Считается, что становление Зиммеля прошло три этапа. Первый этап – более материалистический, позитивистский, дарвинистский – это примерно 10 лет, с конца 80-х по 1898 год. Потом еще примерно 10 лет – этап неокантианский, когда он не просто испытывает влияние кантовской философии, создает не самый оригинальный, но все-таки свой вариант неокантианства, и именно это время оказывается самым продуктивным для его теоретической социологии. В 1908 году, когда он начинает склоняться к тому, чтобы более решительно профилировать себя как философа, он уже меняет философскую позицию, его увлекает философия жизни, новое модное течение, связанное с именем Бергсона, которого в то время в Германии активно переводят и обсуждают. И это уже до конца жизни. Он все больше и больше разрабатывает свою версию философии жизни. Последняя книга, которую он дописывает накануне кончины, – это книга по философии жизни.
В отличие от других известных нам авторов, мы практически ни в одной работе не находим хотя бы отчасти необходимой нам строгости и доказательности. Видя название работы, никогда нельзя ожидать, как он ее начнет. Прочитав начало, невозможно предугадать, в какую сторону он свернет и к чему придет в результате. Композиционно все его сочинения необыкновенно сложны. Под конец чтение оказывается мучением из-за специфической немецкой красивости (Зиммель способен, как Толстой, написать какое-нибудь предложение размером с полстраницы). Это огромные тексты без разбивки на абзацы, без сносок, практически без спора с кем-нибудь и даже без указания источников. Вообще, не один Зиммель был такой, но себя как-то уж очень ценил. Ну не может ученый работать без сносок и споров с коллегами! Есть интересное свидетельство, которое я недавно вычитал. Риккерт в начале 1900-х, будучи уже признанным авторов, одним из самых амбициозных философов Германии, жалуется, что Зиммель ему все время дает понять, что, мол, он, Зиммель, все уже раньше и понял, и написал, так что не особенно ему Риккерт интересен. Типичное для Зиммеля: «считается что…», «имеется обыкновение утверждать…». А кто? Сравните: Тённис – три тома статей и рецензий! Да и вообще очень выверенная научная этика, внятное размещение себя в научном сообществе. Дюркгейм: начинает с рецензий и обзоров, в каждой книге разбирает чужие взгляды и свои подходы выстраивает как более результативные. Вебер бесконечно ссылается на коллег, у него есть специальные работы с анализом чужих взглядов, полемические сочинения, ссылки на тех, кто ему ближе, и так далее. Или, из позднейших, возьмите Парсонса: он переводит Вебера, он постоянно работает с чужой мыслью, кстати, как и Питирим Сорокин с его невероятной эрудицией. А у Зиммеля? Уж если он пишет о ком, то это Кант, Рембрандт, Гёте, Ницше. Он как бы ставит себя вровень с великими, не снисходя до дискуссий и цитат. Конечно, не будем к Зиммелю несправедливы. Не он один был такой, и не так все у него просто. Его надо уметь читать. Скажем, в одном важном сочинении 1908 года, мы еще о нем поговорим, он рассуждает о специфике профессионального призвания. Нет, он не ссылается на Вебера, но кто в те годы не знает, что вокруг этого понятия – нам еще предстоит о нем долгий разговор в лекциях о Вебере – развернулись важные дискуссии. Но мало этого! Зиммель так поворачивает свое рассуждение, что мне здесь вспоминается не только Вебер, но и Дюркгейм с его надеждами на профессиональные ассоциации. А ведь я знаю только малую часть дискуссий того времени, но все равно – в глаза бросается. Или, скажем, поздняя социология Зиммеля, это уже публикация 1917 года, в которой обсуждается, является ли единственной действительностью для социолога человеческий индивид, или можно говорить о развитии социал-демократии, о греках, о городах и царствах. Тут сразу несколько перекличек. Вот он вспоминает знаменитую битву при Марафоне между греками и персами. Конечно, пример не хуже прочих. Но дело в том, что незадолго до того была полемика вокруг понятия исторической возможности, в ней важная позиция была заявлена выдающимся историком Античности того времени Эдуардом Майером. Вебер существенно расходился с Майером, об этом есть у него большое рассуждение в магистральной методологической работе «Критические исследования в области наук о культуре». В свою очередь, Вебер в социологических сочинениях занял позицию «социологического номинализма», то есть делал ставку именно на индивида и его действия. Зиммель об этом знает и явно в ответ ему обосновывает свой взгляд. Таким образом, его сочинения не монологичные, не в пустоте написанные и не в пустоту обращенные. Но читать их и в этом плане трудно.
