы, первобытный человек начинает говорить в терминах Дюркгейма: он говорит, что это помогает им классифицировать и организовывать их жизнь. Если он так скажет, он поймет, что тотем есть произвольный маркер, который может быть заменен по соображениям функциональности. Трудно представить разговор первобытного человека? Возьмите более близкое. Дюркгейм где-то говорит, что тотем – это настоящий герб! Ну и представьте себе, что носитель дворянского герба рассуждал бы таким образом! Конечно, функциональный значок, но только для холодного наблюдателя, не для носителя. Повернем иначе. Если он может быть заменен, то никакой подлинной связи между группой и тотемом не существует. Значит, безусловность правил, связанных с тотемной системой, ставится под вопрос. Но здесь все наоборот. Если носитель отрефлектирует эту систему как полезную, она рухнет. Значит, здесь необходимы оба элемента: необходим несомненный материальный носитель и необходимо, чтобы связь человека с его тотемом рассматривалась как реальная, а не просто как функциональная и полезная. Реальная до такой степени, чтобы она не могла ставиться под вопрос. То же самое мы обнаруживаем практически всякий раз, когда у Дюркгейма заходит речь о других сакральных предметах.
Кажется, я поспешно упомянул про чурингу, нужно пояснение. Чуринга может выглядеть очень по-разному, но как бы она ни выглядела, изучая этот кусок дерева или шлифованного камня, мы не много поймем, что он означает в социальной жизни. Как у Маркса, если вы хотите распознать стоимость некого товара, вы можете провести химический анализ, разложить на атомы, но все равно ничего не выйдет, потому что стоимость – это социальное отношение. В самом материале, краске ничего не содержится – нужно социальное отношение, то, что выходит за пределы данной вещи. Также и чуринга – это магический предмет, который может оказаться и полезным, и опасным. У нее, правда, есть важная примета: изображение, рисунок тотема. Но выглядит он не всегда одинаково достоверно; у североамериканских индейцев сходство велико, а вот у австралийских аборигенов надо, чтобы сочетания линий были истолкованы как изображение определенного рода, причем знают об этом толковании только члены клана. Иначе говоря, здесь отношение, смысл, хотя он имеет материальное выражение, материальный носитель, очень далек от материи как таковой и ее свойств. Чуринга далеко не всегда выказывает свою магическую силу, но зато сама она всегда здесь. Она подействует при определенных обстоятельствах, но она всегда здесь, в наличии, она материальна. Это не идея, не символ, не маркер каких-то отношений, это грубая материальная вещь, на которой запечатлена соединенная сила членов общества или, иначе говоря, общества в целом, выступающего как сакральная сила. Еще более примечательно это в случаях с другими сакральными объектами, которые в изложениях упоминаются немного реже, чем чуринга: нуртунья и ванинга (Дюркгейм только в примечании говорит, ссылаясь на антропологов Спенсера и Гиллена, что есть еще третий вид сакрального объекта: кауауа – столб или флаг, про который то ли неясно, что он такое, то ли исследователи не разобрались и спутали с одним из видов нуртунья). Эти объекты тоже связаны с тотемом, но не имеют постоянного характера, они изготавливаются в обрядовых целях. Нуртунья – это, как я понимаю, по описанию, длинный шест, на котором крепятся еще дополнительные предметы, а про ванингу он сообщает, что там тоже есть шест, но на нем еще крепится нечто крестообразное. В общем, это важно для этнографии, а нам ничего не скажет, но раз он так подробно об этом пишет, то хотя бы заметим себе на память. На время ритуала (церемонии, как говорит Дюркгейм) они обладают сакральными свойствами. Для первобытного человека, говорит Дюркгейм, все эти объекты являются символами сакрального бытия, то есть иной жизни, чем та, которую он обычно ведет. Собираясь вокруг сакрального объекта, люди получают нечто прочное, что прямо обращено к их чувствам, что обладает собственной природой, своим местом и своей длительностью. При этом, повторим вслед за Дюркгеймом, они не знают того, что знает социолог, а именно, что общество есть эта сила, сакральное – это соединенные силы всех членов общества, превосходящего каждого из его членов. Социолога же не может не удивлять, конечно, что способы установления сходства, производства классификаций, то есть уподобления (например, человека и кенгуру) и разделения на виды у аборигенов свои, часто неочевидные для человека модерна. Это значит, что здесь не какое-то недомыслие, не произвол и дикость, но своя логика, имеющая социальное происхождение.