К русской культуре Вебер относился с интересом и даже сочувственным интересом, у него были знакомые русские ученые и студенты в Гейдельберге. А вот к самодержавию он относился плохо, вообще к России как великой державе он относился плохо, и по его суждениям во время Первой мировой войны это видно. Было много планов: издать Владимира Соловьева на немецком, способствовать изданию Сергея Булгакова (тогда еще не богослова, а философа-экономиста), написать статью для немецко-русского журнала «Логос» об этике Толстого (статья была объявлена, но не появилась). Ничего из этого не вышло. Среди корреспондентов и добрых знакомых Вебера был Богдан Кистяковский, его полемика с Вебером представляет большой интерес до сих пор, а лучший ее анализ дал Ю. Н. Давыдов. К его статье я вас еще отошлю. Поздний Вебер вообще плохо понятен без Толстого. Но, повторяю, политически Вебер был на стороне слабых русских либералов, к царизму, к царской бюрократии, к роли двора и великих князей относился плохо. Любимое слово у него в названиях статей про Россию – «schein», мнимый. Мнимая демократия, мнимый конституционализм… Споров про то, насколько адекватен его анализ тогдашней ситуации и насколько он сохраняет свое значение сейчас, идет довольно много.
Биобиблиографически я бы все-таки хотел выделить другую линию. У Вебера нас интересуют работы по «методологии», по общей социологии, по социологии религии. Но само слово «социология», мы помним, он не хотел использовать, профессура была по «национальной экономии», а журнал, который он издавал, по «социальной науке и социальной политике». В «Протестантской этике» изначально нет «социологии». В работах, которые включены в «Наукоучение», до 1913 года нет социологии: ни в самой большой, в трех частях, статье о Рошере и Книсе, ни в «Критических исследованиях в области наук о культуре». «Социология», именно «понимающая социология» – это сравнительно поздний выбор. Это время участия Вебера вместе с Зиммелем и Тённисом в организации Немецкого социологического общества, это время, когда он начинает работать над «Grundriβ», сочиняет первую важнейшую статью про социологические понятия, которая выходит в немецком «Логосе» в 1913 году, – «О некоторых категориях понимающей социологии». Первая, вторая главы «Хозяйства и общества» («Основные социологические понятия» и «Основные социологические категории хозяйствования») – это именно то, что Вебер успел сделать набело, заново начав свой проект. Таким образом, мы можем, уже опираясь не только на его «последнюю волю», но и на некоторую непрерывность позиции, называть те или иные штудии социологическими, независимо от того, есть в них это слово или еще нет. Кроме того, «Собрание сочинений по социологии религии» – это тоже название, которое придумал Вебер, то есть и статьи по протестантской этике, и статьи по «хозяйственной этике мировых религий» он задним числом отнес к социологии. И как раз поэтому, невзирая на то, как характеризовались самим автором эти работы при их первом появлении, оказывается вроде бы, что Вебер – в первую очередь – это социолог. Эта точка зрения мне кажется не то чтобы спорной, но слишком уж решительной, до известной степени игнорирующей не только идейную эволюцию самого Вебера, но и специфику некоторых его занятий. Есть сильные работы, написанные уже в новейшее время, в которых творчество Вебера анализируется с точки зрения тех проблем, которые ему – как ученому – создавали обе родные для него дисциплины: экономика и юриспруденция. В наши дни первое еще может вызывать интерес, в особенности, у представителей экономической социологии, но вот что касается второго… Даже те, кто занимается социологией права, часто очень далеки от тех проблем и задач, которые были центральными для Вебера. Не случайно в попытках определить специфику его подхода один из тончайших знатоков истории социологии Фридрих Тенбрук попытался привлечь внимание к «Социологии религии» как основному социологическому проекту Вебера, сердцевине его социологии. Но, как показали последующие дискуссии, отказываться от представления о большой, универсальной социологии Вебера, скорее всего, большинство его поклонников не станет.
Война очень сильно поменяла и планы, и всю его жизнь. Вебер, конечно, был и националист, и милитарист. Но, судя по всему, некоторые из его друзей во время войны совершенно, извините за вульгаризм, съехали на почве шовинизма, он прекратил с ними отношения, и после войны эти отношения уже толком не восстановились. Подобно многим в то время, Вебер вообще видел в войне не только сражение за жизненные интересы, но и битву за культуру, в которой Германия стоит на передовых рубежах. В одной из поздних статей военного времени он вообще рассуждает в том смысле, что в будущей Европе культурную самобытность малым народам, не принадлежащим к числу великих держав, удастся сохранить лишь при поддержке Германии. При этом он был крайне низкого мнения о кайзере и вообще о высших политиках Германии. Вебер считал, что Бисмарк, сам будучи личностью выдающейся, оставил после себя в политической жизни Германии выжженную пустыню, не позволив вырасти сильным политикам, не оставив наследников, соразмерных задачам страны. Вебер был сторонник политики большого стиля, яркого жеста, чести, самоотдачи великому делу. Так он писал, так старался и сам действовать.