При этом позиция в текстах Зиммеля колеблется, меняется. Тут нельзя взять, ухватить мысль в полной определенности. Его за это еще в молодые годы критиковали философы старой школы. Но зато, когда в него «въезжаешь», врабатываешься, когда несколько раз проходишь по одному и тому же кругу, огромным усилием воли восстанавливаешь в памяти или на письме хотя бы отрезок его рассуждений – испытываешь необыкновенное счастье от того, как разъясняются многие интересные вещи. Так или иначе, с этим приходится мириться. Это всегда для меня большая проблема при изложении. В любом случае, мы постоянно сталкиваемся с одной и той же непростой задачей – где та ручка, за которую нужно потянуть, чтобы вытащить всего Зиммеля? И есть ли он вообще «весь Зиммель»? Где он, в социологических текстах, в философских, в текстах определенного периода или текстах более ранних и более поздних, чем тексты собственно социологические, но имеющих явное социологическое содержание? На это нет окончательного ответа. Здесь постоянно идут какие-то споры между зиммелеведами – окончательного согласия нет. Будем, значит, исходить из того, что что-нибудь лучше, чем ничего. И двинемся потихоньку дальше.
Итак, что же мы должны знать о Зиммеле? Когда-то я придумал такой подход (и до сих пор его придерживаюсь): я занялся Зиммелем потому, что он меня раздражал. Читаю, но толку никакого. Для внесения хоть какой-то ясности мы сделаем вот что. Существует совсем немного базовых понятий Зиммеля. Пожалуй, важнейшее из них (хотя нельзя сказать, что оно в центре его построений, но видно, что если бы его не было, если бы оно не работало как-то подспудно, то он не пришел бы к тому, к чему пришел) – это понятие взаимодействия. За этим понятием взаимодействия стоит, если угодно, базовая интуиция. Он некоторым образом видит мир, не только социальный, мир как таковой представляется ему миром взаимодействий. На первый взгляд может показаться, что в этом нет ничего особенного. Одно взаимодействует с другим, это нормально, что здесь такого? Но вся хитрость состоит в том, что взаимодействие важнее чем то, что взаимодействует. Если вы хотите понять, что взаимодействует, пытаетесь уловить это взаимодействующее, то вы опять проваливаетесь в бездну взаимодействий. То, что мы фиксируем как устойчивое, как какой-то предел возможного анализа, дифференцирования, для Зиммеля оказывается всего-навсего неким временным результатом, который может прекратить свое существование, если изменится взаимодействие. Взаимодействие имеет члены взаимодействия, но важно именно взаимодействие как таковое. Это для социологии очень важно. Поэтому, если вы говорите, что изучаете социальные взаимодействия, а потом в качестве некоторой незыблемой основы этого взаимодействия принимаете индивида или группы, то вы ничего не понимаете в Зиммеле. Поскольку для него несомненно, что индивиды взаимодействуют, но индивиды, какими мы их знаем, суть результаты взаимодействия. Если угодно, они суть места, точки пересечения социальных кругов, как он называет это в работе «Социальная дифференциация». Постепенно Зиммель уходит от столь радикальной точки зрения. Она в таком виде не присутствует в более поздних его сочинениях. Но, повторюсь, если бы ее не было, не было бы понятно ничего ни в логике ранних, ни в логике позднейших его работ. Отрешиться от идеи чего-то устойчивого, субстанциального нам очень трудно, а между тем, этого требовали многие философы того времени. Зиммель охотно идет путем релятивизации всего устойчивого, это модная тенденция. Но он понимает опасность этого пути.
Слово «взаимодействие» здесь очень важно понимать правильно. Это побочное замечание, но оно важно. Если у вас в голове сидит американское «interaction» – то это не правильно. «Interaction» – это «действие между». «Wechselwirkung» – это взаимодействие, действия одного на другое и второго на первое, некое первое и второе обмениваются действиями, обмениваются воздействиями.
Другое важное понятие, которое мы должны разъяснить у Зиммеля, – это понятие обобществления. Обобществление, по большому счету, – это социальное взаимодействие. В чем тут сложность? Дело в том, что есть устойчивое значение слова «обобществление». Если спросить любого из вас, вы скажете, что это перевод некоторой собственности во владение государства. Собственность становится общественной собственностью, что было частным, становится общественным. Мало того, если вы откроете толковый немецкий (немецко-немецкий) словарь, то обнаружите то же самое значение. То есть тут нет простой ошибки перевода с немецкого на русский. Но Зиммель удивительным образом использует это слово в совершенно ином смысле. Можно ли его переводить как «общение»? Такая идея была у Л. Г. Ионина в ранних его работах о Зиммеле, но он не принял сам этот перевод, поскольку так было принято переводить термин Маркса «Verkehr». Маркс в «Немецкой идеологии» говорит о формах общения, поэтому переводить «Vergesellschaftung» как «общение» значит совсем заморочить читателя – это сильный аргумент, но все равно пришлось потом в переводе одной из главок «Малой социологии» переводить «Gesellung» как «общение». Так что Зиммель нам готовит много подвохов.
В понятие «общение» мы не всегда вкладываем то, что вкладывает Зиммель. Возьмем простой пример. Два человека встретились на улице, в таком месте, где по правилам положено приподнимать шляпу при встрече. Приподняли шляпы и разошлись. Для Зиммеля – это уже обобществление. Это взаимодействие, безусловно, но является ли это общением в нашем смысле слова? Разумеется, нет. Иначе говоря, Зиммель берет понятие обобществления столь же максимально широко, сколько максимально широко он берет понятие взаимодействия.