Очень подробно, очень обстоятельно Дюркгейм разбирает вопрос об индивидуальном тотеме и его трактовках у современных ему антропологов. В общем, в его изложении, мысль их сводится к тому, что индивидуальный тотем, индивидуальный знак отличия от прочих был изначальным, а потом произошло его обобщение до коллективного. Точка зрения Дюркгейма прямо противоположная. Он вообще считает, что тотемы нельзя рассматривать по отдельности. Речь идет именно о рамках и системах. Каждый тотем имеет смысл в рамках системы тотемов, которая и есть большое основание всех классификаций. Индивидуальные тотемы – это подвиды, способы конкретизации тотемов коллективных. Здесь проявляется, безусловно, мощь общества, но эта мощь общества осталась бы пустой идеей, проявления которой мы ждали бы при удобных обстоятельствах, если бы не было материального носителя. Та же логика в трактовке маны, той самой особой силы, которая сообщается через тотем. Дюркгейм называет ее «коллективной силой, объективированной и спроецированной на вещи». Это имеет отношение сразу к нескольким важным концептам. Ведь сила означает способность причинения, иначе говоря, вся логика причинно-следственных связей, причастности, уподобления, передачи свойства через изображение, называние или иную символизацию происходит от изначального концепта причиняющей силы. Дюркгейм говорит: мы недаром отказываемся отождествлять религию с верой в отдельные, индивидуальные божества, мифические личности. В основании религиозной мысли мы находим не объекты, обладающие сакральностью, но «неопределенную мощь», «анонимные силы», которые в индивидуализованных формах проявляются в отдельных сакральных вещах.
Делаем следующий шаг (опуская, учтите, сразу большой кусок рассуждений, относящийся к понятию души). Сакральные территории, тотемная классификация, сакральные предметы, носители сакральной силы – все это понятно. Но как происходит само соединение людей? Нечто мы объявляем результатом соединения, но как оно само происходит? Дюркгейм в «Элементарных формах» делает огромный шаг вперед по сравнению со своими предшествующими работами, разрабатывая социологическую концепцию ритуалов. В чем принципиальное значение подхода Дюркгейма к ритуалу[105]? У нас есть соблазн интерпретировать те или иные социологические суждения в психологическом ключе. Тем более, что Дюркгейм то и дело пишет об идеях, понятиях, чувствах, эмоциях. Но откуда Дюркгейм может знать, как думают аборигены в Австралии? Конечно, он то и дело срывается в описания, которые можно интерпретировать именно так: индивид думает, чувствует, верит, боится, надеется и так далее. Но как без этого? Это огромная проблема социологии, потому что социолог понимает, что люди наделены сознанием, эмоциями, волей и другими психическими способностями, и, поскольку человек действует как разумное волящее существо, кажется естественным обратить внимание именно на его сознание и волю, чтобы понять, почему он действует именно так, а не иначе, а следовательно, все это включить в описания. Тогда получится, что социология сводится к психологии, так как у мышления, воли, фантазии, страха есть свои законы, и они суть то, что надо изучать, а результатом этого должны стать соответствующие картины социальных взаимодействий. Социологи, которые, как Дюркгейм, как Вебер, кстати, тоже стремятся утверждать самостоятельность своей науки, хотят показать, что в их рассуждениях объяснительные схемы не психологические. Это означает, что то, что мы описываем как психическую реальность, мы описываем не в индивидуально-психологических терминах. Мы не только не можем забраться в душу отдельного человека, мы даже не пытаемся этого сделать. Мы используем такие категории как «чувство», «понимание» лишь постольку, поскольку нам требуются некоторые конвенциональные термины для описания тех состояний, которые должны были бы соответствовать наблюдаемому нами действию.
Например, если мы видим, как один человек толкнул другого и другой тоже в ответ его толкнул, нам легче говорить, что один рассердился и толкнул другого, чем то, что мы не знаем, что там произошло, но были некие движения материальных тел, которые мы могли наблюдать. Всю гамму мы не просто не знаем, но нам и знать этого не надо. А вот использовать определенного рода терминологию, как если бы мы залезли в душу каждого из них и увидели, что некто рассердился, а некто обиделся, – это для нас вполне нормальный способ работы с социальными событиями.
Дюркгейм как раз – родоначальник такой социологии. Он объясняет нам, как получается связь между людьми, используя некоторые термины, как бы указывающие на устройство их душевной жизни, но на самом деле не предполагающие продвижения в глубь ее и выстраивания целостной картины душевной жизни как таковой. Он ограничивается описанием того, что находит свое выражение вовне и что может быть проинтерпретировано как проявление душевных движений. Что это означает? Это означает, что если даже в «Разделении труда» он может говорить о каких-то психических явлениях, хотя и старается не использовать эту терминологию, то тем более он продолжает эту линию в «Элементарных формах». Он, если угодно, идет в противоположном направлении. То есть, если вы стоите на психологически окрашенной, инспирированной психологическим подходом точке зрения, то говорите, что кто-то сердится, кто-то влюбляется, кто-то жаждет денег, кто-то славы, и дальше из этого выводите некие явления, которые можно наблюдать в социальной жизни. Если вы идете противоположным путем, вы говорите, что совершаются некоторого рода действия, и эти действия устроены так, что им должно сопутствовать и соответствует то, что внутри произведено внешним, внешним производится внутреннее. Вам смешно оттого, что вы улыбаетесь, а не наоборот. Скажите перед зеркалом «гы» с умным видом – рано или поздно это пойдет внутрь. Это не оригинальное его изобретение, да он и не строго именно так говорит, конечно, здесь влияние прагматизма. Дюркгейм много занимается прагматизмом, у него где-то в это время был целый цикл лекций о прагматизме, правда, говорят, что он не так хорошо в этой философии разобрался, но все-таки для него это было важным интеллектуальным опытом. Вернемся к ритуалам.