На фронт Вебер не попал, не очень ясно, насколько он в его возрасте и с его болезнями мог к этому стремиться, но его младший брат Карл, тоже профессор, архитектор, и тоже не очень здоровый, на фронте, куда он очень рвался, погиб, как и его друг, философ-неокантианец, как иногда говорят, более всего повлиявший на Вебера, Эмиль Ласк. Вебера же как офицера запаса определили инспектировать лазареты, это ему было не по нутру, не по темпераменту, а его дар публициста и амбиции аналитика долго не находили себе применения. Самая радикальная, я бы сказал, неприязненная по отношению к Веберу современная точка зрения сводится к тому, что он и пороха не нюхал, а только транслировал свои философско-патриотические фантазии, да еще и практическим политиком не был и, так сказать, всюду совался со своим экспертным знанием, но везде получал отпор от людей дела. Во время войны его публицистика мало интересовала генералов и чиновников, пока дела шли хорошо для Германии. Когда дела стали идти плохо, вызывала раздражение. Была такая история его встречи со знаменитым генералом Людендорфом. Вебер считал, что в трудный для страны час Людендорф должен пожертвовать собой и сдаться в плен. Он ему писал, он к нему поехал! Конечно, генерал был ошарашен, но примечательно, что такой разговор вообще мог состояться! Когда на горизонте замаячила катастрофа, немецкие политические чиновники, выторговывая выгодные условия мира для Германии, постарались использовать именитых профессоров в своей циничной игре, впрочем, без толку. Есть знаменитый документ – протест немецких профессоров, не согласившихся с тем, что Германию победители объявляют единственной виновницей войны. Вебер его подписал, ездил в составе немецкой делегации в Версаль, но все впустую. У Вебера еще и в это время была надежда предложить победителям политическое решение в духе большого стиля: да, вы победили, мы проиграли, теперь покончим с этим и примемся устраивать будущее. Нация (немецкая) переживет поражение, но не вытерпит унижения. Кстати, можно считать, что как в воду глядел. Но в то время это совершенно не воспринималось. У него был темперамент ученого, но у него были вождистские склонности и, в этом смысле, также и политический темперамент. Он все свои активные годы водился с политиками, преимущественно с теми, кто впоследствии входил в влиятельную Немецкую демократическую партию – партию националистических буржуа, давшую Веймарской Германии много видных политиков и министров. В общем, Вебер, у которого была целая концепция политического переустройства Германии, вполне мог рассчитывать после войны на политическую карьеру, но практически сразу потерпел поражение на местном уровне, его «отфильтровала» локальная партийная машина и на местном уровне, вопреки мнению и даже усилиям его влиятельных друзей в Берлине, было решено, что на парламентские выборы пойдет другой кандидат. Это сильно ударило по его нервам, по его самолюбию, он практической политикой перестал после этого заниматься. Иногда приходится читать, что, мол, и поделом, потому что слишком уж небрежно Вебер отнесся к рутине политической жизни. Это отчасти правильно. Но мне как-то ближе суждение Вольфганга Моммзена, который в самой известной (и еще ранней) своей книге про Вебера и немецкую политику писал, что для Германии, для немецкого либерализма это трагедия, то есть то, что Вебер был вынужден отойти от практической политики.
Вебер не был каким-то уж совершенно наивным небожителем. Он происходил из семьи политика, он прекрасно знал историю, он много читал и общался с политиками и журналистами. В конце концов, Марианна, у которой тоже были и политические амбиции, и политический темперамент, прошла в те же годы в земельный парламент Бадена (но вскоре покинула его, когда они переехали из Гейдельберга в Мюнхен, в Баварию). И если находились в то время люди, считавшие, что не депутатом ему надо быть, а президентом Германии, то, наверное, и у них на то были основания. Но Вебер лишь впоследствии, я думаю, понял, до какой степени политика в принципе изменилась. У него есть знаменитый доклад «Политика как призвание и профессия», там много тонких наблюдений, в частности, он потерю позиций со стороны старого политического истеблишмента, «уважаемых людей», роль вождя и его «свиты» в новой организации политической жизни и, наконец, ключевое значение аппарата, который начинает играть более важную роль в жизни политиков и партий, чем вожди. Здесь явно различимы отзвуки его политического поражения. Значительным личным опытом для него была, конечно, и так называемая Баварская Советская республика, которая существовала в апреле-мае 1919 года, а также последовавшее за ее крушением торжество националистической реакции и антисемитизма. Но об этом надо говорить отдельно. Так или иначе, даже в качестве сугубо академической фигуры, Вебер оставался очень заметным в политико-идеологической жизни Германии.