Дюркгейм стоит на принципиальных позициях, которые оказываются в высшей степени продуктивными. Ритуал – это внешнее действие, которое можно наблюдать и описать[106]. Мы не пытаемся объяснить ритуал душевной жизнью, но душевную жизнь объясняем ритуалом. Вот члены племени собрались, начали, например, плясать и через некоторое время перевозбудились до последней степени. Произошло то, что еще в «Самоубийстве» Дюркгейм называет бурлением. Возникает взаимное заражение, происходит резонирование, усилие, единство производится наглядным образом на глазах. Мало знать, что мы члены племени и клана, надо время от времени сплачиваться и чувствовать единство. Смысл любого ритуала – это производство социального единства через внешнее действие, которое идет внутрь.
Часть, посвященная ритуалам, – самая продуктивная во всей этой замечательной книге, по-моему, но там надо разбираться прямо по тексту, на лекции я могу вам сказать буквально несколько слов. Прежде всего, зафиксируем, что речь у него идет о позитивных и негативных культах, как он говорит, и еще специальная глава со специальным термином, о котором я скажу ниже. Но вот сам я, для себя, классифицирую ритуалы, по Дюркгейму, чуть иначе, мне так проще понять, что он имеет в виду, и проще вам рассказать. Прежде всего, я начинаю с позитивных ритуалов. С позитивными мы легче всего можем разобраться. Ну вот собрались люди праздновать, радуются, воспринимают радость и возбуждение друг друга, и подъем этот, бурление их захватывает. Дюркгейм на все лады перепевает эту нехитрую мысль: нам хорошо, мы вместе, у нас чувство единства. Но начинает-то Дюркгейм с исследования негативных ритуалов. Он показывает значение запретов, табу. Откуда берутся запреты? – Из самой сути сакрального. Сакральное не может смешиваться с просранным. Оно должно находиться в другом месте, и в это место нельзя ступить. Оно должно быть отделено от профанного по времени: в определенные дни, например, табуирована определенная еда; могут быть запреты на какие-то действия, скажем, танцы, которые совершаются лишь во время праздников, и так далее. Обособленность, отделенность сакрального является, я бы сказал, источником социальной энергии. Это нам и сейчас хорошо знакомо. Скажем, какие-то блюда мы готовим на праздники, и праздники для нас тем приятнее, что мы можем себе позволить то, от чего в остальное время воздерживаемся. Но дело не только в отдельных запретах, но и в комплексах запретов, которые могут развиться в систематическую аскезу. Собственно, аскеза и есть гипертрофированный негативный ритуал, или комплекс ритуалов. Особая энергетика аскета, который воздерживается от того, что является нормальным для повседневной жизни обычных людей, в общем, хорошо известна. Дюркгейм ее опознает как силу общества.
Вот это нам нужно акцентировать: социальность устроена очень сложно. Если мы сейчас постоянно слышим о необыкновенной важности исследования повседневности, то это надо правильно понимать. Исследование повседневности – словно бы альтернатива старому политическому пониманию общества. Какая может быть повседневность, скажем, у Гоббса или Монтескье? Повседневность обычая, особенность нравов? Да, несомненно. И все-таки социальная мотивация концентрируется самым явственным образом на высших этажах политического устройства, там, где речь идет об устройстве суверенной власти, режима правления. А если мы говорим сегодня о повседневности, то в этом есть не просто наш интерес, не просто продуктивное направление в науке. Здесь еще есть принципиально неполитическое понимание социальности. Не в том смысле, что политики больше нет или она не интересна исследователю, а в том, что выборы или партийная жизнь – сама по себе, а отношения между пациентом и врачом или значение разговоров о погоде в лифте – сами по себе. Повседневность с ее обычным укладом далека от политической солидарности, от задач государства и тому подобное. Мы сейчас не обсуждаем, насколько правильно это понимание. Мы просто констатируем это обстоятельство. А теперь вернемся к Дюркгейму. У него повседневность устроена так, что в ней есть разделение. Общество неполитического рода, общество, в котором нет государства и даже протогосударства, протополитики, где религия присутствует лишь в элементарных формах, не может обойтись без разделения, без того, чтобы все не сводилось к повседневности. Повседневность сама собой не держится, не производит нужного сплочения, не дает того чувства единения и той энергии соучастия, без которой общество распадается. К ней должно быть нечто добавлено сверху, но это «сверху» производится ею самой путем имманентного разделения на себя как единство и себя как наблюдаемое множество событий. Это еще и указание для будущих социологов: устройство социальности имеет несколько измерений, она держится сама собой, но чтобы держаться, она должна быть внутренне разделенной, и сакральное, ее особая часть или сторона, или область, как раз поэтому столь же опасно, сколь и необходимо. То есть общество не было бы обществом, если бы не обнаруживало себя как система разделений